ХVI
Перед черными дубовыми воротами с круглыми шляпками железных гвоздей была, как водится, высокая каменная стена, стоявшая щитом. На ней по белому полю был намалеван страшный бог с выпученными глазами. При блеске молний, под сеткою дождя, этот бог был страшен и точно живой. Это была стенка от злого духа. Она преграждала ему прямой вход в ворота. Нарисованный на ней бог охранял вход. При виде больших построек, в ожидании крыши, обеда и ночлега люди оживились. Дождь все шел, крупный и ровный. На западе, куда ниспадала долина, заметно яснело.
Похилко, вошедший в роль вахмистра, неистово стучал прикладом винтовки в доски ворот.
Со двора хриплым, заливным лаем отвечали собаки.
— Ишь черти косоглазые… Ни за что на дождь не вылезет сукин кот!.. Ломать, что ль, ваше высокоблагородие, прикажете? Так и то не сломаешь. Разве что толовой шашкой их подорвать.
— Подожди… Стучи еще…
Наконец за дверью кто-то заговорил гортанным голосом.
— Эй, ходя, — крикнул Похилко, — пусти русских солдаза обогреться.
— Бутундэ, — лениво проворчал невнятный голос за воротами.
— Э, тунда-бутунда!.. Открывай, что ль!.. Не ломать же нам твои чортовы ворота.
— Анатолий Епифанович, скажи ему, в чем дело, — обратился Петрик к Кудумцеву.
Кудумцев бойко заговорил по-китайски. За воротами внимательно слушали. И уже не так сердито ответили оттуда. Потом все стихло. Смолк собачий лай. Говоривший ушел от ворот.
— Ну что там? — спросил Петрик.
— Обождать мало-мало придется, — объяснил Кудумцев. — Надо же китайские церемонии соблюсти… Это большой ханшинный завод… Как ты его, Факс, проглядел?.. Ворона, право… Хозяин — Ванг-Ши-Тзе — важный купеза: конечно, нас пустит, но ему надо время привести себя в приличный вид, иначе он потеряет лицо.
— А мы стой под дождем и мокни, ишь ты, косоглазые какие приличия, — сказал Похилко.
На дворе было движение. Отодвигали хитрый деревянный засов. Со скрипом тяжело раскрылись набухшие на дожде ворота. За ними стояло два китайца рабочих. В руках одного качался круглый розовый китайский бумажный фонарь.
В его свете стал виден обширный двор. Длинные фанзы светящимися бумажными окнами глядели в него, разбивая темноту и отражаясь в лужах. Пахнуло соломой, бобовым маслом, жильем. С говором входили люди. Были видны по сторонам двора громадные высокие раскрытые сараи. Дождь барабанил по их крышам из гаоляновых стеблей.
Плитная каменная дорожка вела вглубь двора, где вдруг засветились бумажные розоватые окна. Перед ними четко обрисовались тонкие столбики галерейки, окружавшей фанзу, и большие горшки с фуксиями, бальзаминами и геранью.
Петрик с Кудумцевым пошли к главной фанзе. Ферфаксов и Похилко со встретившими их китайцами стали размещать людей и лошадей сотни под навесами сараев.
Хозяин в черной шапочке с красным гарусным узелком на маковке — это украшение почему-то напомнило Петрику ту удавку, что была на шее Шадрина и на мертвом женском торсе — в богатой, расшитой шелками синей кофте, по старине — с длинной косой, встретил Петрика в дверях. Его домоправитель стоял сзади и держал в руке керосиновую лампу с узким стеклом, без абажура. Резкий ее свет слепил вошедшого с темноты Петрика.
Хозяин присел в церемонном поклоне и тихо и почтительно стал говорить по-китайски.
— Ванг-Ши-Тзе, — переводил Кудумцев, — рад дать приют в эту страшную непогоду господам офицерам и солдатам, но он просит, чтобы никто не заглядывал в фанзы, где помещаются женщины.
— Хо! — как бы подтвердил перевод Кудумцева Ванг-Ши-Тзе.
Петрик положил руку на плечо китайца и тем ломаным русско-китайским языком, каким всегда говорил с манзами, сказал:
— Русски солдаза шанго! Китайска бабушка нет — ходи… Тунде?
— Хао! хао, — закивал головою старый китаец.
По его знаку домоправитель, толстый высокий круглолицый китаец с полными щеками — голова точно кегельный новый шар, — пошел с лампой вперед. Узкие двустворчатые двери с резьбою распахнулись и хозяева, а за ними Петрик и Кудумцев вошли в длинную фанзу. Она была ярко освещена висячей лампой с горелкой гелиос. В ней стояло душное тепло. Пахло дымом гаоляновой соломы: разогревали каны. На них, поверх соломенных циновок были постланы тонкие синего сукна плоские матрацы и наложены суконные китайские вальки-подушки.
Петрик скользил намокшими сапогами по плетенкам из соломы. С его одежды текла вода.
В глубине фанзы была узкая дверь. По ее сторонам стояли шкапики черного дерева с красивой резьбой. На одном невысокое изображение какого-то изваянного из бронзы бога. Перед ним на тарелке лежали белые хлебцы, в горку пепла были воткнуты тонкие угасшие свечи и в вазочках были пыльные бумажные цветы — домашние пенаты, охранявшие покой дома. На другом шкапике было зеркало и какие-то шкатулки и фарфоровые безделушки. На этот шкапик домоправитель поставил лампу и она отбросила большие и страшные тени от людей на желтоватые бумажные окна в частом резном переплете.
Слуги Ванг-Ши-Тзе принесли грязноватые, стеганые на вате халаты, чтобы было что надеть, пока просохнет на канах промокшее платье.
— Он говорит, — объяснял слова китайца Кудумцев, — что сейчас растопит жарко каны… Нам подадут чай. Если что нужно для сотни — свинью, или сена и зерна — он охотно продаст.
Ванг-Ши-Тзе кивал головой: — "хао!.. хао!"..
Кудумцев с помощью манзы-слуги стягивал намокшее платье и сапоги. Пришел его вестовой с вьюком, разложил белье и одежду по кану. Китайцы ушли. Кудумцев — голый, обросший черною косматою шерстью — накинул на плечи китайский халат и растянулся на нагретом кане.
— Прямо блаженство, — сказал он. — Как после бани на русской лежанке. А ты что же, Петр Сергеевич?
— Я еще пойду посмотреть, как устроилась сотня.
— Охота! Устроятся и без нас, — потягиваясь сильным, мускулистым телом и крякая, сказал Кудумцев. — Ты все пограничника нашего на российского солдата ценишь. Тут наша служба его так обломала — везде приспособится… Поди еще и к китаянкам заглянет.
— Этого еще недоставало! — недовольным голосом проворчал Петрик.
— Тебе что, Петр Сергеевич. Ты человек женатый… Тебе нас не понять! Китайская мадама не трогать! Вот оно как!
— Неужели ты, Анатолий Епифанович, этого не понимаешь? Или ты шутишь!.. Тогда, прости, твои шутки неуместны!
— Откровенно говоря, — не понимаю, — Кудумцев с хрустом расправил свои кости, весь выворачиваясь из халата. — Я бы и сам… Славно-то как после такой-то бани!..
Вот так, в этом распахнутом халате… Грязноват маленько, так зато мягкий какой?!..
Понимают семейное дело китайцы… Да так бы вот голый — и скользнул бы по галерейке к их левой фанзе… То-то там переполоху!.. А ведь, поди, там не одни седые бабушки с прокуренными черными зубами и седыми косицами на лысых черепах.
Поди, есть и молоденькие с размалеванными щечками и черными чолками на лбу…
Попетушился бы я там!.. Они-то до белого мяса, я думаю, куда как охочи!
— Ты это так рассказываешь, точно бывал там, — сердито сказал Петрик.
— Бывал, не бывал, — быль молодцу не в укор. Китайская любовь — не плохая любовь. В ней тоже и смех, и поцелуи… и слезы… Немножко множко, пожалуй, слез… Да ведь и то — любовь на полчаса. Ты не позволишь тащить же свой китайский предмет в казарму.
Петрику был неприятен этот разговор, и он пошел к дверям.
— Ты никогда не думал, Анатолий Епифанович, о последствиях такой любви?
— Последствия меня не касаются… Мне надо же иметь какое-нибудь удовлетворение в этом диком краю… Я хочу!.. Ты понимаешь это, Петр Сергеевич?.. Я… я… я хочу… Ведь для меня-то: я — это все!
— Если так смотреть?.. Если я — это все?.. Если все можно — то можно дойти до такого состояния, до какого дошел тот страшный злодей на Шадринской заимке.
Петрик открыл дверь в сени.
— Пожалуй… да… можно, — гибко садясь на кане и охватывая руками голые колени, сказал Кудумцев.
— Ты что же?… Его оправдываешь?… Ты понимаешь его?..
— Я думаю… там был наш русский религиозный садизм… Это похуже еще еврейского употребления крови… И кроме того… В этом я уже никак не сомневаюсь… Там было… Там было… Ты, Петр Сергеевич, знаешь, что такое "хи-хи-хи"?..
Ранцев пожал плечами и вышел из фанзы.
ХVII
Все тот же ровный, крупный дождь продолжал лить с неба. С крыш фанз шумели водяные потоки. Под сараями светились китайские фонари. По случаю летнего времени — старый урожай был израсходован — новый еще не собран — сараи были пусты. Там были уже протянуты коновязи. Мерный хруст раздавался оттуда. Лошадям было задано сено. Седла, амуниция, винтовки — все было сложено и составлено согласно с уставом. Часовой и два дневальных в мокрых накидках были при лошадях.
— Когда сменяетесь?
— Их благородие, поручик, сказали, как немного обогреется и просохнет смена, так и подменят.
— Хорошо… Где поручик?
— Вот в этой фанзюшке.
Солдат указал на большую длинную постройку, ярко светившуюся бумажными, широкими окнами.
Ранцев вошел в фанзу. В ней было парно и дымно, как в бане. И, как в бане, в ней копошились голые люди. На протянутых веревках раздевшиеся донага солдаты развешивали рейтузы, сапоги и белье. В сенях, при тусклом свете масляной лампы, голый кашевар в накинутой на плечи серой, колом торчащей шинели разделывал подвешенную за задние ноги тушу молодой свиньи. Во вмазанных в печь чугунных котлах закипала, дымясь паром, вода.
Похилко, в шинели как в халате, босой, появился из фанзы.
— Что готовите? — спросил Петрик.
— Сейчас чаем с китайскими лепешками ребят напоил… А на ужин похлебка свиная с чумизой… Всего манза отпустил. Такие хорошие люди!
— Чтобы за все было заплачено. Спроси счет.
— Понимаю.
И, вспоминая бывший сейчас разговор с Кудумцевым, Петрик строго добавил.
— И чтобы ханшина не трогали!
— Сами понимаем, ваше благородие… Разве можно!
Весь мокрый и точно дымящий в облипшем и ставшем тесным кителе, показался Ферфаксов.
— Спасибо, Факс. Все в порядке… Пойдем… нам хозяин сейчас чаю даст.
И, обращаясь к Похилко, Петрик строго добавил:
— Чтобы никто не смел заглядывать к китаянкам.
— Да что вы, ваше высокоблагородие, — точно возмутился Похилко. — Будто первый раз!.. Мы себя соблюдаем… Сами, чай, жен по домам пооставили… Очень даже мы это понимаем…
Когда шли по мокрым плитам под шум дождя и водяных струй, Ферфаксов говорил Петрику:
— На счет этого ты, Петр Сергеевичу можешь быть спокоен… Наши солдаты Бога не забыли… Да и я им разъяснял… Им это и в голову не придет.
"Кудумцеву, однако, пришло", — подумал Петрик, но ничего не сказал и вошел в фанзу.
На кане стоял четыреугольный низкий стол и на нем поднос с чашками и тарелками с миндальным печеньем. Кудумцев, завернувшись в халат, спал или притворялся спящим.
Байдалаков в одной шинели ожидал своего командира, чтобы помочь ему раздеться.
Петрик лег, подложив под голову седло. Байдалаков, забрав его мокрое платье и сапоги ушел. Ферфаксов в сером китайском халате стоял у коптящей догорающей лампы спиною к китайскому богу и крестился, молясь. Тень от него прыгала по окнам, принимала причудливые формы и скрывалась, когда Ферфаксов становился на колени.
Петрик согревался и просыхал, лежа на нагретом кане. Сон от него бежал. Он думал о Валентине Петровне, о Насте, об Одалиске, которую он не забыл навестить и устроить в теплом углу сарая.
"Прав ли я, осуждая Кудумцева?", — думал Петрик. "У меня есть свой угол, свое семейное счастье. Мой служебный долг скрашен ласкою милого моего Солнышка. А он?"…
И сейчас же вспомнил Похилко и солдат.
"Они выше нас, потому что проще и ближе к Богу… Но, если им заменить Бога «богородицею» с красной удавкой?.. Если они станут такими же неверующими, как Кудумцев? Что будет тогда?"… И думал о Боге как о какой-то удивительной, благостной Силе и чувствовал себя крошечным, маленьким, но этою Силою хранимым. И тихо, про себя, стал шептать на память вечерние молитвы. …"Ты бо еси Бог наш, и мы людие Твоя, вси дела руку Твоею, и имя Твое призываем"…
Хотел читать "милосердия двери", но точно что свернулось клубком в голове его, как сворачивалась Ди-ди, укладываясь спать, и сладкий покой охватил его тело. Он забылся крепким сном.
Лампа, навоняв керосином, вспыхнула красным пламенем и погасла. Черная дымная струйка вознеслась к потолку. В фанзе стало темно. В темноте безшумно укладывался Ферфаксов. Он лежал долго с открытыми глазами, точно к чему-то прислушивался. Он смотрел, как прояснели и точно выплыли широкие бумажные окна.
Прислушался еще раз: было тихо. Дождь перестал. В стеклянный маленький глазок в узорном окне серебряная заглянула звездная ночь.
ХVIII
Утром, пока поили и кормили лошадей, чистили и седлали, офицеры в фанзе пили чай.
На противоположном кане сидели Ванг-Ши-Тзе и его домоправитель. Они курили трубочки с длинными тонкими чубучками и обменивались короткими фразами. Петрик с Ферфаксовым осмотрели сотню и убедились, что все исправно. Ферфаксов и Похилко остались подсчитать, что надо заплатить китайцу и заготовить расписку "о благополучном квартировании", Петрик вернулся в фанзу.
Кудумцев в просохшем кителе и при амуниции разливал поданный манзою-слугою чай.
— Петр Сергеевич, садись. Я налью тебе покрепче. Эх, жалко лимона нет.
— У меня есть в суме морс. Байдалаков, дай баночку, что барыня давала, — сказал Петрик.
Прекрасное солнечное утро, освеженный вчерашнею грозою воздух его опьянили. Он чувствовал себя бодрым, готовым к работе. Он кипел желанием скорее приняться за поиски.
— Так ты не знаешь, что такое "хи-хи-хи"? — капая тягучие черно-вишневые капли морса в чашку, сказал Кудумцев.
Петрик, молча, пожал плечами.
— Интеллигентская, знаешь, ухмылочка… Скепсис. Ты учился в корпусе — с дворянскими, офицерскими детьми… Ну, а я был в гимназии с теми, кого наши дворянчики окрестили "кухаркиными сыновьями". Вот когда я узнал, что такое классовая рознь. Откуда только брались у нас такие типы!? Помню — одного звали Мустанг, другого Будило, а то был еще Крюк… Сидели по два года в классе, поступили поздно. Они были юноши, почти взрослые — мы дети. Признавали они только физическую силу. Кулаки — пуд весом… И били они малышей смертным, нещадным боем — за то, что мы дети помещиков… В деревне нас не трогали. Там дети и парни Бога помнили, старших почитали… Зато, когда эта самая деревня являлась в гимназию и нюхала просвещение — первое, что отметала она — религию и уважение к старшим. Только физическое воздействие и признавали. Их и воспитатели боялись. Вот когда я и услыхал это подловатое с присвистом, подслуживающееся хаму хихиканье, что и назвал тогда — «хи-хи-хи»… Помню — Мустанг и Крюк стали избивать одного дворянского мальчика… не буду его называть… все равно… Мустанг поставил его между коленями, а Крюк кулаками бил его по вискам… до обморока. Делали это так: здорово живешь. Я вступился. Я был сильный, ловкий — раскатал обоих. На шум драки пришел воспитатель. "В чем дело?" — Мы молчали. Молчал и тот, избитый Мустангом и Крюком мальчик. Виновным оказался я. И, когда вели меня в карцер, я первый раз услышал это страшное, как змеиный шип и архи-подлое интеллигентское "хи-хи-хи"!.. Это угодливо, чтобы подлизаться к тем, кто его избил, смеялся избитый мальчик… Смеялся надо мною — кто его спас от мук, может быть — от смерти! Вот когда я понял, что никакого Бога нет.
— При чем тут Бог? — тихо сказал Петрик.
— Да ведь тот мальчик-то… в Бога верил… Маменькин сынок был… Ханжа…
Тихоня… Ну, а еще… После японской войны был я в отпуску — в Петербурге. Там забастовки, манифестации, словом, безпорядки. В столице я первый раз — достопримечательности осматривал. Зашел в Казанский Собор. Идет богослужение.
Слева, перед чудотворной иконой, прямо костром горят свечи и лампадка теплится в драгоценном хрустале. Толпа народа. Я думаю, сот несколько человек было. Чинно, благостно все. В толпе есть офицеры… Может быть, и солдаты были. Все — верующие, Русские люди. И вдруг шумно, с хохотом и вот этим-то подхихикиваньем, этим-то ядовитым «хи-хи-хи», вваливается человек двенадцать интеллигентской молодежи. Студенты, гимназисты, ну и… девчонки с ними какие-то. В шапках…