— Конечно, Якоб, ты возьмешь себе новую жену… ты ведь еще молод… а мельнице необходима хозяйка — без хозяйки в доме никогда не бывает порядка… со временем ты и сам поймешь… Но я вела вот к чему: когда соберешься, возьми себе жену, подходящую во всех отношениях… и чтоб она стала хорошей матерью для Ханса, это очень важно для несчастного ребенка… Если тебе приглянется служанка и ты заметишь, что Хансу она не по душе, выбрось ее из головы. Боже мой, у тебя будет достаточный выбор, и тебе нет нужды думать о деньгах или другом приданом, которое может принести невеста, — вдовец не холостяк, он человек обеспеченный.
Мельник машинально кивнул. Он не сомневался в том, что жена давным-давно заметила неприязнь, открыто проявляемую Хансом к Лизе, — возможно, она сознательно насадила ее в мальчике или это чувство передалось от матери к сыну благодаря родственной восприимчивости. Вот против кого направлен разговор: Кристина боится, как бы он не взял в жены Лизу. Такая мысль изумила и перепугала его, заставила посмотреть на дело под новым углом зрения. Что он когда-нибудь женится на Лизе… об этом мельник, как ни странно, даже не задумывался — только о том, что будет все сильнее увлекаться Лизой, что она приберет к рукам и его и мельницу… и что такое положение будет малодостойным и малоприятным.
Вот почему Кристина настаивала, чтобы в дом пришла достойная хозяйка. Она продолжала рассуждать о Мельниковой женитьбе как о чем-то решенном, внушая мужу: выбранная им невеста должна быть кроткой и благочестивой, преданной церкви; в этом залог их будущих успехов, ибо такая женщина будет с тщанием относиться к своим обязанностям, ко всем домашним заботам. Пусть лучше эти качества будут в переборе, чем в недоборе, потому что с тем, кто истово выполняет свой долг, в том числе религиозный, кто даже излишне строг к себе… с ним, может, менее удобно жить, зато такой человек лучше своей противоположности. И не исключено, что подобные люди правы, поскольку в мире слишком много греха и легкомыслия.
Во время ее речи мельнику пришло в голову, что она имеет и виду совершенно определенную женщину, а именно Ханну, сестру лесничего. Брат с сестрой относились к приверженцам так называемой «внутренней миссии», [3]оба были очень набожны, причем лесничий, который был двумя-тремя годами младше мельника, отличался даже некоторым фанатизмом. Когда они познакомились, что случилось несколько лет назад, его фанатизм, пожалуй, оттолкнул бы мельника, однако Кристина сразу же поддержала общение с «такими образованными людьми». Книжной образованности у лесничего Кристенсена было едва ли не меньше, чем у самого мельника, потому что читал он исключительно нравоучительные сочинения, но строгая пиетистическая религиозность, враждебно относящаяся к высокому духовному образованию, полезна по крайней мере для некоего примитивного воспитания души и одним своим присутствием поднимает обладателя ее над теми, кто существует лишь материальными интересами и ищет исключительно плотских удовольствий, посему честная мельничиха была не так уж не права. Что касается Лесниковой сестры, то пока она около двух лет жила у родственников в Копенгагене, она приобщилась также к мирским книгам (конечно, если они были возвышенны по замыслу и его воплощению) и даже научилась немного играть на фортепьяно, исполняя настоявшем в доме лесничего посредственном инструменте не только псалмы и народные мелодии, но и сугубо светские музыкальные пьесы, пусть даже небольшие. Да, нельзя было отрицать, что из всех девушек в округе Ханна была наиболее достойна того, чтобы ввести ее в дом, тем более что она обладала привлекательной фигуркой и красивым лицом, в скромных чертах которого выражалась вся ее дружелюбная и благочестивая натура.
И когда жена завершила свою речь серьезным и настоятельным вопросом: «Ты обещаешь мне, Якоб?» — и он, пожав ей руку, ответил: «Да, Кристина!», — его осенило, что, хотя никаких имен не называлось, он фактически отрекся от Лизы и обручился с лесниковой Ханной, отчего мельник, несмотря на торжественную мрачность этой сцены — на них словно уже опускалась взывающая к смирению и покою тень смерти, — испытал необычное волнение, сродни тому, что охватывает человека, перед которым открылись новые жизненные горизонты.
Больная же, напротив, явно успокоилась. Устав от разговора, она откинулась на подушку и закрыла глаза. Вскоре она попросила мужа почитать ей вслух Новый завет, главу про Нагорную проповедь из Евангелия от Матфея. Мельник принялся, как умел, читать, однако мыслями он только наполовину был со святым Словом. Именно присущее обеим женщинам сочетание религиозного смирения и религиозной строгости вызвало перед глазами живой образ Ханны, уже и так витавший поблизости: вот кому положено было читать эти строки, только в ее устах они бы пробуждали верный душевный отклик! И, развивая это свое представление, он прислушивался скорее к ее голосу, нежели к словам, которые должна была произносить она и которые звучали столь сухо и по-школьному, когда срывались с его губ.
И вдруг слова эти обратились против него самого, подступили к нему с непререкаемостью судии.
«Вы слышали, — читал он, — что сказано древним: “не прелюбодействуй”. А Я говорю вам, что всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своем».
У него перестал ворочаться язык; как мельник ни старался, он не мог больше выдавить из себя ни звука. Якоб чувствовал, что своим молчанием предъявляет обвинение самому себе, и потому не решался взглянуть на жену. В нем вдруг возникла потребность выложить все, о чем они тщательно умалчивали, признаться, что эти слова Господа делают его виновным, исповедаться перед Кристиной в своей нелепой и предосудительной страсти, испросить ее прощения, которое она с легкостью ему дарует. Набравшись храбрости и раскрыв рот для признания, он посмотрел на жену… но ее глаза, как ему казалось, испытующе устремленные на него, оказались закрыты, а выражение лица было отсутствующим. Он склонился над ней и прислушался: дыхание подсказало мужу, что она погрузилась в безмятежный сон. Мельник и сам не знал, почувствовал ли он облегчение или ему стало жаль упущенной возможности.
VI
Мельник остался неподвижно сидеть, наблюдая за спящей.
До самой весны лицо ее отличалось худобой, однако за время болезни оно опухло, особенно в последние два месяца. Теперь в нем просматривался ее девичий облик, тем более что нездоровость этой припухлости, синюшный оттенок кожи и темные круги под глазами меньше бросались в глаза на белой подушке в тени от лампы. К тому же на губах играла улыбка тех времен. А еще он находил в этом лице детские черты Кристины — можно было подумать, что она видит счастливый сон, который, возвратив ее в пору невинности и покоя, проявился и в облике.
Муж, в сущности, знал ее всю жизнь. Они были примерно ровесниками, учились в одной школе и готовились к конфирмации у одного пастора. Внушительная усадьба ее родителей, Драконов двор, находилась всего в пяти минутах ходьбы от мельницы, где родился и вырос Якоб, а их отцы были друзьями детства; у них была масса случаев для встреч, и каждый мог открыть другому незнакомый тому мир. Особенно восхищалась маленькая Кристина: мельница с разнообразными отделениями и диковинным оборудованием была для нее Страной чудес, и Якобу пришлось все ей показывать и объяснять, пока она не освоилась на каждом из шести этажей, начиная с магазина, где по бокам стояли лари с белой пшеничной мукой, в которую было так приятно и прохладно погружать руки, и кончая шатром с его наклонным дубовым валом, на котором были укреплены крылья и который со скрипом вращался, своим огромным зубчатым колесом приводя в движение всю мельницу.
Мельничный шатер, несомненно, был излюбленным местом детей; они даже предпочитали это тесное, замкнутое помещение открытому размольному этажу с внешней галереей, где было весело бегать, и четырьмя упрятанными в кожухи жерновами, между которыми было замечательно играть, тогда как наверху движения были крайне затруднены. Но у жерновов вечно торчал кто-нибудь из работников, а наверху дети были предоставлены сами себе и скрыты от постороннего мира; кроме всего прочего, это была самая верхотура мельницы; не удивительно, что они забирались именно туда — в шатер. На самом деле его следовало называть не шатром или колпаком, а чепцом, в чем оба были согласны. Вот у мельницы в Суннбю действительно было нечто вроде колпака, даже шляпы с круглой тульёй, а в Сенгелёсе мельницу венчал форменный шлем с навершием. Но обе были крыты дранкой, а кровля так называемой Вышней мельницы была из соломы, там и сям поросшей мхом и имевшей коричневый цвет с переходом в оливковый; и самая его макушка, глубоким вырезом отделенная от большого шатра, очень походила на старый крестьянский меховой капор. Изнутри же она напоминала колоссальное перевернутое гнездо, где пряталось несметное множество настоящих птичьих гнездышек: там стоял писк и щебет, кто-то влетал, кто-то вылетал, кто-то порхал внутри, и все это не раз доставляло Кристине безумную радость.
Однако, вероятно, более всего шатер привлекал своей запретностью — он был не самым безопасным местом для детей и, по правде говоря, им не разрешалось туда лазить. Впрочем, мельников подручный смотрел на запрет сквозь пальцы и всегда звал их вниз, если приходила пора запускать крылья. Исключением стал один раз, когда им совершенно официально разрешили остаться наверху, отведя один уголок и взяв твердое обещание, что они не выйдут оттуда, — находиться по ту сторону вала было ни чуточки не опасно, но, как говорится, береженого Бог бережет. И они стояли в напряженном ожидании, обняв друг дружку за талию, когда вокруг стали твориться чудеса: примерно до уровня плеч все оставалось неподвижным, а то, что было выше, начало медленно, небольшими толчками, поворачиваться. Особенно неприятно было смотреть на могучую тормозную балку, которая, как давным-давно рассказывал Кристине Якоб, если на галерее освободить цепь, прикрепленную к длинному рычагу, выходила из зубчатого колеса, и тогда балка прижимала тормозное кольцо к колесу и мельница останавливалась. Эта гигантская балка толчками отъезжала вбок, причем движение ее казалось грозным и неодолимым.
— Если бы мы стояли вон там, она бы задавила нас насмерть, — с содроганием молвила Кристина.
— Да нет, мы бы ушли оттуда, — ответил Якоб. — Мы ведь только из уважения к Енсу обещали не двигаться с места.
— А если б мы не могли уйти, если б она прижала нас вон к той косой балке? — продолжала Кристина, испытывая свойственную детям и женщинам тягу к ужасам.
Между тем вращение остановилось. Оказывается, шатер повернули совсем немного. И все же поворот был заметен, если смотреть в шатровое отверстие: раньше мельница была обращена в сторону Драконова двора, даже можно было заглянуть в свиной хлев, теперь же она повернулась к усадьбе Ларса Персена.
Это отверстие-оконце, откуда открывался самый замечательный вид во всей округе, тоже было излюбленным местом детей. Конечно, вид оттуда каждый раз ограничивался одним горизонтом, зато они менялись. Сегодня ты смотрел на сушу и мог насчитать двенадцать церквей и девятнадцать мельниц. Завтра, когда мельницу поворачивали к береговому ветру, перед тобой расстилался пролив со своими яхтами и шхунами, которые медленно проплывали мимо, разгоняя штевнем белую пену; а на том берегу пролива взгляд скользил по холмистой Зеландии, представлявшейся другой частью света с чужой, неведомой природой. Дети ощущали себя владельцами огромного кинетоскопа. [4]
Однажды Кристина загадала ему загадку: «Какое окошко всегда открыто, а ветер в него не дует?» Якоб долго мучился, и она даже стала дразнить его: неужели он такой глупый, что не может догадаться? Когда она в конце концов подсказала ему ответ, Якоб очень смутился и сначала не верил, что она сочинила загадку сама. Тогда он впервые испытал восхищение перед тем, что девочка умнее его.
Разумеется, крестьянской усадьбе было далеко до мельницы, и все же Кристинин дом тоже мог кое-что предложить мальчику с Вышней мельницы, где, в отличие от большинства окрестных хозяйств, почти не занимались земледелием. Вместе ехать на раскачивающемся возу с сеном, вязать снопы, носить еду жнецам и закусывать с ними, изображать плавание по морю в душистой золотистой соломе омёта — его подруга могла в случае необходимости расплатиться всеми этими радостями за удовольствия, которые получала в шатре или среди жерновов.
После конфирмации встречи выпадали редко. Зато когда Якоб стал подручным мельника, они виделись регулярно, хотя и на короткое время. Дважды в неделю он приезжал с мельничьим фургоном, и горячие ароматные буханки ржаного хлеба неизменно принимала Кристина. И тогда она коротко расспрашивала о том, как у него идут дела и как себя чувствуют старики; случалось также, что он рассказывал о каком-либо важном для мельницы событии, например, когда на пшеничном сите пришлось поменять шелковый чехол — материю для него изготавливали в Италии, и стоила она целых двадцать четыре кроны. Впрочем, Якоб находил мало тем для рассказов, и разговоры их никогда не затягивались; впрочем, им и некогда было говорить, у обоих полно дел.
Когда Якобу исполнилось двадцать пять, умер его отец и мельницу унаследовал Якоб; тогда как бы само собой вышло, что он посватался к Кристине и получил ее в жены. Трудно сказать, на каком этапе их детская дружба переросла во влюбленность, да и вообще — совершила ли она этот шаг. Однако никто из родных и соседей не сомневался в том, что они должны принадлежать друг другу, а потому не сомневались и они сами. Их отношения больше всего напоминали отношения между принцем и принцессой соседних государств, политика и традиции которых требовали заключения семейного союза, причем в основе его лежала взаимная склонность. Мельница была не хуже Кристининого приданого, к тому же усадьба и мельница находились в непосредственной близости, крайне удобной, если они будут вместе передаваться по наследству. Якоб был хорош собою, а уж такого основательного парня, как он, было не сыскать во всей округе, и это знали все. Кристина, не будучи красавицей, была девушкой милой и статной, молва отзывалась о ней с уважением и считала умелой хозяйкой. Чего еще было желать? Он, во всяком случае, не хотел ничего другого, она тоже. И насколько естественным был их брак, настолько же дружной и естественной была их супружеская жизнь. Года через два у них умерла дочка, но об ту пору народился Ханс, и его удалось сохранить. Однако на четвертом десятке Кристину стали мучить одышка, внезапные страхи и приступы усталости; она исхудала, а лицо ее, до недавнего времени пышущее здоровьем и свежестью, посерело, приобрело синюшный оттенок.
Не исключено, что эти перемены и заставили мельника обратить внимание на цветущий вид молоденькой Лизы.
Вообще-то он не помнил, чтобы она произвела на него особое впечатление той осенью, когда поступила на мельницу. Первую половину дня они проводили вместе в пекарне. Между ними стоял Кристиан; он лепил хлебы из теста, которое отмеривала ему Лиза, а мельник придавал им окончательную форму. Они не смотрели по сторонам и не разговаривали, но рабочий настрой был лучше, чем с предыдущей прислугой, нерасторопной уроженкой острова Лолланн. Ближе всего Лиза подходила к хозяину, принимая хлеб, который он вытаскивал из печи. И тут он заметил изящество ее рук и своеобразную прелесть движений.
Первый случай, который удивлял его самого, когда он, вроде как теперь, предавался воспоминаниям о том времени, произошел на Рождество. Мельник увидел, что Лиза, пока они собирались на праздничное застолье, поманила проходившего мимо кухни Йоргена и что-то тайком сунула ему — это был альманах, который до сих пор доставлял Мельникову подручному множество треволнений. Якоба уязвила мысль о том, что у этой парочки могут быть какие-то тайные отношения. Хозяин он был строгий и рачительный; в доме всегда царило благочестие и соблюдались приличия, там не было места непорядочности и подозрительному легкомыслию, а в Лизе присутствовало нечто неуловимое, что подсказывало: она вполне способна на них… Но только ли беспокойством хозяина дома объяснялось его внутреннее возмущение? Совершенно очевидно, что Якобово настроение в тот день мало соответствовало сочельнику.
До чего же причудливо бывает наше расположение духа и вызывающие его причины! Если б мельник тогда предполагал, что в последний раз отмечает Рождество с доброй и верной женой, у него были бы все основания грустить; однако истинная причина заключалась в том, что служанка подарила одному из работников календарь!
Прошло всего несколько недель с начала нового года, как жене занедужилось, и вскоре ее мужественная натура вынуждена была уступить болезни; Кристина слегла, причем слегла надолго; ноги ее распухли, пульс бился неровно. Следовало искать вторую прислугу, поскольку отсутствие хозяйкиной руки чувствовалось буквально во всем. Однако Лиза вызвалась восполнить недостачу: кроме помощи в пекарне, она взяла на себя кухню и все домашние заботы; еда теперь подавалась позже и была хуже прежнего, уборка тоже едва ли производилась достаточно основательно, и все же дело шло. Мельник восхищался и нахваливал, да и Кристина, будучи прилежной хозяйкой и зная, каких усилий стоит сей тяжкий труд, не могла не выражать Лизе своей признательности. Разумеется, мельничиха делала это крайне неохотно, ибо не питала к служанке особого расположения. Ее сразу насторожило то самое «нечто» в Лизиной натуре, благодаря которому на мельнице, по убеждению хозяйки, вот-вот должны были начаться шашни. Помимо всего прочего, Кристина отметила у Лизы склонность к лентяйству и не слишком ревностному исполнению обязанностей. Тем более поразительно было Лизино стремление во время мельничихиной болезни взять на себя гораздо больше забот, нежели раньше, и не только не требовать за это вознаграждения, но даже отказываться, когда о нем заходила речь. «Надо помогать в доме, который посетила болезнь, — говорила она, — какие тут могут быть счеты?» Подобное великодушие оставалось для мельничихи загадкой, пока ее не осенило, что Лиза хочет стать незаменимой: она наверняка сообразила, что хозяйка недовольна ею и будет при случае не прочь отделаться от нее, и теперь как бы заранее отбила возможное нападение. Надо сказать, весьма успешно, поскольку сейчас без Лизы и впрямь было не обойтись. Притом сколько средств уходило на врачей и лекарства, фру Кристину не оставлял равнодушной и вопрос о жалованье второй служанке, которое оказалось сэкономленным; впрочем, даже если б она предпочла такой расход, уволить Лизу не представлялось возможным — во всяком случае, пока сама Кристина не выздоровеет настолько, чтобы не опасаться возврата болезни, а до этого явно было далеко.