- Вы ничего не оставляете себе?
- Ничего! - отвечал небрежно Ченцов и выиграл карту; тут уж он потянул из денег предводителя значительную пачку. Крапчик только молча наблюдал, правильно ли Ченцов отсчитывает себе деньги, на которые тот положил прежнюю червонную даму.
- Вся сумма идет? - сказал Крапчик.
- Вся!.. Гну-с!.. - воскликнул Ченцов, и голос его при этом слегка дрогнул, а по лицу пробежало какое-то страдальческое ощущение.
Крапчик убил эту карту и тотчас же придвинул к себе всю выигранную у него Ченцовым сумму и метать не продолжал.
- Угодно вам заплатить мне проигрыш? - спросил он после короткого молчания.
- Затруднительно мне это! - произнес протяжно и комическим тоном Ченцов.
Крапчика поразил несколько такой ответ.
- Но на что же вы играли, если не имели денег? - проговорил он глухим голосом.
- Я-то видел, на что играл!
И Ченцов указал пальцем на лежавшие перед хозяином деньги.
- А вот вы на что играли, я не знаю! - присовокупил он.
Крапчик на это ничего не сказал и принялся молча собирать раскиданные карты в колоду.
Ченцов наконец захохотал.
- Я пошутил, - вот вам! - воскликнул он и выкинул из кармана все дядины деньги, которые Крапчик аккуратно пересчитал и заявил:
- Здесь недостает более двухсот рублей!
- Заплачу их вам завтра же! - подхватил, слегка покраснев, Ченцов и попросил дать ему вина.
Хозяин позвал лакея и велел ему принести бутылку шампанского. Ченцов сейчас же принялся пить из нее и выпил почти всю залпом.
- А не хотите ли вы сыграть со мной в долг? - сказал он, видимо, сжигаемый неудержимою страстью к игре.
Крапчик подумал немного.
- Но кто же мне за вас заплатит в случае проигрыша? - спросил он.
- Дядя!.. Полагаю, что он не захочет, чтобы меня посадили в тюрьму, или чтобы я пустил себе пулю в лоб? - отвечал Ченцов.
Крапчик еще некоторое время подумал.
- Извольте!.. - сказал он и, кликнув лакея, приказал ему принести новую бутылку шампанского.
Катрин, не проронившая ни одного звука из того, что говорилось в кабинете, негромко велела возвращавшемуся оттуда лакею налить и ей стакан шампанского. Тот исполнил ее приказание и, когда поставил начатую бутылку на стол к играющим, то у Крапчика не прошло это мимо глаз.
- Отчего она не полна? - сказал он лакею, показывая на бутылку.
- Катерине Петровне я налил стакан, - объяснил тот почтительно.
Крапчик поморщился, а Ченцов вскрикнул:
- Браво, mademoiselle Катрин! Пожалуйте сюда и чокнемтесь.
- Не хочу я с вами чокаться! - отказалась Катрин: голос ее был печален.
Игра между партнерами началась и продолжалась в том же духе. Ченцов пил вино и ставил без всякого расчета карты; а Крапчик играл с еще более усиленным вниманием и в результате выиграл тысяч десять.
- Ну, будет! - забастовал он наконец.
- Мне поэтому надобно дать вам заемное письмо? - проговорил, почти смеясь, Ченцов: выпитое вино немало способствовало его веселому настроению духа.
- Да, уж потрудитесь, - отвечал Крапчик и, вынув из письменного стола нужный для писем этого рода гербовый лист, подал его вместе с пером и чернильницей Ченцову, который, в свою очередь, тоже совершенно спокойно и самым правильным образом написал это заемное письмо: он привык и умел это делать. Получив обязательство и положив его в карман, Крапчик ожидал и желал, чтобы гость убирался; но Ченцов и не думал этого делать; напротив, оставив хозяина в кабинете, он перешел в маленькую гостиную к Катрин и сел с нею рядом на диване. Крапчику это очень не понравилось. Как бы не зная, что ему предпринять, он тоже вышел в маленькую гостиную и отнесся к дочери:
- Ты разве еще не хочешь спать?
- Нет, - произнесла та грубо и отрывисто.
- Мы еще будем ужинать с mademoiselle Катрин! - поддержал ее Ченцов. Vous voulez, que je soupe avec vous?[146] - обратился он к ней.
- Хочу! - ответила и ему лаконически Катрин.
Крапчик, понурив, как бык, головою, ушел к себе в спальню.
Катрин распорядилась, чтобы дали им тут же на маленький стол ужин, и когда принесший вино и кушанье лакей хотел было, по обыкновению, остаться служить у стола и встать за стулом с тарелкой в руке и салфеткой, завязанной одним кончиком за петлю фрака, так она ему сказала:
- Можешь уйти!.. Я позову, когда нужно будет.
Лакей исполнил это приказание. Ченцов слушал с какой-то полуулыбкой все эти распоряжения Катрин.
- Вы проигрались? - заговорила она.
- И очень даже сильно! - не потаил Ченцов.
- Но зачем же вы играли с отцом? Вы знаете, какой он опытный и спокойный игрок, а вы ребенок какой-то сравнительно с ним.
- О, черт бы его драл! - отозвался без церемонии Ченцов. - Я игрывал и не с такими еще господами... почище его будут!.. Стоит ли об этом говорить! Чокнемтесь лучше, по крайней мере, хоть теперь!.. - присовокупил он, наливая по стакану шампанского себе и Катрин.
Она покорно чокнулась с ним, выпила вино и проговорила, беря себя за голову:
- Ах, я не знаю, что вы способны со мною сделать!.. - Я с женщинами обыкновенно делаю то, что они сами желают! - возразил Ченцов.
- Да, но вы их завлекаете, а это еще хуже! - заметила Катрин.
- Вы полагаете? - спросил не без самодовольства Ченцов.
- Полагаю! - произнесла с ударением Катрин.
Ченцов очень хорошо видел, что в настоящие минуты она была воск мягкий, из которого он мог вылепить все, что ему хотелось, и у него на мгновение промелькнула было в голове блажная мысль отплатить этому подлецу Крапчику за его обыгрыванье кое-чем почувствительнее денег; но, взглянув на Катрин, он сейчас же отказался от того, смутно предчувствуя, что смирение ее перед ним было не совсем искреннее и только на время надетая маска.
- А вы знаете, я вас боюсь! - высказал он ей тут же прямо.
- Отчего? - полувоскликнула Катрин.
- Оттого, что вы похожи на меня!..
- Я знаю, что похожа, но не боюсь вас!..
- А я, видит аллах, боюсь точно так же, как боюсь и вашего отца в картах.
- Нет, вы меня не бойтесь!.. Отца, пожалуй, вы должны опасаться, потому что он не любит вас, а я нет.
- И вы что же в отношении меня? - допытывался Ченцов.
- Угадайте! - сказала Катрин, взмахнув на него своими черными глазами.
Ченцов пожал плечами.
- Угадывать я не мастер! - отвечал он.
Ему, кажется, хотелось, чтобы Катрин сама ему призналась в любви, но она удержалась.
- А вот это мне иногда представляется, - продолжал Ченцов, уже вставая и отыскивая свою шляпу, - что со временем мы с вами будем злейшие враги на смерть... на ножи...
Такое предположение удивило и оскорбило Катрин.
- Может быть, вы мне будете враг, а я вам никогда! - произнесла она с уверенностью.
- Будете! - повторил Ченцов. - И еще более горший враг, чем я; а затем вашу ручку!
Катрин с удовольствием подала ему руку, которую он поцеловал как бы с чувством и пошел нетвердой походкой.
Катрин проводила его до дверей передней, где справилась, есть ли у него лошадь, и когда узнала, что есть, то прошла в свою светлицу наверх, но заснуть долго не могла: очень уж ее сначала рассердил и огорчил Ченцов, а потом как будто бы и порадовал!..
VII
Ченцов приехал в свою гостиницу очень пьяный и, проходя по коридору, опять-таки совершенно случайно взглянул в окно и увидал комету с ее хвостом. При этом он уже не страх почувствовал, а какую-то злую радость, похожую на ту, которую он испытывал на дуэли, глядя в дуло направленного на него противником пистолета. Ченцов и на комету постарался так же смотреть, но вдруг послышались чьи-то шаги. Он обернулся и увидал Антипа Ильича.
- Отче Антипий! - крикнул он ему. - Ты видишь ли эту комету?
- Вижу! - отвечал старик.
- Что она так глазеет, и отчего у нее такой красный хвост?
Антип Ильич посмотрел своими кроткими глазами на светило небесное и проговорил медленно:
- Видно, погибла чья-то душа неповинная.
- Черт знает что такое: душа неповинная!.. - воскликнул Ченцов. - А у меня так вот душа не невинная, а винная!
- Ваше дело! - ответил старик и пошел было.
- Но куда же ты бежишь? - остановил его Ченцов.
- Егор Егорыч нездоровы, - бегу в аптеку! - доложил Антип Ильич и проворно ушел.
Что-то вроде угрызения совести отозвалось в душе Ченцова: он, почти угадывая причину болезни дяди, в которой и себя отчасти считал виноватым, подумал было зайти к Егору Егорычу, но не сделал этого, - ему стыдно показалось явиться к тому в пьяном виде.
Предчувствие Антипа Ильича, как оказалось это спустя уже десятки лет, почти что было верно. В то самое крещение, с которого я начал мой рассказ, далеко-далеко, более чем на тысячеверстном расстоянии от описываемой мною местности, в маленьком уездном городишке, случилось такого рода происшествие: поутру перед волоковым окном мещанского домика стояло двое нищих, - один старик и, по-видимому, слепой, а другой - его вожак - молодой, с лицом, залепленным в нескольких местах пластырями. Оба нищие в один голос вопили: "Подайте, Христа ради, слепому, убогому!" В это время на крыльце присутственных мест, бывших как раз против мещанского домика, появился чей-то молодой, должно быть, приказчик в мерлушечьем тулупчике и валяных сапогах. Другой молодец и тоже, должно быть, приказчик, проходивший по тротуару, окликнул его:
- Зачем ты это, Вася, там был?
- Плакатный выправлял!.. Вечером в Нижний еду!.. Расчет делать хозяин посылает! - сказал Вася, сходя с лестницы и пойдя с товарищем вместе по улице.
- И много, Вася, денег везешь? - расспрашивал тот.
- Уйму, братец... уйму!.. Ажно страшно!.. - отвечал Вася.
- Ничего!.. Важивал ведь прежде! - успокоивал его товарищ.
Нищие, и особенно молодой из них, заметно прислушивались к этому разговору. Из волокового окна между тем выглянуло заплывшее жиром, сизо-багровое лицо какой-то женщины, которая толстой и до плеча голой рукой подала им огромный кусище пирога и проговорила при этом:
- Не посетуйте, родимые!.. Чем богаты...
Пробурчав что-то такое на это, молитву или благодарность, старик засунул пирог в свою и без того уж битком набитую суму и вместе с вожаком пошел далее христарадничать по улице, а затем они совсем вышли из города и скрылись за ближайшим леском.
На другой день крещения, поздно вечером и именно в тот самый час, когда Ченцов разговаривал с Антипом Ильичом об комете, в крошечную спальню доктора Сверстова, служившего в сказанном городишке уездным врачом, вошла его пожилая, сухопарая супруга с серыми, но не лишенными блеска глазами и с совершенно плоскою грудью.
- Сергей Николаич, Сергей Николаич! - проговорила она, осторожно будя мужа. - От исправника к тебе рассыльный: тело надобно завтра поднимать какого-то убитого!..
Доктор сейчас же поднялся на своей постели. Всякий живописец, всякий скульптор пожелал бы рисовать или лепить его фигуру, какою она явилась в настоящую минуту: курчавая голова доктора, слегка седоватая, была всклочена до последней степени; рубашка расстегнута; сухие ноги его живописно спускались с кровати. Всей этой наружностью своей он более напоминал какого-нибудь художника, чем врача.
- Тело?.. А когда же все выезжают? - переспросил доктор жену.
- Завтра утром, - отвечала она.
- Хорошо, скажи только фельдшеру, чтобы он заблаговременно приготовил мне инструменты, - проговорил доктор.
- Приготовим! - сказала докторша и, несколько величественной походкой выйдя из спальни мужа, прошла к себе тоже в спальню, где, впрочем, она стала еще вязать шерстяные носки. Доктор же улегся снова в постель; но, тревожимый разными соображениями по предстоящему для него делу, не заснул и проворочался до ранних обеден, пока за ним не заехал исправник, с которым он и отправился на место происшествия.
Госпожа Сверстова, или, как издавна и странно называл ее муж, gnadige Frau[147], желая тем выразить глубокое уважение к ней, оставшись дома одна, забыла даже пообедать и напилась только ячменного кофею. Она, как немка по рождению и воспитанию, конечно, с гораздо большим бы удовольствием вкушала мокко, но тот был слишком дорог, а потому она приучила себя к нашему русскому хлебному кофею, который, кроме своей дешевизны, был, как она полагала, полезен для ее слабой груди. Почтенную даму сию, как и самого доктора, беспокоила мысль, чтобы не произошло пререканий между супругом ее и членами полиции, что случалось почти при поднятии каждого трупа скоропостижно умершего или убитого. Члены полиции имели постоянным правилом своим по делам этого рода делать срывы с кого только возможно; но Сверстов, никогда ни по какому делу не бравший ни копейки, страшно восставал против таких поборов и не доносил о том по начальству единственно из чувства товарищества, так как и сам был все-таки чиновник. Домой он в этот раз не возвращался до поздней ночи. Gnadige Frau начала все более и более волноваться; наконец раздавшиеся исправнические колокольцы возвестили о прибытии Сверстова. Он прямо прошел в свою спаленку и сел там за ужин, еще заранее накрытый ему предупредительною супругою и который обыкновенно у него состоял из щей с бараниной, гречневой каши с свиным салом и графинчика водки. Все это gnadige Frau подала мужу собственноручно, и из того, что он прежде всего выпил сряду три рюмки водки, она заключила, что Сверстов был сильно не в духе.
- Кого это убили? - спросила она, садясь сбоку стола.
- Ивана Селиверстова сына, - милейший, прелестный мальчик! - воскликнул доктор и принялся жадно хлебать щи: бывая на следствиях, он никогда почти там ничего не ел, чтобы избежать поклепов в опивании и объедании обывателей.
- За что же и кто его убил? - продолжала расспрашивать gnadige Frau.
- Вероятно, из-за денег! Говорят, он ехал с уплатой от хозяина, - этого сквалыги Турбина... Тысяч пятьдесят вез!
- Ах, эти купцы русские, mein gott, mein gott!..[148] - перебила мужа gnadige Frau. - И отчего они посылают деньги не по почте, а с приказчиками понять этого я не могу.
- Думают, что на почте пропадут их деньги, - дичь! - подхватил Сверстов и выпил еще рюмку водки.
В глазах gnadige Frau промелькнуло неудовольствие. Для нее было большим горем, что доктор так любил эту гадкую русскую водку. Дело в том, что она вступила в брак со Сверстовым уже вдовою; в первом же замужестве была за лютеранским пастором в Ревеле, который тоже пил и довольно много, но только благородное баварское пиво, выписываемое им бочками из-за границы. Тщетно gnadige Frau убеждала своего второго супруга пить тоже пиво, но он в одном только этом случае не слушался ее и предпочитал наше простое пенное всем другим напиткам.
- Но где же найден убитый? - снова принялась она расспрашивать.
- Верстах в пятнадцати отсюда, знаешь, как спуститься с горы от Афанасьева к речке, на мосту он и лежит с необыкновенно кротким и добрым выражением в лице, - эх!..
И при этом восклицании Сверстов закинул свою курчавую голову назад и потряс ею.
- Его непременно зарезали бритвой, - рассказывал он далее, - вообрази, артерия carotis[149] на шее перехвачена пополам, хоть бы мне так отпрепарировать моим анатомическим ножом... Говорю это моим сотоварищам по делу... говорю: если бритвой, так его непременно убил человек, который бреется и который еще будет бриться, потому что он бритву не бросил, а унес с собой!.. В толк ничего взять не могут; по их, это начудили мужики из села Волжина, и, понимаешь, какая тут подлая подкладка? В Волжине мужики все богатые, и нельзя ли кого-нибудь из них притянуть к делу! Они хуже этих подорожных разбойников... Хуже!.. Тех, хоть недалеко вот тут, по соседству, на каторгу ссылают, а этим что?.. Живут себе и благоденствуют!