Сие практическое замечание обезоружило Йоргена.
— Да, конечно… просто мне казалось, ты не шибко влюблена в мельника.
— Тебе кажется, я шибко влюблена в тебя? — рассмеялась она ему в лицо.
Йорген смущенно молчал.
— А мне что, прикажешь сидеть и ждать, пока ты накопишь денег из своего жалованья на эту козловую мельницу? — несколько серьезнее прибавила Лиза.
— Зачем же ждать? Мельницу можно купить и без денег.
— Купить без денег? Да ты, часом, не рехнулся?
Она расхохоталась от души, во все горло.
— Тебя это удивляет, но тут нет ничего невозможного, — сказал Йорген. — Так, например, сделали в Лунне. Тамошнему мельнику расхотелось держать мукомольню, ему хватало пашни, и мельница перешла к старшему подручному. Каждый год он выплачивает тысячу крон в счет ее стоимости, и дела там идут прекрасно. Я сам слышал, как тот мельник говорил нашему хозяину, дескать, помощник — парень толковый, у него все должно получиться.
— И ты надеешься, тебе тоже достанется мельница таким манером?
— Может, не совсем таким…
— Надо же, на что человек рассчитывает!..
Йорген вздохнул — разочарованно и с тайным облегчением. По правде сказать, его беспокоило то, насколько далеко зашла их беседа. Он добивался от Лизы лишь заверения, что она неравнодушна к нему, и если б прислуга, поймав Йоргена на слове, в виде задатка за посулённую мельницу отдала ему руку и сердце, подобное счастье привело бы его в растерянность. Он взял с подоконника трубку и хотел открыть окно, чтобы выскрести ее, как вдруг его заставило обернуться яростное шипение.
В дверях стоял Ларс, у его ног лежал комочек с двумя светящимися пятнами глаз, а посреди комнаты выгибал спину Пилат: это два враждующих духа дома встретились на нейтральной территории, на которую каждый из них предъявлял определенные права.
Мельничный кот был поджарый, в серую полоску. Обитал он почти исключительно на самой мельнице, где в изобилии водились мыши и где ему иногда, в более высоких сферах, даже перепадал воробей. Раньше его пост занимал Пилат, но с появлением Лизы тот изменил мельнице и обосновался на кухне. Его связывала со служанкой взаимная симпатия, Лизиными заботами он разжирел и обленился, так что через несколько месяцев мыши могли относительно спокойно пробегать чуть ли не в сажени от него. Тогда-то на мельнице невесть откуда взялся серополосатый кот, который и завладел ею. Будучи натурой независимой и малообщительной, он не позволял ничьей руке гладить себя или протягивать угощение. Не откликался он и на какое-либо человеческое прозвище (которое, например, доставляло несказанное удовольствие Пилату), а потому все звали его родовым именем Кис. Пилата он презирал и ненавидел инстинктивной ненавистью, какую дикие звери, прилежно и зачастую скудно кормящиеся за счет охотничьей добычи, питают к прирученным, тем, кто унижает род, принимая подачки от человека; Пилат же, со своей стороны, смотрел свысока на Киса, считая его, с точки зрения собственного привольного благополучия, жалким голодающим пролетарием. Впрочем, они крайне редко сталкивались друг с другом, причем обычно в этой самой комнате. Поскольку она размещалась непосредственно в здании мельницы, над хлебным магазином (то бишь амбаром), где были лучшие Кисовы угодья, и поскольку в нее иногда заглядывали мыши, Кис по праву числил ее своей территорией. Однако Пилат не без оснований считал, что, коль скоро его госпожа ежедневно приходит сюда по делу, ему тоже не возбраняется заходить в людскую, тем более что, на его взгляд, это жилое помещение не подпадало под определение «мельница», неприкосновенность которой Пилат соблюдал: он никогда не шел за Лизой, когда та носила еду для Мельниковых работников наверх, людскую же он полагал полем своей деятельности.
— Нет, вы только посмотрите на них, того гляди сцепятся! — вырвалось у Лизы.
Не успела она договорить, как коты и впрямь сцепились. Лиза, заорав, налетела на обезумевших животных с матрасом, который содрала с еще не убранной постели, однако попытка достать их, разумеется, не увенчалась успехом. Зато Ларс вдруг схватил Киса за шкирку и вышвырнул его в раскрытую дверь, после чего Пилат, избавленный от своего противника, уступил натиску соломенного тюфяка и дал загнать себя под кровать.
— Господи, как ты только решился! Они же могли расцарапать тебя в кровь! — сказала Лиза.
— Но Кис мог выдрать Пилату глаз, и тогда бы ты рассердилась на меня, — бесхитростно ответил Ларс.
— Какой ты молодец, что схватил его! Спасибо тебе большое… А ты, Пилат, противный! Постыдился бы!
— Ты со всем управился наверху? — спросил Йорген.
— Да.
— И с жерновами, и на других этажах?
— Да.
— Ну что ж, я скоро проверю, — недоверчиво пробурчал Йорген.
Ларс, однако, был столь горд своим поступком и похвалами, которыми его осыпала Лиза, что высокомерие старшего ничуть не задело его. Сунув руки в карманы и опершись о дверной косяк, он думал: «Конечно, ты хотел бы избавиться от меня, а я стою и буду стоять. Ты думаешь, Лиза интересуется одним тобой, но разве это ты рисковал своей Шкурой, разнимая котов?»
Йорген бросил на него разъяренный взгляд, который не оказал бы никакого воздействия, даже если б не затерялся, как теперь, в темноте. Зато взгляд, который послала Ларсу через плечо принявшаяся за вторую постель Лиза, батрак поймал и вроде бы разобрался в его значении:
«Ага, теперь она смотрит на меня и думает: “А он, видать, не робкого десятка”. И еще она, может быть, думает: “За такое я бы даже расцеловала его!”».
Щеки Ларса залились краской, и он вздрогнул, когда Лиза снова обратилась к нему.
— Ларс, я тебе приготовила пива и краюху хлеба с сыром на случай, если ты проголодаешься. Ей-ей, сходи посмотри в застольной.
— Большое спасибо, Лиза, — отозвался Ларс и пошел туда, безмерно тронутый ее вниманием. «Вот уж Йорген разозлится! Кажется, я попал к ней в фавор».
— Наконец-то мы от него отделались, — засмеялся Йорген.
«Ловкий же способ она изобрела, чтоб остаться со мной наедине», — подумал он.
На самом деле Лиза пожертвовала собственным куском хлеба, который просто не полез ей в рот, а пиво так или иначе грозило скиснуть.
Пока Ларс с благоговением поглощал любезную его сердцу еду, одновременно беседуя с Кристианом, который умял свою кашу, но никак не мог подняться из-за стола, Йорген сидел в людской у окна и, попыхивая трубкой, пересказывал Лизе вычитанный им в альманахе занимательный сюжет. Лиза, присев на кровать, с изумлением слушала и время от времени прерывала подручного наивными возгласами восхищения по поводу того, что он все это прочел и сумел запомнить.
— А дальше что? — увлеченно спросила она.
— Дальше я еще не читал, потому что стемнело.
— Надо ж какая ему попалась дрянь!
— Верно, и все-таки читать о пленительных женщинах очень интересно.
Слово «пленительная» он почерпнул из книги. Лиза про себя обомлела от этого слова, но оно ей понравилось, и она даже примерила его к себе.
— Вообще-то за такие дела попадают в ад, — сказала она.
— Пожалуй…
Йорген никогда по-настоящему не задумывался об аде, однако его обитательницы неизменно представлялись ему старыми уродинами, типичными ведьмами, а потому его удивила и испугала мысль о том, что там может очутиться прекрасное аристократическое создание вроде йомфру Метте.
— Слава Богу, в наше время таких злодейств не бывает, — заметила Лиза, перебирая ногами по полу.
— А вот и бывает, Лиза. Ты разве не слыхала про женщину, которую казнили в пасторском лесу в Тострупе? Это где-то в ваших краях.
— Слыхала. Говорят, ее привидение даже является там по ночам.
— Еще как является. Мой отец однажды встретил его при луне, когда шел через лес…
— На воровскую охоту? — подсказала искушенная Лиза.
— Скорее всего, ему понадобился небольшой олень или другая дичь. И, по его описанию, женщина была та самая: она была так хороша собой, что во время казни все зрители рыдали, утверждал мой дед.
— А что она, собственно, сделала?
— Убила своего милого, священника… отравила его блинами.
— И теперь ты считаешь, что я тоже отравила мельничиху блинами?
— Упаси Господи, Лиза! И не заикайся про такое! Мне жутко слушать, особенно в темноте.
Лиза усмехнулась. Коротко и жестко.
Она поднялась с кровати и, встав рядом с ним, выглянула в окно. Окошко было маленькое и расположено низко, поэтому она для удобства наклонилась к Йоргену, подбородком почти касаясь его лба, а рукой, которой держалась за спинку стула, приобняв его за плечи. Никогда еще Лиза не была столь близко от него, но он ни в коем случае не мог сейчас прикоснуться к ней, ответить ей лаской. Он боялся прислугу, и она это знала, и он чувствовал, что она знает. Оба смотрели в сторону дома. По кустам палисадника, перебираясь с ветки на ветку, скользили два узких луча света, которые затем пересекали дорожку и терялись в сумерках на лужайке; вероятно, они шли из окна на передней стене дома, где только что опустили штору. За этим окном лежала больная, умирающая.
Нет, Лиза не убивала ее. С месяц тому назад, когда к мельничихе внезапно вернулись силы и казалось, она вот-вот поборет свою лихоманку, такие мысли действительно мелькали — не подтолкнуть ли хозяюшку в нужном направлении, добавив чего-нибудь в суп или чай? Но сложность заключалась именно в этой добавке: в распоряжении Лизы был только крысиный яд, а его слишком легко распознать. Слава Богу, она этого не сделала! Да и зачем? Все равно ведь хозяйке скоро конец. С минуты на минуту! Уже привезли пастора, и она лежит там, за шторой, и прощается с земной юдолью. Нет, тела ее Лиза не травила! А если она отравила ей жизнь и таким образом проложила дорогу к смерти… Да кто может утверждать такое, у кого повернется язык выступить с подобным обвинением?.. И в ад за это не попадают!
Вот какие мысли бродили в голове у Лизы, пока она глядела на лучи, исходившие от еле теплящейся жизни.
Время от времени, через равные промежутки, лучи эти заслонялись на дорожке человеческой тенью, которая затем перемещалась по траве, — то по направлению к смотрящим, то прочь от них. Это ходила Лизина жертва — мельник.
Движимый волнующим желанием увидеть ту, что склонилась над ним, Йорген чиркнул спичкой — как бы для того, чтобы разжечь давно погасшую трубку. Внезапная вспышка озарила нижнюю часть подбородка с атласной кожей и подсветила изнутри пурпуром выступающие ноздри: крылья носа подрагивали, как у принюхивающейся собаки. Тени от выдающихся скул скрадывали виски, глаза казались провалившимися в темные дыры, над которыми искрились золотистые щеточки обычно почти незаметных бровей. Эта подсветка снизу выпячивала все грани, которые при другом освещении бывали неявны, и окутывала тенью то, что привлекало наибольшее внимание; иными словами, она создавала превратный образ, показывала незнакомое Йоргену лицо, своей неприкрытой чуждостью отталкивающее и одновременно таинственно привлекательное. Если ты вдруг обнаруживаешь в знакомом черты нового, которые противоречат тому, к чему ты привык и что принял, это в любом случае вызывает беспокойство, однако такое беспокойство может и раззадоривать. Вот почему Йоргена возбуждало новое лицо Лизы, особенно теперь, когда оно, словно дразня его, то почти исчезало, то проступало вновь, но с каждой секундой становилось все менее отчетливым, все более и более призрачным, — в мерцающем свете серной спички, которая упала на пол, так и не успев зажечь трубки.
— Как ты думаешь, Йорген, — прошептала Лиза, — из ее комнаты видно, что происходит на мельнице?
— Ты что?! Через две стены?
— А слышно?
— На таком-то расстоянии?!
— А мельник говорит, она слышит.
— Нашла чему верить!
— И все-таки в тот раз, когда мельник меня поцеловал, она это знала… и чуть не померла… потому что в ее состоянии вредно малейшее волнение.
— А мельник тебя поцеловал?
— Представь себе.
— И давно?
— Не очень.
— В прошлом месяце?
— Ты хочешь записать дату в календарь? — засмеялась она.
Несколько минут оба молчали.
Этот поцелуй разгорячил Йоргена, и ему стало досадно, что Лиза рассказывает о нем запросто, как ни в чем не бывало. Но еще невыносимее была пренебрежительная уверенность, с которой она наклонилась над ним, точно он был старым ухажером, а не молодым, влюбленным в нее мужчиной. Почему ему должно быть отказано в том, что позволительно мельнику? И, затаптывая каблуком вторую спичку, он набрался храбрости, чтобы, нарушив навязанный Лизой негласный запрет, обнять служанку и даже преодолеть ее сопротивление, если она не примет его ласки.
И тут из сада донесся голос — детский голос, прокричавший:
— Батюшка!
Лиза встрепенулась и, выпрямившись, отступила назад.
Выгодный момент был упущен, но вместо разочарования Йорген, пожалуй что, испытал облегчение. Непосредственная близость ее тела в темноте, которая позволяла Йоргену не столько видеть его, сколько ощущать через давление воздуха, вызывала, как кошмар, волнение в крови. Мельников подручный наконец вздохнул, хотя одновременно в него закрался страх — страх от детского голоса, жалобные, печальные нотки которого еще звучали у него в ушах, нагоняя тоску, словно предвещающее ненастье уханье совы.
— А Ханса жаль, — вдруг произнес Йорген.
— Чего его жалеть?
— Ну, он теряет мать.
— Бог с тобой! Бедный ребенок несколько дней поплачет, а там и забудет свое горе.
— Как это ни странно, Лиза, по-моему, Ханс тебя не любит.
— С чего бы это? — раздраженно переспросила Лиза. — Ей — богу, я ему не сделала ничего плохого.
— Верно, и все-таки Ханс держится чудно. Знаешь, что я заметил?
— Что?
— Когда здесь появился Дружок, Ханс поначалу не очень им увлекся. Но однажды ты выгнала пса из кухни и надавала ему помелом, и тогда мальчик целый день гладил его и играл с ним. С тех пор они стали неразлучны и всегда бегают вместе…
— Оба еще маленькие и глупые.
— Кстати, почему ты терпеть не можешь Дружка? Вполне приличный пес.
— Эта дворняга к чему ни подойдет, все тут же летит вверх тормашками. А еще у него полно блох.
— Да, блох у него хватает, — признал Йорген, — но он тут не виноват. Что касается малолетства, этот недостаток со временем пройдет.
— Все равно нам с Пилатом Дружок не нравится, правда, Пилат? Очень даже не нравится, — заявила Лиза, ногой перекатывая кота по полу.
Йорген чиркнул новой спичкой, теперь уже чтобы по-настоящему зажечь трубку и поразмышлять о политических сложностях в мельничном королевстве. В результате его раздумий родилось следующее наблюдение:
«Если б Хансу было не шесть лет, а шестнадцать, тогда бы Лиза запросто совладала с ним, это ей было бы не труднее, чем подвязать чулок на ноге… теперь же она его побаивается».
IV
Мельник больше не ходил взад-вперед перед домом. Он уселся на пригорке в конце сада, возле поля, а рядом стоял успокоенный Ханс, еще недавно испуганно звавший его: опираясь локтями ему на колено, мальчик вглядывался в лицо отца, на котором тот изо всех сил старался сохранять выражение безмятежности.
— Батюшка, — сказал Ханс, — если к кому-нибудь приходит пастор, значит, этот человек очень болен, да?
— Ну почему же? Пастор и раньше приезжал к матушке.
— А разве в тот раз она не была очень больна?
Чуткая отеческая любовь, настроенная на то, чтобы по возможности уберечь детскую душу от печали, помешала мельнику попасться в ловушку, которую Ханс с неосознанным коварством боязливого человека поставил ему этим вопросом.
— Матушка и сейчас не очень больна, — отвечал он. — Пастор высоко ценит ее доброту и набожность, а потому с удовольствием навещает.
— Но тогда пастор приходит пешком или приезжает в своей повозке, — заметил Ханс после короткого молчания, во время которого упорно сравнивал про себя предыдущие посещения священника с нынешним.
Не находясь с ответом, отец погладил мальчика по голове.