- Больше-с, - верст сорок будет! - заметил кучер.
- Будет сорок! - подтвердил и Антип Ильич.
Этим они еще больше рассердили Егора Егорыча.
- Когда ж она возвратится? Через неделю, через две, через месяц? вскрикивал он, подпрыгивая даже на кресле.
- Нет-с, где же через месяц? - сказал кучер, начинавший уже немного и трусить барина. - А что точно что: они взяли овса и провизии для себя... горничную и всех барышень.
- Как всех барышень? - произнес окончательно опешенный Марфин. - А ты говоришь, что видел барышню? - обратился он с укором к Антипу Ильичу.
- Старшая, Людмила Николаевна, дома! - проговорил тот утвердительно. Госпожа адмиральша, может, с двумя младшими уехала.
- Надо быть, что с двумя! - сообразил сметливый кучер. - Всего в одном возке четвероместном поехала; значит, если бы еще барышню взяла, - пятеро бы с горничной было, и не уселись бы все!
Егор Егорыч почти не слыхал его слов и в изнеможении закинул голову на спинку кресла: для него не оставалось уже никакого сомнения, что ответ от Рыжовых будет неблагоприятный ему.
- Но не сказала ли тебе еще чего-нибудь Людмила Николаевна? - спросил он снова умоляющим голосом Антипа Ильича.
- Сказали всего только, что сама адмиральша будет вам отвечать! дополнил Антип Ильич, постаравшийся припомнить до последнего звука все, что говорила ему Людмила.
- Хорошо, будет, ступайте! - сказал Егор Егорыч.
Он спешил поскорее услать от себя прислугу, чтобы скрыть от них невыносимую горечь волновавших его чувствований.
Антип Ильич и кучер ушли.
Чтобы хоть сколько-нибудь себя успокоить, Егор Егорыч развернул библию, которая, как нарочно, открылась на Песне песней Соломона. Напрасно Егор Егорыч, пробегая поэтические и страстные строки этой песни, усиливался воображать, как прежде всегда он и воображал, что упоминаемый там жених Христос, а невеста - церковь. Но тут (Егор Егорыч был уверен в том) дьявол мутил его воображение, и ему представлялось, что жених - это он сам, а невеста - Людмила. Егор Егорыч рассердился на себя, закрыл библию и крикнул:
- Заложить мне лошадей, тройку, в пошевни!
Его намерение было ехать к сенатору, чтобы на том сорвать вспыхнувшую в нем досаду, доходящую почти до озлобления, и вместе с тем, под влиянием своих масонских воззрений, он мысленно говорил себе: "Нетерпелив я и строптив, очень строптив!"
Лошади скоро были готовы. Егор Егорыч, надев свой фрак с крестиками, поехал. Гордое лицо его имело на этот раз очень мрачный оттенок. На дворе сенатора он увидал двух будочников, двух жандармов и даже квартального. Все они до мозгу костей иззябли на морозе.
- Стерегут его, точно сокровище какое!.. - сердито пробурчал про себя Марфин.
Сенатор в это время, по случаю беспрерывных к нему визитов и представлений, сидел в кабинете за рабочим столом, раздушенный и напомаженный, в форменном с камергерскими пуговицами фраке и в звезде. Ему делал доклад его оглоданный правитель дел, стоя на ногах, что, впрочем, всегда несколько стесняло сенатора, вежливого до нежности с подчиненными, так что он каждый раз просил Звездкина садиться, но тот, в силу, вероятно, своих лакейских наклонностей, отнекивался под разными предлогами.
Марфин, как обыкновенно он это делал при свиданиях с сильными мира сего, вошел в кабинет топорщась. Сенатор, несмотря что остался им не совсем доволен при первом их знакомстве, принял его очень вежливо и даже с почтением. Он сам пододвинул ему поближе к себе кресло, на которое Егор Егорыч сейчас же и сел.
Правитель дел, кажется, ожидал, что сей, впервые еще являвшийся посетитель поклонится и ему, но, когда Егор Егорыч не удостоил даже его взглядом, он был этим заметно удивлен и, отойдя от стола, занял довольно отдаленно стоявший стул.
- Не были ли мы вместе с вами под Бородиным? - начал сенатор, обращаясь к Марфину. - Фамилия ваша мне чрезвычайно знакома.
- Я был под Бородиным! - отвечал лаконически Егор Егорыч.
- И не были ли вы там ранены?.. Я припоминаю это по своей службе в штабе! - продолжал сенатор, желая тем, конечно, сказать любезность гостю.
- Я был не ранен, а переломил себе только ногу, упав с убитой подо мною лошади! - отчеканил резко Марфин.
- О, это все равно!.. - слегка воскликнул сенатор. - Это такая же рана, как и другие; но скоро однако вы излечились?
- Очень не скоро!.. Сначала я был совершенно хром, и уж потом, когда мы гнали назад Наполеона и я следовал в арьергарде за армией, мне в Германии сказали, что для того, чтобы воротить себе ногу, необходимо снова ее сломать... Я согласился на это... Мне ее врачи сломали, и я опять стал с прямой ногой.
- Вы, видно, владеете большим присутствием духа! - заметил сенатор, опять-таки с целью польстить этому на вид столь миниатюрному господину, но крепкому, должно быть, по характеру.
- Иначе что ж! - возразил Марфин. - Я должен был бы оставить кавалерийскую службу, которую я очень любил.
- Да, мы все тогда любили нашу службу! - присовокупил как бы с чувством сенатор.
Марфин поморщился; его покоробила фраза графа: мы все.
"Кто же эти все? Значит, и сам граф тоже, а это не так!" - сердито подумал он.
- Вы вчера долго оставались на бале? - направил тот будто бы случайно разговор на другой предмет.
- Долго! - отвечал отрывисто Марфин.
- А я, к сожалению, никак не мог остаться... Мне так совестно перед Петром Григорьичем, но у меня столько дел и такие все запутанные, противоречивые!
- В чем вы, собственно, встречаете противоречия? - спросил Марфин.
- Во многом! - ответил сначала неопределенно сенатор. - Михайло Сергеич, я слышу, в зале набралось много просителей; потрудитесь к ним выйти, примите от них прошения и рассмотрите их там! - сказал он правителю дел, который немедля же встал и вышел из кабинета.
Оставшись с глазу на глаз с Марфиным, сенатор приосанился немного и, видимо, готовился приступить к беседе о чем-то весьма важном.
- Главные противоречия, - начал он неторопливо и потирая свои руки, это в отношении губернатора... Одни утверждают, что он чистый вампир, вытянувший из губернии всю кровь, чего я, к удивлению моему, по делам совершенно не вижу... Кроме того, другие лица, не принадлежащие к партии губернского предводителя, мне говорят совершенно противное...
- Я, граф, сам принадлежу к партии губернского предводителя! - хотел сразу остановить и срезать сенатора Марфин.
- Это я знаю, - подхватил тот уклончиво, - но при этом я наслышан и о вашей полной независимости от чужих мнений: вы никогда и никому не бываете вполне подчинены!.. Такова, pardon, об вас общая молва.
- Молва очень лестная для меня! - проговорил Марфин, насупившись и твердо уверенный, что сенатор нарочно льстит ему, чтобы пообрезать у него когти.
- О, без сомнения! - продолжал сенатор. - А потому мне чрезвычайно было бы важно слышать ваше личное мнение по этому предмету.
- Я уже высказывал и здесь и в Петербурге мое мнение по этому предмету и до сих пор не переменил его, - рубил напрямик Марфин.
- И оно состояло?.. - спросил сенатор.
- Состояло в том, что я считаю губернатора явным и открытым взяточником!
Сенатора заметно покоробило такое резкое выражение Егора Егорыча.
- Есть господа, которые оправдывают его тем, - продолжал тот, - что своего состояния у него нет, жена больна, семейство большое, сыновья служат в кавалергардах; но почему же не в армии?.. Почему?
- О, боже мой!.. - произнес, несколько возвысив голос, сенатор. - Вы даже то, что сыновья губернатора служат в гвардии, и то ставите ему в вину.
- Ставлю, потому что он ради этого нами властвует, как воевода, приехавший к нам на кормление.
- Но чем же можно доказать, что он похож на воеводу?
- Можно-с, но мне гадко повторять, что об нем рассказывают: ни один воз с сеном, ни одна барка с хлебом не смеют появиться в городе, не давши ему через полицмейстера взятки.
- И вы сами бывали свидетелем чего-нибудь подобного?
- Фи!.. - произнес с гримасой Марфин. - Буду я свидетелем этого!.. Если бы и увидал даже, так отвернулся бы.
- Но на слова других нельзя безусловно полагаться.
- Отчего нельзя?.. Отчего? - почти уже закричал Марфин. - Это говорят все, а глас народа - глас божий.
- Не всегда, не говорите этого, не всегда! - возразил сенатор, все более и более принимая величавую позу. - Допуская, наконец, что во всех этих рассказах, как во всякой сплетне, есть малая доля правды, то и тогда раскапывать и раскрывать, как вот сами вы говорите, такую грязь тяжело и, главное, трудно... По нашим законам человек, дающий взятку, так же отвечает, как и берущий.
- Ну, трудность бывает двух сортов! - снова воскликнул Марфин, хлопнув своими ручками и начав их нервно потирать. - Одна трудность простая, когда в самом деле трудно открыть, а другая сугубая!..
Фразы этой, впрочем, не договорил Егор Егорыч, да и сенатор, кажется, не желал слышать ее окончания, потому что, понюхав в это время табаку из своей золотой, осыпанной брильянтами, табакерки, поспешил очень ловко преподнести ее Егору Егорычу, проговорив:
- Не угодно ли?
- Не нюхаю! - отвечал тот отрывисто, но на табакерку взглянул и, смекнув, что она была подарок из дворцового кабинета, заподозрил, что сенатор сделал это с умыслом, для внушения вящего уважения к себе: "Вот кто я, смотри!" - и Марфин, как водится, рассердился при этой мысли своей.
- Я-с человек частный... ничтожество!.. - заговорил он прерывчатым голосом. - Не мое, может быть, дело судить действия правительственных лиц; но я раз стал обвинителем и докончу это... Если справедливы неприятные слухи, которые дошли до меня при приезде моем сюда, я опять поеду в Петербург и опять буду кричать.
Сенатор величаво улыбнулся.
- Крикун же вы! - заметил он. - И чего же вы будете еще требовать от Петербурга, - я не понимаю!.. Из Петербурга меня прислали ревизовать вашу губернию и будут, конечно, ожидать результатов моей ревизии, которых пока никто и не знает, ни даже я сам.
У Марфина вертелось на языке сказать: "Не хитрите, граф, вы знаете хорошо, каковы бы должны быть результаты вашей ревизии; но вы опутаны грехом; вы, к стыду вашему, сблизились с племянницей губернатора, и вам уже нельзя быть между им и губернией судьей беспристрастным и справедливым!.." Однако привычка сдерживать и умерять в себе гневливость, присутствия которой в душе Егор Егорыч не любил и боялся больше всего, хотя и подпадал ей беспрестанно, восторжествовала на этот раз, и он ограничился тем, что, не надеясь долго совладеть с собою, счел за лучшее прекратить свой визит и начал сухо раскланиваться.
Сенатор, по своей придворной тактике, распростился с ним в высшей степени любезно, и только, когда Егор Егорыч совсем уже уехал, он немедля же позвал к себе правителя дел и стал ему пересказывать с видимым чувством досады:
- Вообразите, этот пимперле[138] приезжал пугать меня!
Правитель дел, считавший своего начальника, равно как и самого себя, превыше всяких губернских авторитетов, взглянул с некоторым удивлением на графа.
- Чем же он вас пугал? - спросил он.
- Да определительно и сказать нельзя - чем, но пугал, что вот он получил здесь какие-то слухи неприятные и что поедет кричать об этом в Петербурге.
Сенатор, в сущности, очень хорошо понял, о каких слухах намекал ему Марфин.
- О ком и о чем слухи? - поинтересовался правитель дел, вероятно, несколько опасавшийся, что нет ли и об его личных действиях каких-нибудь толков.
- Не сказал!.. Все это, конечно, вздор, и тут одно важно, что хотя Марфина в Петербурге и разумеют все почти за сумасшедшего, но у него есть связи при дворе... Ему племянницей, кажется, приходится одна фрейлина там... поет очень хорошо русские песни... Я слыхал и видал ее - недурна! - объяснил сенатор а затем пустился посвящать своего наперсника в разные тонкие комбинации о том, что такая-то часто бывает у таких-то, а эти, такие, у такого-то, который имеет влияние на такого-то.
Тема на этот разговор была у графа неистощимая и весьма любимая им. Что касается до правителя дел, то хотя он и был по своему происхождению и положению очень далек от придворного круга, но тем не менее понимал хорошо, что все это имеет большое значение, и вследствие этого призадумался несколько. Его главным образом беспокоило то, что Марфин даже не взглянул на него, войдя к сенатору, как будто бы презирал, что ли, его или был за что-то недоволен им.
- Могу я докладывать? - спросил он, видя, что сенатор больше уже не желает говорить.
- О, пожалуйста! - ответил тот и для освежения мозга понюхал табаку из своей золотой табакерки.
Правитель дел начал доклад, по обыкновению, стоя.
- Дело по жалобе на устройство городничим Надеждиным рыбных садков в свою пользу! - заговорил он ровным и бесстрастным голосом.
- Проделки этого господина вопиющие! - перебил его сенатор. - Мне говорили об них еще в Петербурге!.. Заставлять обывателей устраивать ему садки, - это уж и не взятка, а какая-то натуральная повинность!
- В Петербурге, мне кажется, ваше сиятельство, ошибочно взглянули на это дело! - возразил с некоторым одушевлением правитель дел. - Городничий вызван нами.
- Знаю я! - подхватил сенатор, очень довольный тем, что знал это.
- Он был у меня!.. - доложил правитель дел, хотя собственно он должен был бы сказать, что городничий представлялся к нему, как стали это делать, чрез две же недели после начала ревизии, почти все вызываемые для служебных объяснений чиновники, являясь к правителю дел даже ранее, чем к сенатору, причем, как говорили злые языки, выпадала немалая доля благостыни в руки Звездкина.
- Городничий мне доставил, - продолжал он, - собранные им удостоверения от местных обывателей, - вот они!
И правитель дел показал целую кипу бумаг, при одном виде которых сенатор обмер.
- Но что такое в них говорится? - поспешил он спросить.
- Говорится во всех одно и то же! - отвечал правитель дел и, взяв будто бы на выдержку одну из бумаг, начал ее читать буквально:
- "Я, нижеподписавшийся, второй гильдии купец и рыбопромышленник, сим удостоверяю, что по здешним ценам устройство рыбного садка, с посадкою в оный рыбы, стоит пять рублей на ассигнации".
- Как пять рублей?! - воскликнул сенатор. - А в Петербурге что он стоит?
- В Петербурге дороже, да там и велики они очень, а садок городничего всего сажень в длину и в ширину.
- Фу ты, боже мой! - произнес сенатор, пожимая плечами. - Вот и суди тут!.. Как же все это не противно и не скучно?..
Правитель дел молчал, вовсе не находя с своей стороны в службе ничего ни противного, ни скучного.
- Бросить это дело; оно выеденного яйца не стоит!.. - приказал сенатор.
Правитель дел поспешно написал на первоначальной бумаге резолюцию: оставить без последствий, и предложил ее к подписи сенатору, который, не взглянув даже на написанное, подмахнул: "Ревизующий сенатор граф Эдлерс".
- Далее какие дела?.. - сказал он.
- Далее дело об кадке капусты и об заседателе земского суда Дрыгине.
При этом ответе правитель дел не удержался и усмехнулся.
- Как об капусте и об Дрыгине?.. Что такое это? - проговорил сенатор с недоумением: он этого дела уже не помнил.
- Господин Дрыгин сам здесь!.. Угодно вам его видеть? - доложил правитель дел.
- Но, может быть, он какой-нибудь грубый, пьяный? - заметил с брезгливостью сенатор.
- Напротив, он из отставных военных! - сказал правитель дел.
Сенатор поуспокоился.
- А в чем Дрыгин обвиняется? - нашел он нужным узнать.
- В том, что при проезде через деревню Ветриху он съел там целый ушат кислой капусты.
Сенатор окончательно был озадачен.
- Mon Dieu, mon Dieu![139] - произнес он, вскидывай глаза к небу.