Но там, внизу, усадьба. Она хорошо видна при свете одной из тех молний, которые неторопливо мерцают высоко между туч — и усадьба следит за ним человеческимиглазами: он видит много лиц в окнах, а в дверях стоит его невеста. Почему бы ему не крикнуть им, чтобы принесли лестницу? Тогда ему не надо будет проходить через размольный этаж. Но что он скажет потом? Как он объяснит, почему не спустился по мельничной лестнице?
Нет, он не сдастся. Он сумел сделать все остальное, не побоится и последнего испытания. Усадьба внизу исчезает из вида, только окна жилого дома напоследок ободряют его прощальным взглядом.
Через одну-две секунды он быстро перешагивает через порог размольного этажа — и останавливается как вкопанный.
Они там — в нескольких шагах — прямо у него на пути.
Йорген и Лиза.
В них нет ничего демонического или угрожающего. Они выглядят буднично, как всегда на мельнице, а егодаже не замечают. Лиза в старом сером домашнем платье — и мельник знает, что именно в нем она была убита. Йорген кричит ей что — то в самое ухо — это видно по движению губ, но звука не слышно. Она наклонила голову, слушая его, а смотрит вниз, на Пилата, который, ласкаясь, трется об ее ноги.
Кот по-прежнему светится, и, кажется, Йорген с Лизой тоже светятся, — а может быть, это вспышка молний…
Но вот она поднимает голову — на губах у нее улыбка; медленно поднимаются веки, и на мельника устремляется взгляд…
Мельник, который стоял как околдованный, делает шаг назад.
И тут же все исчезает — не во тьме, а в свете, в шуме и свете… что-то толкает его в грудь, и теперь уже все, в том числе свет, исчезает.
V
Ханна стояла в дверях, ведущих в сени.
Она видела, что ее жених живой и невредимый спустился с мельничных крыльев. Его фигура исчезла там, где галерея делает поворот — еще каких-нибудь несколько минут, и Ханна заключит его в объятия. Какого страху она натерпелась, когда он, почти невидный из-за града, среди грома и молний, висел наверху, на крыльях, сотрясаемых бурей! А вдруг он сорвется и упадет? А вдруг что-нибудь сломается в механизме и крылья, на которых он висит в воздухе, начнут вращаться?
Но, благодарение Господу, все кончилось благополучно.
Вдруг сверкнула молния, такая пронзительная, как будто весь свет в мире собрался в один язык пламени — и одновременно раздался короткий удар грома, похожий на выстрел крепостной пушки, от которого дребезжат все стекла в окнах…
Ханна выбежала под яростный шквал града, кругом суетились люди, голоса перебивали друг друга: «Молния ударила в мельницу!.. Где мельник?.. Пожар! Якоб вернулся?.. Мельница горит».
— Якоб! — истошно закричала Ханна.
Но как ни страшно ей было, она все же не потеряла голову; наоборот, она сразу догадалась, что нужно делать. И пока ее брат вместе с Драконом бросились в подклеть, чтобы попасть на мельницу, Ханна, словно по наитию, побежала в другую сторону, на дорогу. Наверху, из шатра уже вырывалось пламя.
— Лестницу! — крикнула Ханна. — Несите приставную лестницу! Якоб на галерее!
Он полулежал за дверью, ведущей на размольный этаж, опираясь о перила, которые выступали под углом над галереей. Одна его рука свисала через перила.
Кристиан и Ане побежали за лестницей. Дракон и лесничий, которые тоже услышали ее крик, вышли из подклети.
— Может, лучше все-таки подняться и вывести его через мельницу? — спросил лесничий.
— Посмотри, внутри тоже горит, — ответила Ханна.
Действительно, с размольного этажа пробивался яркий свет.
— Лучше лестницу, — решил Дракон.
Теперь мельник на галерее встал. Он потерял сознание всего на каких-нибудь полминуты — да и в это короткое время он в сущности был всего лишь сбит с толку и ошеломлен.
— Лестница горит! — крикнул он. — Я не могу по ней спуститься!
Он говорил неправду. Насколько он мог видеть, горело только на полу посередине и немного в стороне. Поскольку окна были разбиты, сквозняк гнал густой дым из дверей. Но решительный человек, наверное, сумел бы добраться до лестницы или, во всяком случае, попробовать сделать это. Однако ему казалось немыслимым ступить на размольный этаж — ни за что на свете!
Люди, стоящие внизу, наперебой спрашивали, не ранен ли он, и он успокаивал их: его просто опрокинуло воздушной волной. Тем не менее, чтобы устоять на ногах, ему приходилось держаться за перила, ноги казались ватными. Но он был цел и невредим. И уверял, что без посторонней помощи сумеет спуститься, как только принесут лестницу.
Наверху зашуршало, и на фоне ночной тьмы загорелся огонь.
Мельник посмотрел вверх и крикнул:
— Поторапливайтесь, шатер вот-вот соскользнет вниз!
Все в нетерпении требовали лестницу, а лесничий тоже побежал за ней.
Мельник вспомнил, что, хотя соломенный шатер всегда прикрепляется железной проволокой, когда его настилали в прошлый раз, эту меру предосторожности частично упустили. Впрочем, он не боялся: его пощадила молния, и уж, конечно, не для того, чтобы он был погребен под горящей соломой. Он знал, для чего ему оставлена жизнь, что ему еще предстояло сделать.
Лесничий и Ане с лестницей уже приближались, о чем стоявший поодаль Дракон сообщил мельнику, громко крича в сложенные рупором руки:
— Держись, Якоб! Вот они уже несут ее, держись! — повторял он, хотя вряд ли кто-нибудь мог понять, что, собственно, означает этот призыв.
Лестницу приставили к галерее, но мельник не двинулся с места. Надо было перелезть через перила и начать спускаться, а он, как зачарованный, смотрел на странный предмет, который лежал в проеме двери в нескольких шагах от него; он даже нагнулся, чтобы получше рассмотреть его. Это был лохматый комок, обожженный до черноты, совершенно неопознаваемый, если бы не каким-то чудом сохранившаяся кошачья голова, которая уставилась на мельника единственным желтым глазом, доказывая, что несколько минут назад это был Пилат.
Снизу кричали: «Якоб, лестница здесь», но он был не в силах отвести взгляд от этих останков. Желтый, оживляемый отсветами пожара, глаз уставился на него, как недавно смотрел на нее, а почти полностью обгоревшая щетина только что была длинными усами, прильнувшими к складкам платья, о которые терлась кошачья голова. Значит, молния ударила в кота — совсем радом! — и если бы мельник не замешкался на миг… Теперь ему было совершенно ясно, что, хотя он отчетливо видел Йоргена и Лизу и даже разглядел все подробности (он еще помнил, что на груди у нее было пятно мучной пыли в форме ладони и что ее правый рукав был засучен), прошла лишь крохотная доля мгновения между тем, как он остановился, увидев их, и тем, как он отпрянул от ее взгляда. Не остановись он и не отскочи, а продолжай идти, как сделал бы, если бы никого не увидел, в него непременно ударила бы молния; ведь Пилат находился точно между дверью и лестницей.
Это удивительное знамение — то, что привидение спасло его от смерти, — всецело занимало его мысли, и он оставался глух ко всем призывам, даже к реву Дракона, считавшего его выдержку уж чересчур великолепной.
Но теперь призывы сменились испуганными криками. Слева вспыхнул красный свет и загорелось пламя — часть горящей соломы упала с шатра на галерею: это был первый обвал.
Мельник вырвался из оцепенения и с большей легкостью, чем он ожидал от себя самого, перекинул тело через перила и стал спускаться по лестнице. С возгласом «Слава Богу!» Ханна бросилась ему на шею, и ее голос, идущий от самого сердца, сказал ему даже более отчетливо, чем сами ее слова, какого страху она натерпелась из-за него. Однако он лишь слабо прижал ее к себе, у него не нашлось слов, чтобы ответить ей, и только глубокий, измученный вздох вырвался из его груди, когда он позволил увести себя в дом.
В усадьбе уже собралось много посторонних людей, и Ларс как раз вернулся домой с мельничным фургоном.
Мельник словно в отупении шагал между лесничим и Ханной. Когда они подошли к дому, все закричали в один голос, и они обернулись.
Шатер соскользнул одновременно вперед и в обе стороны. Ветер унес большие связки горящей соломы на поля, где они сметали молодые побеги словно огненной метлой. Но та часть, которая соскользнула вперед — внутрь к усадьбе, — упала на галерею и ветер прижал ее к стене мельницы; ветер живо раздувал ее на отдельные языки пламени, которые скоро подожгли соломенную кровлю в том месте, где она, примерно на уровне человеческого роста, выступала вперед наподобие стрехи. Как беглый огонь, вспрыгивали маленькие огоньки снизу на навес, сразу во многих местах-на темной поверхности они мерцали золотом, напоминая сказочный танец блуждающих огоньков на болоте. Словно горящий шатер, так неожиданно свалившийся с самого верху, хочет отвоевать потерянную позицию и выслал вперед разведчиков, чтобы выяснить, возможно ли будет взять такой крутой подъем. Оказалось, возможно; самые передовые уже размахивали маленькими светящимися флажками на самом верху, на прежней позиции, и вскоре за ними последовал обоз — шурша и треща, огненное войско бросилось ввысь безостановочными штурмовыми колоннами, покрыв, в конце концов, весь корпус мельницы. Потом широкая галерея со своими далеко выступающими вперед перилами тоже занялась и запылала как огромная сплетенная из пламени корзина, полная огненных фруктов.
Этот костер далеко освещал окрестности. Над ним висело огненно-красное облако; небесные облака тоже светились огненным отблеском. На этом фоне молнии были незаметны, как средь бела дня, и гром был почти не слышен в шипении, шуме и грохоте пожара. Впрочем, гроза, кажется, удалялась, разойдясь в разные стороны. Град тоже вскоре перестал.
Та часть усадьбы, которая была ближе всего к жилому дому, была наполнена деятельной толпой людей. Они собрались — никто в сущности не знал, каким образом, — словно выросли из-под земли. Туг были пылающие, поднятые кверху лица, указующие огненные персты, головы с золотым нимбом волос, черные спины и еще более черные ноги, и вытянутые, качающиеся и искаженные тени, которые на сверкающей, покрытой градом земле сливались в единую массу и рассыпались, снова свивались друг с другом и вновь расходились. Особенно густой толпа была посреди двора у колодца, где неутомимо свистел и скрипел ворот; здесь начинался двойной ряд помощников, который тянулся к ближайшему к мельнице углу дома, где толпа снова сгущалась. По двум цепочкам передавались из рук в руки ведра, а человек, который стоял на лестнице посреди крыши, выливал воду на солому, так что с навеса крыши капал золотой дождь.
Гением практичности, организовавшим это, была Дракониха. Ей сразу стало ясно, что опасность грозит именно отсюда. Правда, ветер дул в другую сторону, и горящие соломинки с мельницы не могли перелететь на дом, если только ветер не переменится, что во время грозы тоже было не исключено. Но от мельницы до крыши усадьбы было так близко, что солома могла загореться от одного жара, тем более, что ветер вскоре заметно ослабел. Дракониха приняла также и другие, более чрезвычайные меры. Ей пришло в голову, что где-то должны еще лежать старые мельничные паруса, которыми только весной перестали пользоваться; и Ане вспомнила, что они лежат на чердаке (чистое благословение для мельницы, эта Ане, мадам Андерсен всегда это говорила!). Ханну безжалостно оторвали от любимого, чтобы вместе с молодежью с Драконова двора послать в экспедицию; и, взяв на чердаке паруса, они прошествовали с ними к пруду в конце сада — чтобы не останавливать работу у колодца.
Таким образом, Ханна вновь увидела милое тихое местечко, где недавно сидела с Якобом. Куда девалась уединенная сень, чистота воды, покой? Кусты бузины вокруг отливали багрянцем, а вода, в которую опустили старые, грязные, заскорузлые паруса, превратилась в волнующуюся огненную лужу, и две белые утки — они стали теперь багряными, как и все, что не было укрыто черной тенью, — испуганно махая крыльями, взлетали между кустами.
Появление мокрых парусов вызвало в усадьбе взрыв ликования, на миг заглушивший рев пламени. Вскоре они уже покрывали двойным слоем всю находящуюся под угрозой часть крыши, после чего битву за этот пункт можно было считать выигранной. До сих пор победа была под сомнением, потому что на самом краю солома уже начала дымиться.
Но деятельность Драконихи не исчерпывалась этим главным свершением. Еще когда мельник стоял на галерее, она послала первых, кто прибежал с Драконова двора, в людскую, чтобы вытащить кровати и матрасы, шкафы и одежду. В то же время Кристиан и как раз тогда вернувшийся Ларс были посланы на складской этаж, чтобы сбросить как можно больше мешков в подклеть, где услужливые руки подхватывали их и тащили на другой конец двора, туда же, куда и спасенное добро из людской, которое теперь стояло там, нагроможденное в кучу, как на аукционе.
Вдохновленные этой спасательной операцией, довольно много посторонних по собственному почину ворвались в дом и стали спасать мебель и домашнюю утварь, вытаскивая их в сад — где они были бы окончательно испорчены, если бы пошел дождь (на что люди надеялись и чего ожидали). Другие предметы проворно вытаскивались из окон, причем большинство при этом было разбито или сильно повреждено, — короче говоря, все приносили пользу разными способами и каждый делал, что мог.
Но никто не играл большей роли в событиях, чем Дракон.
Правда, этот честный малый не изнурял себя очень уж заметными физическими усилиями — для этогохватало рук, — но он мелькал всюду, а где не мелькал, там слышался его голос, и его неутомимые возгласы подбадривали и успокаивали тех, кто работал в одиночку и не мог охватить глазами общую картину; ведь благодаря этим возгласам люди убеждались, что у них есть руководитель, который видит все и держит в своих руках все нити, а также узнавали, что происходит в других местах. «Раз, два, взяли! — доносилось до них. — Выше ведра… Тащите шкаф сюда, тут ему самое подходящее место… Правильно, перенесем мешки туда, где сухо, хоть часть денег спасем!.. Вот это здорово, мамаша, ты принесла паруса!.. Да, да, мебель давайте в сад, тут она хорошо стоит, черт побери… давай выкидывай ее из окон!» А когда стали подъезжать повозки с ближайших усадеб, перед Драконом открылось новое поле деятельности: теперь с дороги слышалось: «Подъезжай сюда — в сторону, черт возьми, разворачивай лошадей задом к огню, — вот так! Поезжай к Драконову двору, там, черт побери, воды хватит». А уж когда, наконец, на усадьбу завезли брандспойт и принялись бороться с огнем на драночной крыше пекарни, Дракон оказался подлинно в своей стихии, и в самом дальнем углу сквозь клекот воды и треск огня слышался его веселый зычный рык: «Поднимай, поднимай! Выше старую помпу!»
При таком великолепном руководстве не приходилось удивляться, что самого мельника не было ни видно, ни слышно. К тому же все знали, что его чуть не убило молнией.
Когда мадам Андерсен завербовала Ханну участвовать в парусной экспедиции, та оставила мельника у дверей в сени, полагая, что он зайдет в комнату и отдохнет, как она ему посоветовала — настаивать на этом она, конечно, не смела. Но вернувшись обратно от пруда с мокрыми парусами и пройдя из сада во двор между конюшней и домом, Ханна к своему изумлению нашла его на этом же месте, он прислонился к стене дома и не спускал глаз с горящей мельницы, разве что вздрагивал и поворачивал голову, когда мимо него кто-нибудь проходил.
— Так вот ты где! Зайди же в дом и отдохни, — сказала она.
— Да, отдохни, Якоб! — добавила теща. — Мы и без тебя справимся.
Мельник не ответил. Он только покачал головой и снова стал смотреть на мельницу.
— Он не может глаз от нее оторвать, — заметила мадам Андерсен, когда они отошли подальше, — он сросся с мельницей, да и не удивительно, он ведь здесь родился.
Но в глубине души добрая женщина опасалась, что молния, хотя и не попала в него, но причинила какой-то вред его рассудку. Она слыхала и раньше, что после таких случаев у людей появлялись странности, и на лице зятя, ярко освещенном пламенем пожара, она заметила удивительное выражение, которого она не поняла и не могла объяснить привычкой к старой мельнице, сколь бы ни велика она была у такого однолюба.