Небо к этому времени очистилось, и звездный свет, и отблески далеких сияний, отраженные заснеженными склонами, делали воздух прозрачным. И словно бы текучим даже.
Я зашел к Майору и попросил разрешения сходить в сопки.
Он предупредил, чтобы недалеко.
А мне хотелось побыть одному.
Я взял свою давно забытую двустволку, лыжи и, вопреки указанию, ушел километра за три от нашего хозяйства, с таким расчетом, чтобы только не прозевать сигналы фанфары, если неожиданно объявят тревогу. В таком чистом воздухе их слышно, на три-четыре километра вокруг.
Разыскал удобное место возле поросшей чахлыми сосенками сопки, воткнул лыжи в снег, рядом положил ружье, потом наломал веток и разжег костер.
Я сидел и курил, привалившись к отвесному камню спиной.
Ночь была такая, знаете… серебряная. С голубинкой. И в этой вот серебряной с голубинкой ночи таяли искры моего костра.
Искра, когда поднимается вверх, делается меньше, меньше и на долю секунды становится звездой. Вторгается в какое-нибудь давно продуманное созвездие, потом гаснет. Но вслед за ней тут же появляется новая звезда…
Загадочность огня бессмысленна, и потому, наверное, человек любит глядеть в него: сидишь — и ни о чем не думаешь.
Из-за камня за моей спиной выскочил огромный беляк, присел на задние лапы и уставился одним глазом на меня, другим — на костер.
Я только теперь вспомнил, что забыл взять с собой патроны.
Замахнулся тлеющей веткой. Беляк неторопливо, тяжелыми прыжками — не убежал, а ушел, всем своим видом подчеркивая абсолютное ко мне презрение.
Вот ведь: откуда он мог знать, что у меня нет патронов?..
Когда смотришь в сопки над костром — склоны их кажутся черными, но стоит на минуту закрыть глаза и глянуть в сторону от костра — снег на сопках искрится. Это красиво, когда искрятся сопки.
Между прочим, я редко думаю такими словами, как «необычайно», «красиво»… Смотришь, приятно тебе — ну и любуйся. Честно говоря, я даже презирал подобные выражения. Есть в них что-то от «ах» и «ох». Но в этом единственном случае мне хотелось думать именно такими словами. В чем признаюсь первый и последний раз. А тогда я утешал себя лишь надеждой, что Старший Лейтенант не овладел еще способностью читать мысли на расстоянии.
На вершине одной из сопок мелькнули два силуэта. Я разглядел играющих лисиц.
Вы умеете видеть в темноте? Или в сумерках? Чтобы предмет виделся отчетливее, не надо смотреть прямо на него, надо глядеть немножко в сторону.
Прислушавшись, я уловил даже характерное лисье тявканье. Если, конечно, слух не обманул меня.
Весной тоже хорошо в сопках. И тогда, когда цветет морошка, и раньше, когда по камням бегут ручьи.
Летом у подножия сопок вскрываются озера. Я не знаю, какая вода в Черном море, — я ни разу не видел Черного моря. Но наши озера просматриваются на любую глубину (с берега, конечно, потому что купаться в них нельзя). И если с минуту постоять неподвижно — можно на фоне каменистого дна увидеть голубую спинку форели.
Знатоки утверждают, что по вкусу кавказская форель не идет ни в какое сравнение с нашей, заполярной.
Летом, в короткие дожди, сопки тоже струятся ручьями. Но едва выглянет солнце, ручьи пересыхают. Лишь откосы долго еще роняют потом свои чистые капли, будто плачут: не от горя, не от радости — просто так. Если идешь через сопки, приятно бывает, задрав голову, ловить губами эти капли: студеные от камня и профильтрованные мхом, прозрачные, как роса…
Я просидел долго.
А вы, значит, ни разу не видели, как искрятся сопки?.. Тогда вы, конечно, верите, что наше сознание не способно объять такие, например, понятия, как мирозданье, бесконечность? Но хоть представьте себе: безбрежье снегов вокруг… безбрежный космос — черный, в сверканье… — и, может быть, вы прочувствуете безбрежье вселенной.
Костер мой почти погас. Я и не заметил этого.
Разворошив угли, хотел подбросить еще несколько веток, но не стал.
Я искал одиночества, разумеется, не для того, чтобы думать о вкусе форели. Но имеет же человек право хоть раз обмануть себя!
Во всяком случае, когда я встал и пристегнул лыжи, я почувствовал себя отдохнувшим, бодрым и умиротворенным, как раскаявшийся грешник.
Оттолкнулся палками.
Опять хотелось совершить что-нибудь самое наиглупейшее. Теперь я жалел уже, что нет со мной Старшего Лейтенанта. (Но о том, что его не было раньше, я, признаюсь, не жалел.)
Сияние тем временем двумя кольцами надвинулось от горизонта, и можно было полагать, что к тому времени, когда у нас наступит условная ночь, над сопками засверкает почти реальный день.
Вся наша дружная братия уже собралась в кают-компании на ужин. Снисходительно поджидали меня.
Благодарить их я не стал. Кое-как сполоснув руки, уже засунул в рот полкуска хлеба, когда заметил, что у нас гость.
Пришлось мимоходом извиниться.
Но вместо того, чтобы, как это положено, ответить на мои извинения, Разведчик полюбопытствовал:
— Где дичь?
— Патроны забыл, — нарочито искренне ответил я. Уж чему не могли поверить за этим столом, так именно правде. Но, осмотрев мои карманы и ружье, все вынуждены были признать, что не перевелись еще честные люди на точке.
Компания развеселилась, а мне того и надо было: никаких дополнительных вопросов не последовало.
Хотел бы я видеть их лица, узнай они, что я после рассказов Минера об отпуске весь вечер глядел, как сверкают сопки…
Ужин обошелся без происшествий. Если не считать того, что, пока другие острили на тему моей охоты, я аппетитно (даже очень аппетитно) поел. И, когда остряки спохватились, Старшему Лейтенанту пришлось вызывать вестового, чтобы добавил пудинга.
Наша резервная койка была теперь занята Минером.
Пришлось выкинуть две тумбочки и потесниться, чтобы разместить еще одну кровать, для Разведчика.
Минер после ужина отправился проверять посты на побережье, Разведчик, блаженно вытянувшись в постели, часа на три забулькал своим глиняным самоваром, мы тоже улеглись, хотя спать еще было рано.
— Разведчик, — таинственным голосом сказал Старший Лейтенант, — вы знаете, что у нас событие?
— Знаю, — меланхолично ответил Разведчик, не разжимая сомкнутых на чубуке зубов.
Мы возмутились: как он мог узнать это помимо нас?
Разведчик вынужден был взять свой адский котел в руку.
— Дети мои, — сказал он, — я все-таки лет на четверку, на пяток старше вас, и вы еще воевали с лопухами в огороде, когда я уже болтался вверх ногами между какими-то негостеприимными соснами, поскольку запутался в них парашютом и безуспешно пытался высвободиться. Вдобавок мы чуток сбились с курса и опустились прямехонько на какой-то дозор. Не скажу, что остальные наши ребята сражались плохо, но, когда я, пользуясь преимуществом своего положения, ухлопал двух пулеметчиков, — исход боя был решен. Это между прочим. Но когда я болтался между сосен, Минер был уже начисто демобилизован после очередного ранения и воевал на трудовом фронте. Когда же вы привинчивали к своим первым погонам свои первые звездочки, мы уже были с ним полярными волками и вместе выли на северные сияния. Аллегория доходит до вас? Нет?
Аллегория дошла.
Пользуясь случаем, мы попытались вытянуть из него какую-нибудь новую детективную историю. Он долго клокотал в ответ, потом спросил:
— Вы знаете, что такое пацифизм? Знаете… Слава богу: вы не безнадёжны. Для меня пацифист — это что-то похожее на баптиста. А знаете ли вы, что можно ненавидеть войну так, как это ни одному пацифисту не по разуму? Только догадываетесь. Нет, нет, вы все за мир и так далее… Это я знаю. Но где-то в душе — втайне так это — вы бы не против иногда развернуть свои таланты. А?.. Прошу прощения. Я забыл, что с лопухами вы уже отвоевались. И все-таки. Чтобы вы сегодня больше не приставали ко мне, лучше я вместо детектива скажу вам пару слов об одном человеке… Назовем его Икс. — Разведчик помедлил, шевеля бровями.
Надо же: оказывается, в этом злослове было еще что-то серьезное! Удивленные новым открытием, мы почти замолчали и почти приготовились слушать.
— Будем считать, что Икса этого никто не увидит, и все, что между нами, — между нами. Так вот, была у этого человека девчонка. Не жена, не невеста… Но та, о которой он думал на фронте и которая обещала ждать… Представьте себе (хоть вам и трудно это), что есть люди, которые здорово умеют думать об одной. Или об одном. Ну, так… ушла она, хлопцы, с немцами, та, о которой он думал.
Разведчик побулькател своей трубкой.
— На земле у него больше ни души, чтобы зацепиться. Сам, как скелет, — обеими ногами в могиле. Разыскал Икс веревку и накинул себе на шею. А соседи выследили, откачали. Пришлось убегать от позора, потому что вдвойне уже стыдно было на людей глядеть… И здесь-то пришла ненависть, до которой пацифистам, как орангутангам до Венеры. Ненависть не к той, что ушла. Вы бы прокляли, конечно, плюнули вдогонку, и катись ты… А он видел это немножко иначе, потому что вообще насмотрелся побольше. Война перекорежила много людей, и много таких, которые в другое время были бы нормальными, честными — как вы, как я — людьми, может, чуточку послабее характером… Короче говоря, решил человек жить. И слыл он за чудака на работе, когда, еле удерживая в руках лопату, после смены еще дотемна гонял на лыжах, слыл за чудака в училище, просиживая все свободное время в лаборатории, и вы встретите его — наверное, тоже примете за чудака. Теоретически вы признаете, что существуют высокие материи, но забываете, что любая материя — объективна, даже высокая. Не интересно?.. — Мы промолчали. — Тогда давайте о шпионах. Я еще не сделал своих дел, чтобы вы меня спровадили опять.
…Мне приснилось, что целое стадо африканских слонов исполняет на моей спине какой-то обрядовый танец. Смачно, как пересохший шпангоут, треснуло одно ребро. Потом второе, третье. Я проснулся.
Не буду повторять, какой негодяй имеет привычку рассказывать по ночам о своих похождениях. Вы и так знаете.
— Откроешь ты глаза или нет?
— Черт возьми! Я слушаю тебя с закрытыми глазами!
— Ты должен внимать мне всеми чувствами. Кроме осязания.
Вот на осязание-то как раз и чесались у меня кулаки. Но я старательно вытаращился в темноту — все равно ведь не отвяжется…
— Внемлю.
— Что тебе снилось сегодня?
— Слоны.
— Чего-чего?
— Слоны, говорю! Африканские. Целое стадо.
— Так… — Старший Лейтенант чуточку отодвинулся от меня. — Интеллектуальный сон… А еще что? Девушка моя тебе не снилась, а?
— Знаешь, как-то не до того было.
— Это сегодня. А раньше?
— И раньше тоже.
Старший Лейтенант безнадежно вздохнул.
— Понимаешь, я решил было даже подружку тебе подыскать, — ну, попроще какую-нибудь, без запросов. А тут история такая… Хуже Рокфеллера. (Дался ему этот Рокфеллер!) Лицо я потерял, понимаешь? То есть не я, а она. Встречаемся, как обыкновенно. Все на месте у нее (купальник, надо полагать), а лица нет! Представляешь, ужас какой? И вспомнить не могу. Хоть разбейся. Я думал — ты подглядел как-нибудь. Нет, да? Что бы это значило…
— Это значит — объелся ты, — резюмирую.
Он снова насторожился.
— Как так?
— Икры объелся. Понятно?
— Д-да? — переспросил Старший Лейтенант.
А я, воспользовавшись случаем, опять повернулся на левый бок.
С икрой у нас такая история была.
Подарили мы как-то рыбакам бухту бракованного каната. А они вдруг подбрасывают нам на День флота килограммов шесть икры. Навалились мы на нее — только ложки гремели. Думалось, век бы питался одной икрой — никаких супов не надо. Но стоило сравнить блаженные улыбки на лицах, которые предшествовали этому царскому ужину, с теми, что, затухая мало-помалу, кривили наши растерянные физиономии к концу пиршества…
Утром вестовой опять водрузил на стол икру. Но мы решительно потребовали убрать ее с глаз и тут же поклялись, что если кто-нибудь в ближайшие две-три недели вспомнит об икре, это будет его последнее в жизни воспоминание.
Так и засохли остатки ее в шкафу.
Некоторыми вещами нельзя злоупотреблять.
Понял меня или не понял Старший Лейтенант, но он явно пресытился однообразными свиданиями на желтых пляжах.
Хотя, возможно, имелась и другая причина, чтобы нынешней ночью что-то терять…
Уже на следующий день после праздников Минер наш снова напрочно замкнулся, как бы не выдержав столь пространного и непривычного для себя откровения.
Более того: время от времени он стал вести себя совершенно необъяснимым образом, что вызвало даже беспокойство.
Мало ли… Сегодня человек может быть здоровым, а завтра по какой-нибудь причине: раз — и ничего не поделаешь.
Свои странные поступки Минер совершал в то время, когда надеялся, что за ним никто не наблюдает. Но попробуй-ка спрятаться от чьих-нибудь глаз на нашем крохотном пятачке!
Заметили, что Минер стал внимательно заглядывать во все уголки нашего хозяйства, словно разыскивая что-то потерянное. Зайдет в библиотечную комнатенку, прошагает ее из конца в конец (а там всего-то два шага: шаг в сторону до книг, шаг в другую — до радиолы), побывает в баталерке, у фельдшера. А один раз видели даже, как он мерил своими шагами подвальчик, где недавно хранился пороховой шнур. Продуктовый склад, обозные фургоны — он все осмотрел с непонятной придирчивостью.
Наконец кого-то из нас осенило. Я не помню точно, кого, потому что в следующую секунду осенило всех.
А спустя еще несколько секунд Старший Лейтенант уже беседовал с Майором о каких-то «срочных делах». Только ему и придумать «срочные дела», когда все на батарее в полном порядке, происшествий никаких. Беседа между тем длилась больше получаса (вот болтун!). Лишь после того как иссякла последняя деловая зацепка даже в таком изощренном мозгу, как мозг Старшего Лейтенанта, он поднялся.
— У меня к вам еще деликатный вопрос…
Майор, глядя на него, усмехнулся и коротко сказал:
— Я переселюсь пока в свой кабинет.
Окрыленный этим сообщением, Старший Лейтенант уже по собственной инициативе вызвал к себе старшину-хозяйственника и дал ему нагоняй: почему на складе нет перины, четырехспальной кровати, люльки и распашонок?
Старшина поклялся, что если его отпустят в Город — тут же и будет все.
Довольный собой, Старший Лейтенант не стал даже наказывать его.
А через час вся батарея говорила о том, что Майор перебирается в свой кабинет, а в его пристройке будет жить Минер с женой и несколькими детьми. По поводу количества детей мнения расходились.
Каждый свободный вечер на точке сопровождался концертом «по заявкам».
Наш радист-киномеханик-библиотекарь, несущий на себе бремя этих должностей по совместительству со своими основными обязанностями на батарее, подключал к радиоле три динамика, один из которых устанавливался в коридоре, второй — на улице, третий — в пристройке Майора, прилаживал с помощью какого-то нехитрого устройства микрофон и начинал крутить пластинки.
Заявок при этом никто ни у кого не собирал. Народ на точке проницательный, и я могу поклясться, например, что никому в жизни не говорил Майор о своих симпатиях или антипатиях к той или другой песне, однако первой в концерте звучала, как правило, «Бьется в тесной печурке огонь…» С предварительным уведомлением: «По заявке Майора исполняется песня…» И Майор, если он только что разговаривал с кем-то в кабинете, начинал в это время старательно отыскивать среди документов на столе какую-то запропастившуюся вдруг бумажку, и глаза его скрывались под сомкнутыми у переносицы бровями.
Исполняя мой «заказ», пела Ружена Сикора.
А если на батарее появлялся Разведчик, по его «заявке» в программу включали «Силуэт»: «В тот час, когда над крутым утесом…» Разведчик бешено клокотал трубкой, весело ругался сквозь зубы («Черти!..»), но протеста не заявлял.