— А еще непонятнее было, что Вильхельм как бы высказал мою мысль… хотя я вроде и не задумывалась о смысле происшедшего.
— И тогда мы сложили руки и тихонько помолились за ее душу…
Лесничий пробормотал это, потупившись от религиозного смущения, которое нападает даже на самых благочестивых, если их застают за молитвой, а потому упоминание о ней дается им не без труда.
— Вот молодцы! Как чудесно, что вы помолились за Кристину! — воскликнул мельник, тронутый этим жестом и угнетаемый сознанием того, что сам не сообразил поступить так же, хотя ему покойница была ближе всех; его голова была занята мирскими волнениями и плотским страхом.
— Вообще-то я не верю в пользу такой молитвы, — ответил лесничий. — О чем молиться постороннему человеку? Каждого ведь будут судить по его собственной жизни и вере. Но, если даже молитва не принесет пользу усопшему, она будет полезна тебе самому… Потом я зажег фонарь и мы вышли посмотреть под окном, в подобных вещах всегда нужно разбираться, пусть не ради себя, так ради других… И под окном точно никто не ходил, там не было чужих следов, а следы от наших ног на мокрой земле проступали вполне отчетливо.
— Хм. — Мельник снова потупил взгляд и не спеша покачал головой, не столько с сомнением, сколько просто в задумчивости.
Лесничий же истолковал его движение на свой лад.
— Да и кто бы до такого додумался? — после недолгого молчания прибавил он. — Нет, Якоб, в окно стучал не человек.
Чувствуя себя медиумом (хотя не более чем в данном случае), Ханна слегка обиделась на предполагаемый скептицизм мельника и повернулась к нему со словами:
— Мы все и раньше слышали, что душа обладает чудодейственными способностями, тем более душа умирающего… в момент отделения от тела…
— Кристина еще при жизни обладала такими способностями, — пробормотал мельник.
— Ну да?! Неужели? В чем они проявлялись? — забросали его вопросами брат с сестрой.
— По правде говоря, они стали проявляться только во время болезни.
— Да, когда тело отказывает, душа обретает крылья, это дает о себе знать ее бессмертие! — восторженно пояснила Ханна.
— И какие у Кристины появились способности, Якоб?
— Она стала видеть и слышать недоступное простому глазу и уху. Прикованная к постели, она знала все, что происходило на мельнице… во всяком случае, все, что ей было интересно.
— Ну, в этом нет ничего удивительного, — сказал лесничий.
— Возможно, перед смертью она вспоминала своих друзей и среди них подумала о нас, — заметила Ханна.
— Да, — подтвердил мельник. — Только о вас она думала совершенно иначе, чем о других, я точно знаю… Это и могло привлечь ее душу к вашему дому… В своей последней воле Кристина… кое-что завещала вам…
Он произносил эти слова возбужденным и одновременно умоляющим тоном, заглядывая Ханне в глаза тем же странным торжественно-серьезным взором, которым смотрел на нее у кладбищенских ворот, только еще с мистическим подтекстом. Она смешалась, тем более что до нее плохо доходил смысл его слов: какое наследство могла ей оставить мельничиха? и как сама Ханна могла перехватить мысли умирающей — они ведь никогда не были близкими подругами?.. До сих пор она тешила себя мыслью о том, что покойница таким образом попрощалась с ней; это был своеобразный знак отличия, пожалуй, даже приятный для ее благочестивого тщеславия. Но мельник воспринял этот сигнал иначе, разглядев в нем нечто более мистическое, и такой трактовкой разволновал Ханну. Она чувствовала, как колотится ее сердце.
— Значит, Кристина говорила о Ханне? — спросил брат.
— Да… вернее, нет… не напрямую, имени ее она не называла… Но думала о ней… на некоторое время она целиком погрузилась в раздумья о Ханне, словно лелеяла одну мечту…
— Хм… А в чем это выражалось?
— Мне трудно… понимаете…это сложно объяснить.
— Да, но мы спрашиваем, потому что… В общем, это такой необычный случай, а люди склонны к предрассудкам, к высмеиванию всего, что не поддается чувственному восприятию… Они же материалисты. Им нужны конкретные вещи, которые можно пощупать руками, которые можно доказать… А мне кажется, надо собирать именно исключительные…
— В другой раз… я расскажу, как это проявилось у нее… только потом, когда придет время.
Таинственное замешательство мельника передалось Ханне, которая, поворотившись, направилась к дому. Мужчины медленно последовали за ней, каждый погруженный в собственные мысли. Мельник не сводил глаз с идущей впереди девушки, к которой чувствовал себя привязанным не только обещанием, данным умирающей жене, но и некими мистическими узами, которые скрепила постучавшая в окно невидимая рука духа.
Когда Якоб и его друзья приблизились к скамьям у дома, навстречу им кинулся Ханс, радуясь возможности сбежать от учителя, который уже наскучил ему своими благонравными усилиями. Мальчик напомнил отцу, что тот обещал в скором времени взять его в лес, в гости к «тете Ханне и дяде Вильхельму». Заодно ему вспомнилось, что отец дал такое обещание в тот вечер, когда мать еще была жива, и они собирались на другой день помолиться за нее в церкви. У него из глаз хлынули слезы. Сев на скамью и посадив мальчика на колени, Ханна сумела утишить его плач, расписывая прелести леса, к которым вот-вот добавятся земляника и малина, и рассказывая про Гектора с Енни и двух гнедых пони. Отец Ханса млел от восторга, видя, как естественно она взяла на себя предназначенную ей судьбой (о чем она и не подозревала) материнскую роль, и был очень доволен, что сын тоже с детской доверчивостью льнет к «тете Ханне».
Учитель же, недовольно наблюдавший за тем, как мальчик впал в плаксивое настроение, стоило ему снова очутиться в женских руках, пытался поднять боевой дух юного гражданина громогласными рассказами о школе и тамошних требованиях, о мужских занятиях с пером и книгой, о телесных упражнениях и прочем. Он даже призвал на помощь пастора:
— Не так ли, господин пастор? На будущий год…
Пастор вздрогнул. При упоминании о будущем годе ему опять почудились глухой звон бокалов и икание домового.
И тут из дома вышла Лиза — забрать со стола в саду тарелки и чашки.
Ага! Приманила мальчишку на колени! Умеет же эта расчетливая ханжа втереться в доверие, понимает, с какой стороны заехать! Нет, вы только посмотрите, как повис на ней этот паршивый плакса, которого сама Лиза напрасно пыталась привлечь к себе… А рядом стоит мельник… вот, значит, каким «странным взглядом» он на нее пялился… Трогательная семейная сцена! Тут и пастор с учителем, словно эту парочку уже пора обвенчать!
Лизу прямо-таки передернуло от огорчения. Красивая позолоченная чашка выскользнула у нее из рук и разбилась о каменный бордюр дорожки.
Все взгляды устремились на служанку.
Но прежде чем она нашла подобающие случаю выражение лица и осанку (нужно было выразить угрызения совести по поводу разбитой фамильной ценности), Лиза метнула на мельника взор, уловленный только им самим.
По лицу хозяина пробежала тень, которую едва ли можно было списать на счет разбитой чашки.
III
А йомфру Метте и оруженосца ждал страшный конец.
Уже наступила середина августа. Мельница либо вовсе простаивала, либо работала еле-еле, на одном поставе. Над золотящейся на соседнем поле рожью висело красноватое марево; на размольном этаже, несмотря на плотную соломенную кровлю, было жарко и душно; здесь-то и трудился в поте лица Йорген, одолевая последние страницы повести из дареного альманаха. Время от времени он задремывал на мешке, и тогда ему снились удивительные сны — нагромождение кошмаров на основе всего прочитанного.
Йомфру Метте добилась-таки своей цели: стала подругой жизни рыжего рыцаря, заделалась хозяйкой Хольмборга и в отсутствие супруга преступно наслаждалась любовью в объятиях оруженосца Яльмара. Эти двое уже принимали меры для того, чтобы окончательно разделаться с рыцарем, когда в замок неожиданно прибыл его дядя, достопочтенный епископ Отто. Сему благочестивому человеку явился призрак коварно убиенной йомфру Карен — не затем, чтоб отомстить, а чтобы спасти от такой участи своего возлюбленного. В тайниках фру Метте, которые тут же обыскали, были обнаружены, помимо подозрительных порошков, каббалистические письмена. Вместе с любовником ее заковали в кандалы и отвезли в город, где обоих бросили в башенную темницу, а там, поскольку они не признавали свою вину добровольно, их стали подвергать мучительным допросам по всем правилам искусства.
Автор этой истории, вероятно, когда-то посетил башню пыток в Нюрнбергском замке или другой каземат, столь же хорошо оборудованный для проявления изощренной человеческой жестокости, ибо не преминул подробнейше проследить за всеми допросами фру Метте и с безжалостной наглядностью описать каждое орудие, в том числе изображая его в действии на все более обнажавшемся corpus delicti. [6]Дело в том, что если ранее благопристойность мешала пишущему для народа литератору руками невидимых амуров обнажать последние прелести фру Метте, он посчитал, что палач имеет право на все, так что пыточная скамья стала тем ложем, на котором читатель мог, не краснея, лицезреть даму нагой.
На простодушного, а потому восприимчивого и наделенного буйным воображением Йоргена все это производило столь сильное впечатление, что по мере чтения он буквально чувствовал, как ему ломают кости, выворачивают суставы, как его колесуют. Но и закрыв книгу, отложив ее в сторону, он не избавлялся от ужасов: они самым отвратительным образом проникли в окружающую его обстановку и обосновались на мельнице. Если в начале повествования мельница была замком с галереей и вышкой, то теперь она превратилась в гораздо более реалистическую башню пыток, в которой человека с каждым этажом ожидали все более изуверские мучения. Со своими неприглядными, запыленными, обвитыми паутиной балками мельничные этажи — особенно в сумерках — весьма напоминали угрюмые помещения башни, о которых читал Йорген. А уж поздно вечером, когда свет на размольном этаже сосредоточивался вокруг небольшой лампы посередине, отступившая за пределы этого круга тьма сгущалась до полной кромешности: все словно было приготовлено к допросу, в котором маячившему в тени огромному ситу отводилась роль ждавшей своей жертвы скамьи для пыток. Стоило заскрипеть наверху лебедке, которая поднимала со складского этажа очередной мешок, как Йорген вспоминал о своем романтическом alter ego, Яльмаре, которого поднимали вверх, подвесив за большие пальцы рук. Стоило Йоргену взяться за ворот, чтобы повернуть мельницу, как он вздрагивал при мысли о «железной бабе» — дыбе, которая с помощью такого же ворота вздергивала свою жертву, чтобы затем вонзиться в нее кинжалами и раздавить. Но хуже всего была сама мельница, медлительный и ворчливый скрип которой доносился постоянно, за исключением периодов полного безветрия. Она казалась Йоргену огромным и сложным сооружением для казни: одни колеса его были из тех, вокруг которых — в сочетании со столбом — «оборачивали» человека (Йорген плохо представлял себе, что означает это выражение при колесовании, однако резонно считал такое положение малоудобным), другие с каждым оборотом ломали по косточке, третьи — зубчатые колеса — зубцами вгрызались в плоть и раздирали ее. Еще немного, и подручный увидит весь верх залитым кровью и услышит, как она капает с яруса на ярус.
Но одновременно с превращением в мрачную башню пыток мельница обрела статус эротического святилища. За распространяемым страшными образами мраком таился блеск неприкрытой женской красоты, а к дрожи, вызванной испугом, примешивалась сладострастная дрожь от представления сего горделивого и греховного тела, которое отдали на растерзание орудиям пытки, — представления, разумеется, смутного и робкого, каковое только и может быть у деревенского парня, чье воспитание не включало в себя лицезрения ни статуй, ни даже красивой плоти, изображенной на картинке. Воображение Йоргена, благодаря которому Лиза некогда предстала перед ним в роли йомфру Метте, в вяло текущие, праздные часы полуденного зноя морочило ему голову разнообразными грезами, от которых сердце его болезненно-сладко сжималось, пульс бешено скакал и дело нередко кончалось слезами, непонятными самому Мельникову подручному; он испытывал лишь удивительную злость ко всему и всем, а также безграничную тоску и сожаление по поводу своего одиночества, но одновременно эти слезы совершенно очевидно вызывали страстное томление по Лизе.
Да, он томился и тосковал — словно Лиза была далеко от него. Так близко, как они очутились друг к другу в темноте людской (в ту ночь, когда умирала мельничиха), им больше побыть не удавалось; можно сказать, это был последний раз, когда они по-настоящему были наедине. Иногда он закрывал глаза, чтобы увидеть причудливые черты ее тогдашнего лица, освещенного снизу спичкой, и если лицо появлялось в его грезах — что бывало отнюдь не всегда, — оно приводило Йоргена в сильнейшее и долго не отпускавшее волнение.
В подобном настроении он и пребывал однажды ввечеру, когда Лиза пришла к нему на размольный этаж с кашей к ужину. Обычно она посылала ее с Ларсом, и это поручение явно было по душе славному малому, ибо свидетельствовало о том, насколько мало Лиза ценит наглого Йоргена. Изредка, впрочем, она относила еду сама, причем не старалась тут же исчезнуть, ее вполне можно было задержать наверху. На этот раз даже не понадобилось прибегать к каким-либо уловкам: запыхавшаяся от жары, она без приглашения села на мешок и устремила взгляд на Йоргена, который прямо-таки оторопел от нежданного счастья. Однако же он быстро обрел привычную рассудительность: выглянув незадолго до прихода Лизы с галереи, он видел, как мельник с Хансом направляются к теще. Это была редкостная удача, и Йорген не собирался упускать ее.
— Перестань таращиться на меня, ешь лучше кашу.
Йорген принялся за еду.
— Это хорошо, что ты можешь иногда присесть, — проговорил он с набитым ртом, — а то хлопочешь день-деньской как заведенная.
— Да, мне тоже кажется, что дел у меня на мельнице хватает, приходится вертеться. Но сегодня я весь вечер свободна… да и жара стоит несусветная.
Лиза откровенно зевнула.
Йорген шагнул в сторону люка и осторожно открыл его, чтобы заглянуть вниз, на складской этаж.
— Не волнуйся, я послала его в сад собирать крыжовник.
— Лиза!
— Да что ж ты себе позволя…?
Договорить ей не удалось. Взыграв при мысли о том, что Лиза таким образом подготовила беспрепятственное свидание с ним, Йорген уже обнимал ее. Она храбро противилась, но вскоре сопротивление ее ослабло и Йоргену даже на миг почудилось, будто, наклоняясь, дабы избежать его поцелуя, она крепко прижимается к нему. Он был в восторге, опьянен радостью победы. Однако стоило его усам коснуться Лизиной щеки, как служанка непостижимым образом выскользнула из рук Йоргена и, опрокинув его на мешок, очутилась возле лестницы.
— Это еще что такое?! — сердито вскричала она. — Я прихожу поболтать с тобой… все чинно-благородно… а ты… Постыдился бы!
Он действительно устыдился… но лишь своей неудаче.
— С чегой-то ты изображаешь недотрогу? Ты пока что не мельничиха!
— Именно поэтому.
Ее чудной взгляд совершенно сбил его с толку.
— Что ты хочешь сказать?
— Я хочу сказать, что ты дурачок, а тебе, между прочим, будет только лучше.
Она повернулась, намереваясь идти вниз.
— Ты сама мне рассказывала, как мельник тебя поцеловал, — угрюмо, чуть не плача, пробурчал Йорген.
— Ну, мельник — это другое дело.
— Почему другое дело?
— Сам знаешь! Он ведь будет моим мужем.
— Тогда о таком никто не заикался, при живой-то жене.
— Бедненькая! Но уже видно было, что долго она не протянет. А в таком случае почему бы мужчине заранее не оглядеться по сторонам?
— Он что, прямо обещал на тебе жениться? — спросил Йорген, неожиданно сменив мрачно-плаксивый тон на заинтересованный.
— Об этом мы с тобой и могли бы поговорить… и о многом другом… если б ты был умнее… Я затем и пришла, а ты сразу со своими глупостями!
— Ладно, только присядь… я… в общем, пусть будет по — твоему.
Лиза опустилась на мешок.
— Каша, небось, совсем остыла. А я-то торопилась принести ее!
— Не остыла, просто не очень горячая и не надо на нее дуть, — сказал Йорген, с аппетитом снова принимаясь за кашу.
— Нет, до обещаний дело у нас еще не дошло, — помолчав, продолжила Лиза. — Это тебе кажется, что все происходит с бухты-барахты.