Сначала часов в восемь вечера меня укладывала спать служанка, она должна была лежать рядышком со мной до тех пор, пока я не засыпал. Я жалел ее и, как только ложился в постель, сразу же притворялся спящим. Понимая, что она тут же потихоньку выскользнет из комнаты, еще усерднее молился, чтобы ко мне поскорее пришел сон. Пытаясь уснуть, я часов до десяти ворочался в постели, но, в конце концов, всхлипывая, вставал. В это время все домашние уже спали, не ложилась только бабушка. На кухне у большого очага она разговаривала со стариком — ночным сторожем. Я, как был в теплом ватном кимоно, заходил в кухню, пристраивался к ним и с равнодушным видом слушал, о чем они говорили. Обычно они сплетничали о деревенских жителях. Как-то осенней ночью, когда я по обыкновению прислушивался к их тихой беседе, откуда-то издалека с праздника «изгнания насекомых» стали слышны барабаны, хорошо помню, как тогда обрадовался: ведь той ночью многие, так же как и я, не спали.
Звуки… Помню, старший брат, который учился в Токио в университете, каждый раз, возвращаясь домой на летние каникулы, знакомил деревню с новыми веяниями в музыке и литературе. Брат изучал драматургию. Его одноактная пьеса «Тяжба», опубликованная в местном журнале, вызвала большой интерес у деревенской молодежи. Дописав пьесу, старший брат сначала прочитал ее своим братьям и сестрам. Слушая, все повторяли: «Не понятно, не понятно». А я все понял. Даже стихи в конце пьесы, где была строчка «какой же мрачный вечер…», были мне понятны. Я подумал, что «Тяжба» не совсем удачное название, и его надо изменить на «Заросли осота», даже написал об этом в уголке его черновой рукописи. Наверное, брат не обратил на приписку внимания и опубликовал пьесу, не изменив названия. А еще брат собирал пластинки. У меня остались воспоминания пяти-шестилетнего возраста, когда отец, устраивая в доме приемы, обычно приглашал из далекого большого города гейш. Помню, как гейши тискали меня, помню песни «Давно, давно, очень давно» и «Эта мандариновая лодка из страны Кии» и их танцы. Поэтому, наверное, родная японская музыка мне была ближе, чем иностранные мелодии, звучащие с пластинок брата. Но однажды ночью, когда я уже лег спать, из его комнаты донеслась приятная музыка. Я приподнял голову с подушки и прислушался. Утром, встав пораньше, сразу же пошел в комнату брата и стал слушать все пластинки подряд. В конце концов, нашел нужную. «Рантё»[21]— вот как называлась пластинка, мелодия которой так взволновала меня прошлой ночью, напрочь лишив сна.
И все же по духу мне был ближе не самый старший, а второй из моих старших братьев. Блестяще окончив коммерческую школу в Токио, он сразу же вернулся домой, работал в местном банке. Домашние к нему относились весьма прохладно. Я слышал, как мать и бабушка говорили, что самый некрасивый — это я, а следующий за мной — он, поэтому мне казалось, что именно внешность мешала ему завоевать популярность в семье. Запомнилось, как брат, посмеиваясь надо мной, бормотал: «Эй, Осаму, ведь правда, все можно отдать за то, чтобы родиться красавчиком?» Я же не считал его некрасивым. К тому же был уверен, что он едва ли не самый умный из нас. Брат каждый день, выпив сакэ, ругался с бабушкой. В эти минуты я ее ненавидел.
А вот между третьим братом и мной была явная вражда. Брату удавалось узнавать многие мои секреты, и я старался держаться от него подальше. К тому же он и мой младший брат были внешне похожи, и все говорили, что они красавчики, я же не мог отделаться от чувства, будто зажат между ними. Спокойно я смог вздохнуть, лишь когда он, поступив в среднюю школу, уехал в Токио.
Младший же брат был последним ребенком в семье и внешне очень хорош собой, поэтому отец и мать его любили. Я постоянно ревновал и даже иногда бил его, мама ругала меня, и я на нее обижался. Однажды, мне тогда, кажется, было 10 или 11 лет, брат, заметив вшей, кишевших, будто россыпь кунжута, на швах моей рубашки и нижнего кимоно, стал смеяться, и я его ударил, буквально сбил с ног. Потом все-таки заволновался и смазал его шишки мазью из баночки с надписью: «Для наружного применения».
Сестры же меня баловали. Но старшая уже умерла, вторая вышла замуж и уехала из дома, оставшиеся две учились в женских школах в других городах. До нашей деревни поезда не ходили, ближайшая станция находилась приблизительно в трех ри от нас, поэтому летом до станции надо было ехать на повозке, а зимой — на санях. Весной, когда снег таял, и осенью, когда шел снег с дождем, туда можно было добраться только пешком. Сестер же на санях укачивало, поэтому и зимой, возвращаясь домой на каникулы, они шли от станции пешком. Я каждый раз встречал их, стоя у большой поленницы на краю деревни. Было темно, но от снега дорога казалась светлой. Как только в тени леса у соседней деревни становился различимым свет фонаря, я начинал громко кричать и размахивать руками.
Городок, где училась старшая сестра, был меньше города, куда уехала младшая, поэтому и подарки от нее, по сравнению с подарками младшей сестры, были всегда скромнее. Как-то она, покраснев и повторяя «прости, больше ничегошеньки нет», достала из корзины несколько пачек бенгальских огней и протянула мне. В моей груди все сжалось. К тому же именно эту сестру домашние называли «некрасивой».
До поступления в женскую школу она жила вместе с прабабушкой на отдаленной усадьбе, и я даже считал ее прабабушкиной дочкой. Прабабушка умерла, когда я оканчивал начальную школу. Мельком взглянув на нее, лежащую в гробу, маленькую и окоченевшую, одетую в белое кимоно, я испугался, что эта картина теперь долго будет преследовать меня. По окончании начальной школы домашние, считая, что я слаб здоровьем, решили отдать меня в начальную школу повышенной ступени только на один год. Отец говорил, что если я окрепну, то он направит меня и в среднюю школу, однако, учитывая мое здоровье, токийские школы, где уже учились старшие братья, мне не подходят, поэтому если и отправлять меня учиться, то в среднюю школу где-нибудь в сельской местности. Я особенно не стремился поступать в среднюю или в какую-либо еще школу, но тем не менее тут же написал сочинение о том, какой я слабенький и как меня это огорчает, кажется, учителя искренне мне посочувствовали.
В то время наша деревня получила городской статус, начальная школа повышенной ступени была построена на средства, выделенные нашим городом и близлежащими деревнями, и находилась в половине ри от города в сосновом бору. Я много пропускал по болезни, но, поскольку в начальной школе всегда был лучшим учеником, то и в этой школе, где было много отличников из соседних деревень, считал своим долгом стать лучшим. Однако, впрочем, как и раньше, особым усердием я все же не отличался. Из-за тщеславных мыслей, что вот-вот стану учеником средней школы, о начальной школе повышенной ступени я думал с пренебрежением и брезгливостью. На занятиях в основном рисовал всякие смешные картинки. На переменках в лицах разыгрывал их перед учениками. У меня даже сохранилось несколько тетрадей с рисунками. Бывало и так, что я мог целый час, подпирая рукой подбородок, бесцельно смотреть в окно. Сидел я недалеко от окна, одно время там была муха— кто-то ее раздавил, и она так и оставалась прилипшей к стеклу, с моего места она выглядела мутным пятном, и иногда я пугался, принимая ее за фазана или сизаря. С приятелями мы часто убегали с занятий и, устроившись на берегу болотца за сосновым бором, обсуждали одноклассниц или забавлялись тем, что, задрав подолы кимоно, сравнивали, у кого гуще растительность.
В нашей школе мальчики и девочки учились вместе, но я никогда по собственной инициативе к девочкам не приближался. Я испытывал сильный зов плоти, но изо всех сил подавлял его и жутко робел перед девочками. Кое-кто из них был неравнодушен ко мне, я же неизменно делал вид, что не замечаю этого. Было несколько способов, при помощи которых мне удавалось унять похоть: иногда я брал с отцовской книжной полки каталог картин с национальной выставки, краснея, рассматривал спрятанные в нем неумелые рисунки, а иногда, случая живущих у меня кроликов, с замиранием сердца следил, как круто выгибалась спинка самца. Мне всегда было небезразлично, что обо мне думают окружающие, поэтому я никому не рассказывал… ну, о том, о «массаже». О его вреде я читал в книгах и изо всех сил старался этим больше не заниматься, но все было напрасно. В то время мне удалось чуть окрепнуть, наверное, потому что стал много ходить — каждый день я шел пешком в расположенную достаточно далеко школу. У меня на лбу выскочили маленькие, не больше просяного зернышка прыщики. Я их очень стыдился. Лоб смазывал красной мазью «хотанко». В тот год состоялась свадьба старшего брата, вечером в день торжества я и младший брат тайком пробрались к невесте в комнату. Она сидела спиной к двери и расчесывала волосы. Мельком увидев в зеркале ее улыбающееся белое лицо, я тут же выбежал из комнаты, таща за собой братишку. Потом, выказывая браваду, громко сказал: «Да ничего такого в ней нет». Из-за намазанного красным лба я чувствовал невероятную неловкость, вот и вредничал.
Приближалась зима, пора было готовиться к вступительным экзаменам в среднюю школу. Просмотрев рекламу в журналах, я заказал в Токио различные справочные материалы. Но справочники так и остались лежать нетронутыми в моем книжном шкафу. Средняя школа, в которую я собрался сдавать экзамены, находилась в главном городе префектуры, а там всегда желающих поступить было в два-три раза больше, чем мест. Иногда меня охватывал страх перед неминуемым провалом. Тогда я начинал усердно заниматься. Недели занятий хватало, чтобы снова почувствовать уверенность в успехе. Занимаясь, часто засиживался до полуночи, а вставал около четырех утра. В такие дни рядом со мной всегда находилась служанка по имени Тами, она разводила огонь и подавала чай. Как бы поздно ни ложился, утром в четыре она неизменно приходила будить меня. Я корпел над математикой, решая задачки о мышке, родившей мышат, а рядом тихонечко сидела и что-то читала Тами. А потом вместо Тами ко мне приставили старую толстую служанку, когда я узнал, что так распорядилась мать, кажется, даже в лице изменился, догадавшись, почему она так сделала.
Следующей весной, когда еще лежал снег, отец заболел, стал харкать кровью и вскоре умер в больнице. Местная газета специальным выпуском сообщила о его смерти. Меня потрясла не сама смерть отца, а то, что это стало сенсацией. В газете среди имен наследников упоминалось и мое имя. Гроб с телом отца на санях был привезен в родной город. Вместе с горожанами я вышел навстречу и дошел почти до соседней деревни. И вот из сумрака леса показалась похоронная процессия, увидев поблескивающие в лунном свете сани, я подумал: «Красиво».
На следующий день все домашние собрались в молельной комнате, где был установлен гроб. Когда сняли крышку, все в голос зарыдали. Казалось, что отец спит. Его нос заострился и стал совсем бледным. Вокруг меня все рыдали, и я тоже заплакал.
Весь следующий месяц в нашем доме ужас что творилось. Среди всей этой суматохи я совсем забросил занятия. На выпускном экзамене сдал ответный лист, где практически все написал наобум. Но в результате по успеваемости я оказался в классе третьим, совершенно ясно, только благодаря особому отношению классного наставника к нашей семье. Тогда я понял, что у меня плохая память: не готовясь, я ничего не смог написать на экзамене. Такое случилось со мной впервые.
Хотя и не с блестящими результатами, но все-таки той весной мне удалось поступить в среднюю школу. Надев новые хакама, черные носки, ботинки на шнуровке, щегольски набросив шерстяную накидку, которая до этого служила мне пледом, я уехал учиться в небольшой приморский город. Там поселился у дальних родственников, которые владели магазинчиком тканей. Этот магазинчик со старой порванной занавеской на дверях надолго стал мне домом.
Я очень радовался поступлению и в первое время, даже направляясь в общественную баню, надевал школьную фуражку и аккуратно застегивал воротничок. Улыбаясь, слегка кивал своему отражению, мелькавшему в уличных окнах.
Учиться же оказалось совсем неинтересно. Здание школы находилось на окраине города, оно было выкрашено белой краской, парк за школой тянулся до пролива, в классы врывался шум волн, слышалось поскрипывание качающихся сосен, коридоры в школе были широкие, потолки аудиторий — высокие, — все это мне очень нравилось, но вот от учителей мне пришлось немало натерпеться.
С первого дня меня стал изводить учитель физкультуры. Он заявил, что я нахал. Особенно задевало, что это был именно тот преподаватель, который при поступлении принимал у меня устный экзамен, тогда он посочувствовал мне, сказав, что, наверное, из-за смерти отца, я не смог как следует подготовиться, и я смущенно склонил перед ним голову. Потом мне стало доставаться и от других учителей. Меня постоянно наказывали: то я ухмылялся, то зевал — причины находились самые разные. Говорили даже, что в учительской обсуждают, как неприлично я зеваю во время занятий. Мне же казалось странным, что учителя могут говорить о таких глупостях.
Однажды ученик, приехавший из одного со мной города, отозвал меня за песочную кучу на школьном дворе: «Твое поведение выглядит действительно слишком дерзким, — сказал он, — тебя то и дело наказывают, если и дальше так пойдет, ты провалишься на экзаменах». Я был потрясен. Возвращаясь в тот день после занятий домой, почти бежал по прибрежной дорожке. Я с трудом переводил дыхание, ботинки совсем промокли от накатывающихся волн. Рукавом вытер пот с лица, — прямо перед моими глазами медленно проплывал удивительно большой серый парус.
Я чувствовал себя лепестком, готовым вот-вот оторваться. Дрожал от дуновения легкого ветерка. Малейшее людское презрение вызывало во мне желание поскорее умереть. Мне казалось, что я обязательно стану значительным человеком, и эта моя принадлежность к избранным заставляла заботиться о своем добром имени, даже взрослым я не мог простить пренебрежения к себе, а провал на экзаменах стал бы для меня равносилен смерти. Теперь в школе на занятиях я всегда был настороже, представляя, что в аудитории притаились сотни невидимых врагов. Утром, перед тем как пойти в школу, раскладывал на столе карты, гадая, каким будет день. Черви означали удачу, бубны — везение, трефы предвещали неудачи, а пики — большую беду. В то время мне каждый день выпадали пики.
Неожиданно быстро наступило время экзаменов, но я все-таки успел буквально наизусть выучить каждый знак, каждую букву в учебниках по всем предметам, будь то естествознание, география или мораль. Это, наверное, шло от моей повышенной требовательности, «все или ничего», но такой способ подготовки оказался не особенно эффективным. Знания не были глубокими, результаты оказались нестабильными: иногда мне удавалось давать абсолютно правильные ответы, а иногда изменение одной цифры или буквы в вопросе полностью сбивало меня, и я без всякого смысла марал ответный лист.
Все же по успеваемости за первый семестр я смог оказаться в нашем классе третьим. Даже оценка по поведению была отличной. А ведь я боялся провала. Держа в одной руке табель, в другой — ботинки, я босиком бежал до самого побережья. Радость переполняла меня.
Семестр закончился, на свои первые школьные каникулы я поехал домой. Мне не терпелось как можно скорее и красочнее рассказать младшему брату и всем домашним о своей новой школьной жизни; плетеную дорожную корзину я до отказа набил приобретенными за эти три-четыре месяца вещами, положив даже подушку, на которой обычно сидел.
И вот, покачиваясь, экипаж выехал из леса у соседней с нашей деревни, впереди зеленели раскинувшиеся на несколько ри рисовые поля. Там, где заканчивались квадратики полей, виднелась красная крыша родного дома. Мне показалось, что я не был здесь уже лет десять.
Никогда еще я не чувствовал себя в столь приподнятом настроении, как в тот месяц каникул. С восторгом рассказывал брату и домашним о школе. В своих рассказах, как мог, приукрасил и маленький городок, в котором теперь жил.
Я бегал по полям и долинам рек, делал зарисовки и ловил насекомых. На каникулы преподаватели дали нам задание нарисовать пять акварельных картинок и собрать десять видов необычных насекомых. С сачком за спиной я проводил целые дни на летних лугах, гоняясь за бабочками и кузнечиками, младшего брата я заставлял носить за собой специальную сумку, в которой был пинцет и склянка с ядом. Ночью мы разжигали яркий костер в саду, сеткой или метелкой сбивали слетающихся на свет костра насекомых. Младший из моих старших братьев поступил в школу искусств на отделение скульптуры и теперь каждый день во дворе под большим каштаном возился с глиной. Он лепил бюст сестры, той, что недавно окончила женскую школу. Я тоже пристраивался поблизости и делал ее портретные зарисовки. Потом, сравнивая завершенные работы, мы с братом яростно критиковали друг друга. Сестра позировала нам обоим, но обычно в нашем споре принимала мою сторону. Брат еще в детстве поднимал на смех «мои таланты», говоря: «Ну, ты и гений». Он насмехался и над моими писаниями, называя их «школьными сочинениями, не более». Тогда я тоже с явным презрением относился к его художественному дару.