Дабы скрыть, куда забрели его мысли, а может, и для того, чтобы отвлечь себя от них, он попросил Ханну что-нибудь сыграть для него.
— С удовольствием, — откликнулась она, тут же направляясь к пианино. Она зажгла свечи, поставила перед собой тоненькую тетрадь и заиграла.
Это была ария Папагено «Я самый ловкий птицелов».
— Что скажете? — осведомилась Ханна по окончании игры, выжидательно глядя через плечо на Якоба.
— Изумительно красивая пьеса.
— Конечно, но вы разве не узнали ее? — с некоторым разочарованием спросила она.
— Боюсь, что нет.
— А я-то думала, вы как раз ее хотели когда-нибудь послушать.
— «Волшебная флейта»?
— Да, ее называют именно так.
— Что вы говорите? Пожалуй, мелодия действительно похожа… Я, наверное, просто забыл.
Якоб еще мальчишкой попал в пасторскую усадьбу, когда там играла на фортепьяно одна дама, и на него произвела очень сильное, неизгладимое впечатление мелодия под названием «Волшебная флейта». Поскольку Ханна часто играла ему, у мельника возникло нетерпеливое желание вновь услышать эту музыку, отголоски которой стали в его воспоминаниях звучащим чудом, видением из совершенно иного мира, в чем он не раз признавался Ханне. На днях ей пришло в голову, что эту его любимую пьесу можно поискать в полученной из Копенгагена старой подшивке нот, которые ежегодно выпускал Эрслевский музыкальный музей; и вот, пожалуйста: в первой же взятой тетрадке Ханна обнаружила «Волшебную флейту». Она старательно разучила пьесу и предвкушала, какое произведет впечатление — а впечатления никакого не последовало.
— Да-да, это та самая пьеса, — утешил ее Якоб, — я просто не сразу вспомнил.
— Ой, подождите минутку, — проговорила Ханна, разглядывая заднюю страницу обложки. — Здесь сказано, что это не единственная мелодия под таким названием. Ее сочинил великий композитор, Моцарт. У вас хороший вкус.
Похоже было, что Ханна едва ли не гордится хорошим вкусом мельника.
Она достала из книжного шкафа стопку нот, нашла среди них одну тетрадку и сразу же принялась играть по ней.
«Как полон чар волшебный звук…»
— Да! — вскричал мельник на первых же нотах, просияв, точно ребенок. Теперь он больше не думал о Лизе. Душа его очистилась соприкосновением с великим искусством, которое принесло неизменный покой.
Когда пианино смолкло, лесничий, не отрывавшийся от возни с дубовыми ветками, тоже улыбнулся и одобрительно закивал.
— Да, такая музыка и мне пришлась по нраву. Хотя она вроде бы и веселая — похоже даже на танцевальную мелодию, — в ней чувствуется какое-то смирение и благочестие. Я был бы не прочь послушать дальше.
— Тут еще очень много, и я с удовольствием поиграю. Сегодня я, кажется, в ударе и довольно хорошо читаю с листа.
— Только час уже поздний, — возразил мельник, — нам пора трогаться в обратный путь.
— Какая досада! — заметил лесничий. — Мы так хорошо сидим все вместе. Но ты, конечно, прав: мальчонку и впрямь не стоит томить слишком поздно.
— Тогда у меня есть хороший совет, — сказала Ханна, отворотясь от пианино. — Оставьте Ханса ночевать здесь. И вообще, если вы завтра пришлете работника с его одеждой, мальчик может побыть у нас несколько дней. Кстати, я даже обещала ему испросить вашего разрешения. Да и погода, может, будет получше.
— Будет-будет, барометр пошел вверх, — подтвердил брат.
Если бы они в эту минуту внимательно наблюдали за мельником, то, к своему удивлению, заметили бы на его лице невесть откуда взявшийся страх. В памяти Якоба живо всплыл вечер у шурина, когда перед ним возникла та же дилемма, которую он расценил как искушение. В тот раз он ни в коем случае не захотел расстаться с сыном и одному идти домой — к Лизе. Мельнику необходимо было иметь рядом это невинное создание, живое супругино наследство, которое служило ему ангелом-хранителем от злых духов. А теперь? Теперь то же предложение пробудило в нем плохо сдерживаемое желание оставить мальчика у своих благочестивых друзей… освободиться от него, как освобождаются от мук совести, и стремглав нестись домой, к Лизе. Поначалу это открытие испугало Якоба. Ему не хватало смелости воспользоваться подвернувшимся случаем; он даже не отваживался поднять взгляд. Ему было безумно стыдно перед этой чистой душой, которая столь наивно, ничего не подозревая, играла на руку демону соблазна, поскольку сама давала другу, коему призвана была служить добрым гением, возможность предать ее.
— Что скажешь, Ханс? — чуть слышно спросил он. — Хочешь остаться у дяди Вильхельма и тети Ханны?
Мельник с надеждой смотрел на мальчика: может, Хансу больше хочется домой, и тогда он ни за что не станет уговаривать сына.
Но Ханс подпрыгнул от радости и обещал вести себя самым примерным образом.
— Ну, если он не будет вам в тягость… — пробормотал отец.
— Как вы можете такое говорить? Нам с ним будет только веселее.
Якоб встал и прошел в угол, к табачному столику, чтобы заново набить трубку.
Ханна тем временем продолжила игру… Ария Зарастро и величественная храмовая музыка привели брата с сестрой в еще больший восторг, чем первые пьесы; мельник же пребывал в таком смятении чувств, что божественная красота музыки не находила отклика в его душе.
VI
В тот воскресный день на Вышней мельнице пахло грозой, и наколдовала эту грозу ведьма по имени Лиза.
Даже Пилат, по-кошачьи чутко воспринимавший всякую непогоду, не решался приблизиться к служанке. Дружок вообще скрылся с глаз. Что касается Йоргена, он попробовал было подкатиться к ней с предложением приятно провести время вдвоем (хотя после того поцелуя на мельнице Лиза держалась весьма неприступно), но ему, видимо, порядком откозырнули. Обиженный, он — наподобие Фауста — погрузился в изучение своей библиотеки: вытащил популярный альманах и принялся штудировать его с самого начала, то бишь с метеорологического обзора, в котором, увы, не нашлось описания такой погоды. Между тем мельница у него потихоньку молола зерно.
Поскольку Лиза к тому же не могла жить без какой-нибудь каверзы, она сосредоточила свои усилия на Кристиане и кокетничала с ним до тех пор, пока он не расплылся в улыбке.
Потом она сварила кофе и даже влила туда рому. Ошеломленный всей этой добротой, Кристиан тем не менее выпил горячий напиток, отчего все его прыщи расцвели пышным цветом. После кофе Лиза предложила прокатиться вдвоем в экипаже, и эта затея изрядно позабавила парня. Впрочем, когда служанка всерьез потребовала, чтобы Кристиан шел запрягать, он испуганно воззрился на нее: подручный никак не мог пойти на такое без разрешения хозяина. Лошадям положено отдыхать.
— А, чепуха, — заявила Лиза, беря ответственность на себя. Видит Бог, она так много делает для этого дома, что мельник едва ли рассердится за доставленное ей маленькое удовольствие; а его, Кристиана, он наверняка похвалит.
Кристиан поплелся в конюшню и, вздыхая, надел на гнедых плакированную сбрую — он сообразил, что о повседневной сбруе сейчас речи идти не может; затем, кляня все на свете и с дрожью думая про ноябрьскую распутицу, выволок из сарая нарядный охотничий возок. Запрягши лошадей, он, однако же, переменил свой взгляд на предстоящее развлечение и подкатил к дверям гордый и довольный, нащелкивая новым, предназначенным для города, кнутом.
Двери, правда, не отворились, зато сзади, с черного хода, показалась на пороге Лиза — с засученными рукавами, в подобранной юбке и с ворохом стирки в руках — и удивленно спросила Кристиана, какой бес в него вселился… должен же вроде понимать шутки… В довершение всего, с другой стороны послышался хохот Йоргена, коего привлекли на галерею грохот повозки и хлесткие удары кнута.
И Кристиан, в библиотеке которого не было ни одной книги, распряг лошадей и повалился в постель — отсыпать свою злость.
Непогода посвирепствовала достаточно, и мельничная ведьма, развеяв злые чары, предалась рукоделию. Сидя у окна своей каморки, она занялась вязанием — с таким видом, словно плела роковые, смертоносные колдовские сети. На самом деле под ее спорыми руками появлялся красивый шерстяной носок, который до наступления темноты изрядно подрос. В саду ветер, похоже, срывал с яблонь и груш последнюю листву; на лужайке уже не было видно травы под слоем черных, гниющих листьев. За калиткой печальной фиолетовой пустыней тянулись поля, сливаясь на горизонте с покрытым тучами небом. В окно то и дело билась обнаженная лоза дикого винограда, время от времени ухала сова. Постепенно настолько стемнело, что Лиза почти не видела собственных рук, но света для вязания ей нужно было не больше, чем коту для мурлыкания; предположим, сидеть с зажженной лампой было бы уютнее, однако Лиза пребывала отнюдь не в том настроении, когда хочется уюта. Если же глаза ее совсем слепли от темноты и им требовался прилив новых сил, можно было перевести взгляд пониже и наткнуться на два интимно светивших навстречу желтых шара: глаза Пилата.
Конечно, этот ее spiritus familiaris мгновенно распознал, когда Лизино скверное настроение улеглось, и, само собой, очутился рядом, что также было воспринято как должное. То ли за те часы, в которые он благоразумно затаился, словно мышь, в нем скопилось невообразимо много мурлыкания, то ли тому была какая-то иная причина… во всяком случае, услышав его мурлыкание, никто бы не подумал, что такие звуки исходят от простого домашнего кота, скорее они наводили на мысль о пантере, которая, закусив олененком, мурлычет от довольства и кровожадного опьянения. И под этот излюбленный Лизой аккомпанемент пронзительно резко позванивали железные спицы, наколдовывая бедной Енни погибель и смерть.
Нельзя сказать, чтобы Лиза сколько-нибудь подобрела с того дня, когда смутила мельников покой. Просто ее недоброжелательство и зловредность как бы сконцентрировались и обрели определенное направление, почему более не были обращены на окружающих, а пустились странствовать по свету. Как про индийских святых рассказывают, что они собирают свою душу и направляют внимание в конкретную точку земного шара, пронизывая этот уголок своим благожелательством, своей любовью, своей симпатией и абсолютным сочувствием к каждому живому существу, так и Лиза направляла все свое внимание на норд-норд-вест (будучи браконьерским дитем болот и лесов, она имела в голове встроенный компас и обращала взгляд по диагонали комнаты на ближний угол комода), пронизывая вселенную в нужном направлении своим презрением, своим гневом и своей абсолютной ненавистью ко всем и вся. Затем она концентрировала свое устремленное вдаль существо в определенном месте, пронизывая его своей самой неистовой, прямо-таки раскаленной добела злостью. И место это было домом лесничего. Лиза прекрасно знала его из рассказов Ханса, представляла себе и дорогу туда, и сам дом: вот прихожая, налево дверь в кухню, направо — в гостиную. Дом ярко освещен, свет из окон уходит далеко в лес… Там они сидят, конечно же, за накрытым столом, а посреди стола — торт.
Песочный торт… да-да, Лиза знала и о нем. Стоило мельнику и мальчишке уйти со двора, как она обыскала все и нашла-таки письмо от лесничего — там могли содержаться намеки на будущее свойство или на заговор против нее. В письме (к ее мимолетному облегчению) не оказалось ничего подобного; там был только торт, этот якобы невинный, лицемерный предлог, под которым можно было утащить мельника от нее в проклятый дом лесничего. В общем, посреди стола был песочный торт; и как попавшая в кровь желчь отравляет материнское молоко, так и Лизина злость, «пронизав» песочный торт, могла бы обратить его в смертельный яд — если бы к этой всепроникающей злости присовокуплялся ее телесный субстрат, если бы речь шла не о странствиях эфемерного создания… Но мельнику она желала куда большего! В его устах каждый кусочек должен был стать теми диковинными напитками и яствами, о которых ей рассказывал сведущий в средневековых обычаях друг Йорген: таких, например, какие умели приготавливать умные люди вроде йомфру Метте — чтобы от такого снадобья человека охватывало безумное и безудержное вожделение. Почему бы и нет? Дают же скотине такие травы, почему бы не давать и человеку? Но если в первых она разбирается, то во вторых… Что себе думала эта глупая старая карга в Вересняке, ее матушка, не научив Лизу вещам, которые могли ей по — настоящему пригодиться?.. Да, емуподошло бы упоительное, граничащее с сумасшествием, помутнение рассудка, которое бы погнало его очертя голову через лес, несмотря на темноту и непогоду, домой, к ней! А остальным — смертельную дозу ядовитой желчи! Всем остальным, но в первую очередь, конечно, ей, той, которую Лиза ненавидит так, как только одна женщина может ненавидеть другую, и ему,заклятому врагу всей Лизиной родни; ну, еще мальчишке, которого Лиза вроде бы приручила, но который изначально не терпел ее и может в любую минуту вспомнить свою нелюбовь; и дворовому псу, и Енни — тогда братец сберег бы пулю. Лиза не забыла никого, даже пони (вход к ним справа), которые в эту минуту, ни о чем не подозревая, стояли в своей уютной конюшне, обмахиваясь короткими хвостами и жуя отравленный овес, который, однако, действовал на них не больше, чем отравленное пиво на Вёльсунга Сигмунда. [7]
Так она сидела час за часом, почти не замечая течения времени, погруженная в дремоту и скучающая, — вроде оголодавшего, но пока затаившегося хищника. Руки ее машинально перебирали позвякивающие спицы, и носок все удлинялся. Вскоре он стал достаточного размера для мужской ноги, и был он толстый и плотный, чтобы согревать ее в смазном сапоге, если нога эта будет дерзко топтать осеннюю грязь. И был он уже такой длинный, что, когда Пилат терся о Лизу, вытягивая шею и задирая голову кверху, он натыкался на свисающий носок и чихал от щекотности.
Наконец Лиза встала, скинула платье и, не зажигая огня, залезла в постель.
Это она проделала легко и быстро, а вот заснуть оказалось сложнее, и похоже было, что засыпание растянется надолго. Она ворочалась с боку на бок, так что кровать скрипела. Пилат, свернувшийся в уютном закутке между комодом и кухонной стеной, пару раз громко зевнул, явно пытаясь внушить ей свой звериный покой, как бы сказать: «Да угомонись ты, несносное дитя человеческое, перестань мешать мне! Неужели не видишь, что я хочу спать?!» Но она не угомонилась. Только теперь, в постели, ее охватило нетерпение. Лизу кидало в жар, и она наполовину сбрасывала с себя одеяло; потом начинала мерзнуть и снова укрывалась. Час-то, небось, уже поздний! Может, они вовсе не собираются возвращаться? Только бы знать, что он тут, за стеной, а не рядом с этой…Ну уж нет! От Лизы ему так просто не отделаться! Вероятно, этасейчас сидит за пианино и играет для него… как пить дать, играет!
Лиза принялась холить эту мысль, поскольку не могла выдумать для себя худшей муки. Загадочность совершенно для нее непостижимого искусства игры на фортепьяно давным — давно раздула этот в высшей степени скромный талант соперницы до невероятных размеров и придала ему ослепительный ореол символа. В данном случае и так уже изрядная ненависть бескультурья к образованности превращала разделявший их ров в настоящую пропасть. И Лиза со сладострастным головокружением заглядывала в эту бездну.
Мысли прислуги обратились к тому мигу вчерашнего утра, когда ей, наводившей порядок в Мельниковой комнате и заслышавшей его шаги, внезапно пришло в голову упасть на его постель и притвориться, будто она задремала от усталости. Усталости у нее за последнее время накопилось достаточно, как душевной, так и чисто физической, — постоянная борьба рвала Лизу на части. И вот входит он… останавливается совсем близко, наблюдает за ней. Она и через закрытые веки видела, как он пожирает ее взглядом; нет, она чувствовала это всем своим телом, точно его взгляд был щупальцем, которое шарило по ее коже. Она вскочила, в испуге и растерянности… принялась извиняться, а он утешал ее, даже дрожащей рукой погладил по щеке и пошутил: придется, наверное, посылать за Зайкой-Ане… Еще чего!..
Все вроде бы шло хорошо. А теперь это ощущение благополучия опять развеялось из-за козней соперницы. По правде говоря, не было ничего удивительного в том, что Лиза со своими наивными и довольно банальными женскими штучками проигрывала такой ученой и хитроумной обольстительнице. Этой ханже, которая гуляет при луне с воздыханиями и восторгами по поводу звезд и вечности! Которая имеет для выигрыша в своей коварной игре такие козыри, как Господь Бог со всеми ангелами! Которая дает мельнику книги стихов! Да-да, Лиза сама видела лежащий у него том с золотым обрезом, на котором стоит ееимя, — не иначе как подарок от какого-нибудь копенгагенского возлюбленного. И там были сплошь стихи некоего Кристиана Винтера, [8]и речь в них шла исключительно про любовь, уж это поняла даже она. Вообще-то там говорилась сущая чепуха, такого просто не бывает на свете; и назывался сборник «Гравюры», а никаких гравюр там в помине не было. Йорген сказал, что гравюрами называют картины; он это вычитал в альманахе, и там их было полно, а тут — ни одной… сплошные враки… Но разумеется, чтобы кружить голову нерешительным мужчинам, подобные приемы годятся. Это ж надо быть такой бесстыжей — прямо-таки предлагать себя!