Мельник не ответил, но продолжал следовать ходу собственных мыслей.
— В том-то и дело. Не покажись онимне тогда, со мной получилось бы именно это: меня внезапно убило бы молнией, как животное пулей охотника.
Мельник умолк, и лесничий серьезно кивнул сестре, подумав о Лютере, чей друг был убит молнией, находясь рядом с ним. И снова кивнул с довольной усмешкой:
— Он пробудился. Якоб стал одним из наших.
Пока мельник говорил, та часть галереи, которая выдавалась над крышей пекарни, рухнула на эту крышу, и несколько горящих досок там и остались, а несколько балок распались на куски. Таким образом, опасность для пекарни возросла, и сейчас огонь словно стремился к тому, чтобы победить маленькое строение любой ценой, одно из вертящихся крыльев упало вниз и пробило крышу насквозь. Брандспойт пришлось передвинуть левее; при этом было много излишних криков и команд Дракона, которые закончились возгласом: «Ну, давай теперь залп по всему борту».
Лесничий и его сестра делали вид, что следят за этими событиями, но на самом деле ожидали продолжения речи мельника. Ведь если, как он сказал, ему не страшно было видеть в призраках на мельнице предвестие смерти, значит, на душе у него лежала какая-то другая тяжесть.
Мельница с тремя крыльями и почти без парусов работала теперь значительно медленнее; последние обрывки горящих парусов один за другим уносил ветер.
— Помнишь, — начал мельник, положив руку на плечо друга, — помнишь, Вильхельм, ты не мог забыть, ведь прошла всего неделя, как мы сидели в доме и говорили о том, что пожениться можно с таким же успехом и сейчас… и ты утешал меня и сказал, что все происходит по Божьему произволению — в том числе и то, что случилось на мельнице. И если бы даже я повернул ворот, зная, что эти двое находятся там наверху, как меня в том хотели обвинить, то и тогда, сказал ты, это была бы Божья воля и произошло бы ради моего собственного блага, для того, чтобы моя грешная природа вышла на свет Божий, и меня охватили бы страх и ужас перед самим собой, и я бы обратился.
Он помолчал минуту и глубоко набрал в легкие воздух.
— Дорогие друзья! Это самое я и должен вам сказать: это правда.
Ханна взяла его руку в свои и почувствовала, какая она холодная и влажная.
— Боже милостивый! Якоб! Я тебя не понимаю.
Однако брат кивнул ей головой, успокаивая.
— Да, да, Ханна! Якоб правду говорит. Мы же с тобой тоже заметили, что он — на пути обращения.
— Да, и я это чувствую. Но ты неправильно меня понял… То, что ты предположил, — правда. Дорогие друзья! Не проклинайте меня вы, если сам Господь милостив… Я действительно совершил это… Я знал, что они там… я намеренно убил их.
Лесничий отступил на шаг — не от ужаса или отвращения, хотя мельник понял его именно так, потому что рука друга, лежавшая у него на плече, вяло опустилась. Лесничий лишь хотел четко разглядеть лицо зятя: не бредит ли он? Сестра же просто не сомневалась, что он тронулся умом. От встречи ли с привидениями или от близкого удара молнии он помешался. Разумеется, и угрюмость, которую всегда в нем замечали, и сознание, что власти подозревают его, вели к тому же, а труд и страх сегодняшнего вечера, которые и здоровому были бы не под силу, совсем лишили его рассудка. Она крепко приникла к нему и прошептала:
— Якоб, не говори так! Приди в себя, мой любимейший друг!.. Одумайся.
Но ее брат увидел, что мельник, как болезненно ни было искажено его лицо, находится в полном сознании. Лесничий вспомнил много разрозненных подробностей, которые теперь соединились в новом освещении, и понял, что зять и правда виноват. И после короткого молчания, непроизвольно сложив руки для молитвы, он произнес:
— Я верю тебе, Якоб… Господь милостив, а Спаситель умер также и ради тебя.
Якоб кивнул в ответ, и у Ханны исчезла всякая надежда, что ее любимый мог говорить в бреду, исчезла так же внезапно и без остатка, как появилась, неумолимая правда глядела ей прямо в глаза из глаз мельника, беззвучно повторявшего:
— Моя бедная, бедная Ханна!
Она выпустила его из объятий, обхватила голову обеими руками и издала крик, который привлек бы к ним всеобщее внимание, если бы не потонул в шуме, вопле и гаме, который возник именно в эту минуту.
Дело в том, что на крышу жилого дома швырнуло одно из мельничных крыльев — как огромный факел для поджога, к счастью, наполовину прогоревший. Поскольку такой случай был предусмотрен, место на крыше было очищено и никто не пострадал. Горящее крыло быстро перевалили через угол дома в сад, а остатки разбитых при падении иглиц сгребли вниз граблями. Но прогорели паруса, которые оставались без полива минут десять, и там, где они свисали с крыши и потому не поливались, также стало заниматься пламя. Помимо ведер, которые сразу же опять взялись за работу, пришлось и брандспойту вступить в борьбу с этой новой опасностью. Доселе неслыханные ругательства собственного изобретения посыпались с губ Дракона. Отступив от пекарни, огонь нашел-таки уголок, где он мог собраться с силами.
Самыми безучастными ко всему шуму вокруг них, равнодушными к тому, сгорит ли жилой дом, или пекарня, или вообще все дотла, были мельник, Ханна и лесничий. Они стояли в углу, отделенные от всего и всех ужасной тайной.
Хотя удар для Ханны был страшный, несчастная девушка не упала в обморок — слишком здоровая у нее была натура и, кроме того, на первый план сразу же выступила одна мысль, подавившая все остальные. Эта мысль была: значит, он все — таки любил не ее, а Лизу.
Мельник прочитал укор в застывшем взгляде Ханны. Она стояла, слегка отстранившись, но протянув к нему руки и не сводя с него глаз с выражением, которого он до сих пор у нее не видел.
— О, Ханна, Ханна! — воскликнул он. — Я поступил с тобой дурно, мне нет оправдания… я знаю это сам, прости меня!
Она продолжала смотреть на него тем же взглядом и пробормотала еле слышно:
— Как ты мог?
— Я… Ханна… во мне много зла, я грешен, но этого ты не можешь понять, я ведь говорил тебе, меня ты понять не можешь… Да, я любил ее, Лизу… я вожделел ее, плотская страсть — все равно что болезнь, она не дает человеку покоя… я знал, что Лиза дурная женщина, но тем не менее… она соблазняла меня — нет, это было потому, что я сам дурной человек… и я знал, что ты хорошая… ты могла бы спасти меня… но я был околдован, я был опутан сетями греха… Это было еще до Кристининой смерти…
И, перебивая сам себя, урывками, беспорядочно, мельник рассказал всю историю своей страсти — как сначала она подкралась тайно, вызвала подозрения Кристины, отравила ей жизнь и, может быть, была причиной ее смерти; как его швыряло из стороны в сторону между Ханной и Лизой, добрым и злым ангелом, той, кого он хотел любить, и той, кого любил… как Лиза постоянно снова улавливала его в свои сети, как мучили его ревность и подозрение, что она любит Йоргена. Он вспомнил то воскресенье в ноябре, когда он охотно разрешил маленькому Хансу остаться ночевать у лесничего, а сам бросился домой прямиком через лес, словно дикий зверь, гонимый одной безумной страстью — соблазнить Лизу. А потом пришел другой ноябрьский день — следующая пятница, когда он обещал Лизе жениться на ней и заехал к ним, чтобы проститься с местом, где он был всего счастливее, и с друзьями, которых он любил больше всех, и в тот вечер произошло убийство.
Ханна чувствовала себя как человек, который долго замечал, что живет на ненадежной почве, а в воздухе пахнет чем-то мрачным и угрожающим, и вдруг заглянул в кратер вулкана, бывшего причиной этих явлений. Грех и страсть она до сих пор в сущности знала только по названиям и из абстрактного осуждения на проповедях и в религиозных книгах. Она знала также, что грех и страсть существуют и в ней самой, у нее даже бывали иногда смутные проблески самопознания, в которых она с искренней верой признавала себя грешницей, и за то лишь, что она была такой, как она была, более того, за то лишь, что она была человеком. Она признавала себя достойной проклятия и вечных мук — не спаси ее вера и не искупи жертвенная смерть Иисуса. Но все это витало вдалеке, окутанное дымкой тумана; теперь же это подступило к ней вплотную, она стояла со всем этим лицом к лицу, слышала, как оно говорит самым любимым голосом в мире, и чувствовала его в собственном теле, потому что ведь этот мужчина, которого она любила и который тоже любил ее, и был ее собственным телом. Да, он любил ее! Он сказал ей о своей любви, когда они сидели у пруда, сказал от всей души, и это не были пустые слова. И сейчас, слушая его, она поняла многое в его поведении и нраве, многое, что прежде было загадочным для нее. Она увидела, как он стремился к ней со страхом и надеждой, пытаясь преодолеть собственную натуру и не единожды споткнувшись, и, больно упав, достиг ее только сейчас, когда было уже слишком поздно — слишком поздно для того, чтобы из этого могло произрасти земное счастье.
Но не слишком поздно для того, чтобы она полюбила его навеки и сопровождала его повсюду и служила ему утешением, если ему после этого потребуется земное утешение.
Мельник молчал. Ханна прижалась к его груди, обхватив рукой за шею, лесничий держал его руку в своих. Слезы бежали по щекам мельника. В последний раз он плакал над гробом Кристины, и сейчас в слезах находил облегчение, какого никогда больше уже не надеялся испытать. Истинной благодатью было выговориться и довериться друзьям, не держать больше эту тайну запертой у себя в груди, словно пар, который разорвет котел, если не открыть клапан. Впервые в жизни он был в глазах своих друзей тем, кем он был в действительности. И хотя он, при всем своем страхе перед признанием, был уверен в том, что эти двое не порвут с ним — пусть даже все остальные от него отвернутся, — было что-то удивительное в том, что вот он обвинил сам себя, ничего не скрывая и ничего не приукрашивая, а между тем его по-прежнему окружает любовь — исполненная понимания и прощения дружба и любовь до гроба.
Он почувствовал бы себя почти счастливым даже и в житейском, человеческом смысле, если бы эта любовь, едва войдя в его сердце со своим примирением и покоем, тут же не стала его новой виной — ведь эта милая женщина, приникшая к нему, стала из-за него несчастной! Ее сегодняшний приход на мельницу был словно первый шаг к алтарю; наконец-то она посмела надеяться — и надеялась, что все будет хорошо, и тут же выяснилось, что все давно уже непоправимо загублено. Чем более терпеливо и кротко она переносила это разочарование, тем яснее открывалась мощь ее чувства, потому что только настоящая любовь, обманутая в своих ожиданиях земного счастья, может дать человеку силу перенести это.
Еще обильнее потекли слезы по его искаженному лицу, когда он нежно прижал Ханну к себе и встретился с ее взглядом — взглядом, затуманенным болью мученичества и одновременно просветленным очищающей силой мученичества. Было своеобразное чувство освобождения в том, чтобы плакать о другом человеке — о ней, ведь он так долго был эгоистически замкнут в себе, в собственных страданиях, и, ослепленный страхом, вряд ли мог чувствовать что-либо вне себя самого.
— Бедный, бедный мой друг! Как же, наверное, ты страдал! — прошептала она.
— Я-то страдал за дело. Но как пришлось страдать тебе, и виноват в этом я один!
— Уж не думаешь ли ты, что я согласилась бы лишиться этого и предпочла бы никогда не знать тебя!
— Это было бы наверняка самое лучшее для тебя, — ответил Якоб с глубоким вздохом и покачал головой.
— Что лучше всего для нас, знает только тот, кому мы будем молиться, чтобы он привел нас всех к себе, — сказал лесничий.
Сейчас стало тише, чем несколько минут назад, да и чем во время всего пожара, и намного меньше людей в усадьбе, потому что большинство перебежало на другую сторону пекарни помочь тушить там. После того как мельница сделала последнее усилие, бросив в бой огромные факелы для поджога, и их атака была победоносно отбита, можно было считать, что жилой дом вне опасности. Не было больше пылающего костра совсем близко, от невыносимого жара которого могла заняться соломенная крыша дома. Внизу, в каменном цоколе мельницы, еще горел складской этаж, но сверху стоял лишь черный скелет из балок, окутанный развевающимся красным покровом дыма. От соломы ничего не осталось, все этажи стояли голые. С единственным вытянутым вверх дымящимся крылом и частью помоста, обозначавшим место, где раньше была галерея, пожарище было в точности похоже на чертеж голландской мельницы в разрезе в каком-нибудь руководстве по мельничному делу-Якоб с грустью вспомнил, как в молодости он купил такую книгу на аукционе и подарил ее отцу на его последний день рождения. И он отчетливо увидел перед собой лицо старика с очками, съехавшими на кончик носа, когда отец склонился над книгой, — красивое, с резкими чертами старое лицо с каймой белой бороды под подбородком. Он был гордым человеком, хозяин Вышней мельницы, и уважаемым человеком, который играл роль в политических движениях своего времени и участвовал в Законодательном собрании, — а его сын закончит свои дни в тюрьме! Но это была лишь мимолетная мысль. Неважно, сидишь ли ты в Законодательном собрании или в тюрьме, важно в конце концов прийти к Предвечному отцу.
Справа от мельницы все еще неуемно валил дым из пекарни. Но поскольку теперь все силы были собраны в этом месте, никто не сомневался, что здесь удастся победить пожар. Это было чрезвычайно важно, ибо если пекарня станет жертвой пламени, оно неминуемо перекинется на конюшню и таким обходным путем достигнет жилого дома.
С неутомимым однообразием качала помпа и шипела струя брандспойта, но треск и клокотание пожара казались всего лишь далеким эхом его прежнего шума. Гул голосов тоже превратился в приглушенное бормотание, а отдельные возгласы или приказания казались чуть ли не кроткой просьбой. Люди нашумелись и накричались до усталости и хрипоты, и даже голос Дракона давно умолк. Но вдруг он прозвучал с новой силой, с оттенком оживленного веселья. С той или иной героической целью — а может быть и вовсе без всякой цели-Дракон вскочил на раму насоса. Зычность его голоса, а также его бодрость, возможно, частично объяснялись выпитым пивом, пустая бутылка из-под которого описала дугу и приземлилась позади конюшни, в особенности это показалось бы вероятным тому, кто знал, что бутылка была далеко не первая. Работа, с которой пришлось справляться Дракону, вызывала жажду, а колодезную воду он берег, чтобы заливать огонь.
— Добрый вечер! Вечер добрый, господин помощник фогта! — воскликнул он и поклонился преувеличенно низко, так что чуть не потерял равновесия на своей узкой ораторской трибуне. — Вот это по-нашему, вот это славно! Подходите, подходите-ка поближе! Эй, парень, отойди в сторонку и пропусти господина в фуражке!.. Смотрите, ваша честь, мы не сидим здесь сложа руки! Пусть только страховое общество попробует сказать, что мы не сделали все возможное…
Мельник пробудился от своих мыслей и испытующе огляделся по сторонам. В группе людей слева от колодца он заметил фуражку с блестящим позолоченным околышем, и теперь, когда человек, заслонявший ее, отодвинулся, под околышем — хорошо знакомое молодое лицо в золотых очках и с рыжеватой бородой, оно напомнило ему о нескольких мучительнейших минутах его жизни.
Навстречу им вышла мадам Андерсен, ведя за руку маленького Ханса. Дружок с лаем носился вокруг.
— Ах, вот вы где! Семейный совет продолжается. Ну что ж, теперь, можно сказать, самое страшное позади, а мельницу мало-помалу отстроим… Ничего нет хуже, чем потерять работу, но ваша мельница, кажется, была хорошо застрахована.
— Ханс, милый, где ты пропадал? — спросил мельник, беря сына на руки и прижимая к себе с особенной нежностью, которая бросилась в глаза Драконихе.
— Я стоял у конюшни, как велела мама, я же тебе обещал, что никуда не уйду, — обернулся мальчик к Ханне, — я и не уходил, пока меня не взяла с собой бабушка. С ней ты бы мне не запретила уйти.
— Конечно, не запретила бы, — ответила Ханна и погладила его по голове, пытаясь в то же время улыбнуться мадам Андерсен.
— Помощник фогта приехал, — заметил мельник.
— Да уж, такой он человек, — ответила Дракониха. — Только что был по делам в миле отсюда. Ну да, от нас до Нёрре — Киркебю добрая миля. Уж мог бы пожалеть лошадей и не давать крюку. Одному Богу известно, что ему понадобилось здесь вынюхивать. С него станется заподозрить тебя в поджоге мельницы. К счастью, тут хватает свидетелей.
— Он говорит, что батюшка сам поджег мельницу? — спросил Ханс, тут же приготовляясь заплакать от злости и возмущения.
Отец зашикал на него.
— Ну конечно нет, бабушка просто пошутила.
— Разумеется, это шутка, милый Ханс. Господи, до чего же у ребенка всегда глаза на мокром месте! Нет, если бы этот дядя только попробовал сказать нечто подобное, я задала бы ему хорошую трепку.
Она вытерла мальчику глаза, и Ханс улыбнулся, представив себе бабушку, «задающую трепку» помощнику фогта в фуражке с золотым околышем.