Алена давно поняла, что Всеволод Германович Гартинский, подающий надежды молодой актер, очень нравится Лиле.
На первой вечеринке у Лилиных хозяев, увлеченная танцами Алена обрадовалась отличному партнеру, неутомимому, как и она сама, с удовольствием слушала его комплименты по поводу ее улыбки, музыкальности, остроумия, обаяния. Она не вдруг заметила, что за ними неотступно следит Лиля. И глаза ее странно прищурены, лицо бледно, напряжено, как у человека, преодолевающего боль. Только в конце вечера, увидев Лилю, танцующую с Гартинским, Алена догадалась, отчего была боль и отчего вдруг так похорошело, расцвело лицо подруги, и сразу же стала избегать Гартинского.
Алена, как определила Полина Семеновна, «пользовалась успехом» — всегда у нее находились партнеры для танцев, всегда было с кем подурачиться и поговорить, а Гартинский ей вовсе не нравился. За его изысканной вежливостью она угадывала душевную грубость и холодную жадность до удовольствий. Иногда она осторожно намекала Лиле:
— Весь он какой-то ненастоящий. Ни про кого-то не скажет добро.
Лиля только смеялась:
— Конечно, он подлец! Всякие разные добрые чувства нужны на сцене, а в жизни это — «не товар»!
«Не товар» было выражение Гартинского.
Алена совершенно не понимала Лилиного увлечения, но до сегодняшнего дня оно не вызывало у нее никаких опасений. Сейчас, вспоминая Лилино счастливое лицо в минувшую ночь, обстановку вечеринки и хищное выражение больших выпуклых светло-карих глаз Гартинского, Алена все сильнее ощущала тревогу. Лежать вот так, в бездействии, она больше не могла и, едва Глаша с Агнией ушли, решила вставать. Сначала прогуляться, чтобы голову проветрило, а потом к Лиле — заниматься.
Алена потянулась за халатиком, лежавшим на стуле. Встрепанная рыжая голова показалась из-за спинки Клариной кровати.
— Что? Муть на душе и общий кризис?
Алена, не отвечая, встала, завязала кушак халата — перед глазами все колыхалось.
— Ты нос-то не дери! — снисходительно заговорила Клара. — Думаешь, не понимаю! Советую пососать лимончик. Сразу — полное прояснение. — Она открыла тумбочку. — У меня завалялся лимончик.
— Отстань! — Больше всего Алену злил панибратски-интимный Кларин тон. — Отстань!
Клара добродушно засмеялась.
— Была бы честь предложена! — И она запела, как всегда фальшивя: — «Воля слаба моя, это судьба моя…»
Преодолевая головокружение, слабость, даже легкий озноб, Алена пошла умываться.
— Ты заболела, что ли? — спросила ее в коридоре третьекурсница Марина Журавлева, с которой дружил Миша Березов.
— Нет, ничего.
В умывальной, взглянув на себя в зеркало, Алена ужаснулась: лицо с голубым отливом, как пересиненное белье, а под глазами черные провалы. На руке, у запястья и повыше локтя, темнели два громадных синяка — метки Леонтия. Какое счастье, что сильная! Хорошо, что в передней горел свет…
Уже собираясь уходить из дому, она решила взять хоть какие-нибудь материалы по литературе, повторить с Лилей что успеет. Перебирая книги и тетради на общей этажерке, Алена увидела на обложке одной из тетрадок рукой Агнии написанный вопрос: «Что сказала Агеша?» Это было ласковое прозвище Анны Григорьевны, и между собой студенты очень часто называли ее так. Пониже, под вопросом Агнии (Алена узнала почерк Глаши), стояло: «Сказала, что Ленка ее не волнует, пусть даже набьет себе шишки. Все внимание надо бросить на Лилю».
Алену обожгла обида на Соколову — всегда все внимание — Нагорной, а она, Строганова, будто и не существует. А главное: «Пусть набьет шишки». Какие шишки? О чем это речь? Когда это написано? Может, в начале года, когда Алена, прослушав первый акт «Трех сестер», заявила, что ей не нравится роль Маши? Ну ладно! Сразу не поняла, ошиблась, но ведь работала же много и по-настоящему… Соколовой ее этюды нравились. Правда, в беседе после зачета она сказала, глядя на Алену с усмешкой: «Все как будто и правильно… Только не надо навязываться зрителю, демонстрировать себя. Даже если вы и очаровательны. Работа на четверочку, не выше». Алена оторопела. А Соколова потом еще ругала ее за голос, за плохое дыхание…
Алена обиделась и даже возмутилась: опять «педагогические штучки» — ведь и Лильке Соколова наговорила кислых слов. Ей, наверное, стало известно, как они с Лилей дважды опаздывали на самостоятельные репетиции и лекции пропускали, а Наталия Николаевна уже, конечно, нажаловалась насчет сценической речи. Однако то, что Соколова сказала не ей самой, а Глаше, это уже не воспитательный ход. Значит, это подлинное отношение. За что? Может, Глаша доложила Соколовой, что Строганова с Нагорной оторвались от курса? Так ведь не они же одни! Когда выяснилось, что особых перспектив для будущего собственного театра нет, большинство как-то остыло.
Может быть, это касается экзаменов? Ну и что же? Никаких «шишек» Алена себе не набьет! Два экзамена, хотя и без блеска, она сдала. Последний — русскую литературу — любит еще со школьных лет и лекции Виталия Николаевича Введенского отлично помнит. А повышенная стипендия ей не нужна, «елки-палки», слава богу, — заработок приличный!
Эх, только бы Лилька не провалила литературу! И хорошо бы Анны Григорьевны не было на экзамене! Почему-то другие руководители курсов не ходят на теоретические предметы, а она ни одного не пропустит. Нет, почему же все-таки Петровой предписано «обратить все внимание на Лилю», когда Алена дружит с ней и два экзамена Лилька пусть на тройки, но сдала. Алене не доверяют? И снова, вспомнив о минувшей ночи, о том, что, спасаясь от мерзавца Леонтия, она забыла о Лиле, Алена ощутила прилив острой тревоги и по странной логике чувств еще горше обиделась на Соколову и разозлилась на Глашу.
На улице было морозно. Солнце пряталось за мелкими облаками, рябью покрывавшими небо. От того, что она взглянула вверх, отчаянно закружилась голова. Алена оперлась рукой о стену и, немного оправившись от головокружения, медленно пошла, не думая, куда и зачем. Втягивая холодный, чуть пахнущий гарью воздух, она старалась дышать глубже, хотя от этого сильнее кружилась голова. На душе было муторно. А ведь только вчера, когда шли с Джеком на эту вечеринку, у нее было такое праздничное настроение!
Так что же, собственно, произошло? Разве она изменилась со вчерашнего дня? Ну, попала случайно в неподходящую компанию, подумаешь! А почему не ушла сразу? Да потому, что нечего трусить, надо набираться впечатлений для творчества… За эту мысль Алена уцепилась, как утопающий за соломинку. Алена вздохнула поглубже и храбро встретила взгляд обогнавшего ее молодого офицера. И, будто помогая стряхнуть дурное настроение, солнце прорвало облака и разбросало искры по снежным островкам, уцелевшим после утренней работы дворников. Нет, ничего страшного не произошло.
Алена свернула к набережной и сощурилась от сверкающей белизны снежного поля на реке. Мимо прошла коричневая «Победа», за рулем сидел человек в морской форме. А капитан Щукин, поди, думает о ней плохо. Сашка Огнев тоже не забудет ночной встречи на лестнице (почему-то все неприятности у нее с ним происходят на лестнице!), Соколова стала относиться как-то странно, не доверяет. А за что? И вдруг Алена точно услышала в шумном хоре голосов на вчерашней вечеринке свой, звучавший особенно раскованно. «Мы — люди искусства! — зачем-то кричала она. — Долой мещанство, ханжество!» При этом Леонтий с преувеличенным восхищением таращил на нее свои блестящие выпуклые глаза и больно сжимал ее колено. Зачем все это было? Зачем позволила обращаться с собой, как… Ой, до чего мерзко!
Алена прошлась взад и вперед по набережной. Ветер то дул в лицо, то подгонял в спину, забирался под пальто, стыли ноги в шерстяных носках. Она решила идти к Лиле — нет больше терпения ждать и беспокоиться. Чем ближе подходила она к дому Лили, тем сильнее становилась тревога. «Чего я боюсь? Не бандит же с большой дороги этот Гартинский, все-таки знакомый Ремиры Петровны», — пыталась убедить себя Алена.
На площадке перед знакомой дверью хотела дать себе отдышаться, но не выдержала, постучала в стенку Лилиной комнаты, выходившую на лестницу. С волнением прислушалась. К радости своей, Алена почти сразу же услышала шаги в передней, и дверь открылась.
— А, это ты? — весело, но немного разочарованно протянула Лиля. — Раздевайся. — Она сладко зевнула, на ходу скинула шелковый стеганый халатик и гибко юркнула под пуховое одеяло.
— А ты кого ждала? — Алена, успокоенная, с удовольствием плюхнулась на тахту, в ногах у Лили.
Лиля молчала, из-под одеяла видны были только лукаво сияющие глаза.
— Кого ждала? Говори!
Лиля помолчала еще несколько секунд и вдруг по-детски блаженно улыбнулась:
— Всеволода. Вот!
Алена ничего не спрашивала, только осторожно из-под опущенных ресниц глядела на подругу, стараясь рассмотреть в ней неожиданное, новое, притягивающее, и прислушивалась к противоречивым чувствам, захватившим ее самое.
Лиля всегда с уничтожающей иронией говорила о любви. Но ведь она же любит, любит Гартинского. Любит. Что-то похожее на зависть шевельнулось в душе Алены — хотелось любить самой. Только не Гартинского — нет! Совсем другого человека она ждала. Всегда ждала какой-то удивительной встречи, удивительного человека. В чем должна быть эта удивительность, Алена не знала, но иногда вдруг, встретив взгляд, чем-то выделяющийся, невольно настораживалась, а расставаясь с этим случайно пойманным в толпе взглядом, ощущала легкую грусть потери. Нередко на вечеринках, в минуту знакомства, человек казался ей значительным, привлекательным, и она пристально следила за выражением его лица, каждым словом, движением. Но, узнавая человека ближе, испытывала разочарование. Особенно, когда новый знакомый сам проявлял чрезмерный интерес к ней.
Первый раз на вечеринке у Шараповых Алена совершенно растерялась, почувствовала себя жалкой провинциалкой среди умных, прекрасно одетых гостей, спокойных, уверенных. Непринужденно коснувшись «до всего слегка», они говорили о Дрезденской галерее, о подписных изданиях, о новых фильмах, о новых модах, о Морисе Шевалье, о последних премьерах, о том, что Станиславский, «по мнению некоторых специалистов, принес гибель советскому театру». Тут же передавались сплетни из личной жизни известных людей, отпускались двусмысленные остроты. Алене участвовать в разговоре было страшно: что она могла сказать? А ведь ее представили гостям как будущую артистку. «Молодой талант!» — говорила Полина Семеновна. Значит, надо было как-то особенно держаться. И она старалась изо всех сил.
В танцах Алена чувствовала себя ничуть не хуже, нет — даже лучше других. Понемногу она осмелела, и ее суждения, подхваченные здесь, оказывались на «уровне». Она привыкла к тому, что во время танцев ей пожимали руки, обнимали, говорили, что талия у нее, как у Лолитты Торрес, а глаза как у Симоны Синьоре, что в ней виден талант. Это нравилось ей, придавало уверенность и пьянило сильнее, чем вино. Вот и бегала по вечеринкам, пропуская занятия.
Было весело. Только люди, которые говорили комплименты, пронзительно заглядывая при этом в глаза, не были ей интересны.
— Все-то тебе не нравится! А вот врежешься в какого-нибудь михряя! — посмеивалась над ней Лиля.
— Лучше михряй, чем твой раскрасавец! — отшучивалась Алена.
Чем дальше, тем больше недоброго, нечистого видела в Гартинском. А Лилька при всем своем скептицизме оказалась такой беззащитной.
Острая, щемящая жалость мешала Алене соображать. Как поступить? Ведь этот негодяй по три раза в день в финале елочного представления, когда они оказывались на сцене рядом, говорил: «Вы упорно снитесь мне, Лена», или: «Ни об одной женщине я не думал столько». А в последний день, в темном углу за кулисами, схватив ее за локти и зло уставясь своими выпуклыми, голыми глазами, он шепотом многозначительно произнес: «Все равно не уйдете от меня!» — и ушел, прежде чем она успела ответить. Рассказать об этом Лиле — жестоко, грубо, некрасиво. А не рассказать… тоже подло.
— Что ты смотришь на меня, будто проглотила иголку? — Лиля потянулась и закинула худенькие руки за голову. — Он принесет шампанское — отметить одно событие. — Она пыталась иронией прикрыть радость, смущение и торжество.
— Ты… выходишь за него? — спросила Алена.
— Кому нужны эти формальности? — все так же вызывающе смеялась Лиля.
«Она верит ему, — подумала Алена. — Ведь никому и ни во что не верит, а такому… поверила».
— Ты любишь его?
Лиля посмотрела в окно, медленно вытащила руки из-под головы и с деланной небрежностью сказала:
— Ровно на минуточку. И вообще, что значит «любишь»?
Подобные рассуждения Алена слышала не впервые и сама говорила много ерунды. Только одно дело — болтовня, а другое… Как же теперь с Лилькой?
— Ты сама говорила, что он подлец.
Лиля презрительно фыркнула.
— Каждый человек — подлец, пока не доказано обратное.
Это был любимый «афоризм» Гартинского.
Чувствуя все большую растерянность, Алена стала подниматься.
— Я пойду…
Лиля схватила ее за руку.
— Останься! Ты не помешаешь. Так будет даже лучше… А потом начнем готовиться к литературе. — Выгнувшись, как котенок, она заискивающе, снизу, заглянула в лицо Алены. — Он ненадолго, у него репетиция в театре.
— Да зачем я тут буду вертеться?.. — Алене вовсе не хотелось встречаться с Гартинским. — А заниматься приходи ко мне. У нас пусто — «колхоз» сегодня у Олега.
Лиля села, прижалась щекой к Алениной руке.
— Отчего я сегодня так счастлива? — Она улыбалась, но в широко раскрытых, сияющих глазах вспыхивала тревога. — Точно я на парусах, надо мной широкое голубое небо, и носятся большие белые птицы. Отчего это? Отчего?
Слова прозвучали так искренне, так глубоко, что Алена не сразу узнала их, а когда вспомнила, то не сразу смогла заговорить.
— Ты будешь потрясающе играть Ирину.
Лиля закрыла глаза.
— Буду. Буду. Теперь буду!
Алена стояла, не решаясь шевельнуться, но Лиля сама вдруг отпустила ее руку:
— Ты иди, а я буду через часок.
Автобус довез ее до института. Стараясь ни о чем не думать, Алена спустилась в столовую, позавтракала: голова больше не кружилась, Алена опять почувствовала себя крепкой, здоровой. Настроение в общем улучшилось, хотя в глубине души что-то ныло: Лилька! «Отчего я сегодня так счастлива?» Сегодня, а что будет дальше? Зачем ей этот негодяй? Зачем, ну зачем она?.. Ох!..
Алена, чтобы прогнать беспокойные мысли, принялась за лекции по литературе, но через полчаса нестерпимо захотелось спать, и она сунула конспекты под подушку.
Сон пришел, тяжелый, путаный.
Она кричала Глаше, что «ничуть не опоздала на репетицию», часы показывали семь тридцать. Вдруг кто-то грубо обнял ее, она размахнулась, попала в лицо…
Послышался смех Анны Григорьевны… Сгорая от стыда, сознавая, что поступает подло, Алена беспомощно врала, будто Гартинский принял ее за Лику… Мелькнула Лика с сияющими тревожными глазами… Гартинский тотчас пропал. Сама Алена оказалась почему-то на лестнице.
Как всегда и некстати, выскочил Огнев: «Она же не комсомолка!» Соколова засмеялась и ответила почему-то нараспев: «Тогда пусть отморозит ноги».
Алена кинулась бежать, но знала, что это бесполезно, что все будет так, как хочет Соколова.
Ноги наливались свинцом, и вот уже нет сил двигаться, ужас сжимает горло, не дает крикнуть…
И вдруг все оборвалось. Она оказалась в «Победе». Рядом за рулем — капитан Щукин. Не нужно ни оправдываться, ни объяснять, ни отбиваться. И она до слез благодарна ему и хочет сказать: «Вы самый удивительный…»
— Ленка! Ленка!
Над ней огромные глаза, серое Лилино лицо.
— Он не пришел! Не пришел!
Алена не может понять: кто, куда не пришел, где она, какой день и час?
Лиля в разлетающейся расстегнутой шубке мечется по сумеречной комнате.
— Хоть бы ничего не случилось! Нет, лучше бы его задавил трамвай! Нет! Ленка, Ленка! Проснись же!
Глава девятая. Как же это случилось?
Случилось то, чего Алена никак не ожидала: она схватила тройку по литературе.
Сбившись на первом вопросе — о Державине, Алена вдруг испугалась — ведь толком-то повторить ничего не успела! — и пошла мямлить. Виталий Николаевич старался помочь вопросами, сам растерялся не меньше ее — быстро замотал вокруг шеи свой длинный теплый шарф, размотал и опять замотал. А она стала сомневаться даже в том, что знала твердо, говорила жалким, задушенным голосом. Мучил стыд перед Виталием Николаевичем, сознание, что она завалит предмет и потеряет стипендию, страх, что вот-вот войдет Анна Григорьевна, а больше всего мешал Сашка: он сидел на задней парте и не столько готовился, сколько буравил Алену своими горящими злыми глазами.