– Ты хоть для важности на день отложи ответ, – шепотом советовала Алпату разгоряченному Домбе.
Так и решили. После этого все поняли, что дело обговорено, расслабились, братались, уже мечтали, как будут «делать» деньги, и под конец интеоесы двух конкурентов сошлись и «зашатался трон» и под директором винно-коньячного комбината.
Ранним утром с новостями из села примчался Самбиев. Оказывается, последние новости были в городе. Слово «компромисс» Денсухар не понимал и обозвал односельчанина трусом. Его с воодушевлением поддержала Алпату.
– Разве можно верить людям, – кричала она. – Он будет начальником и выгонит тебя в шею, а может, еще и посадит. Никаких «пополам», – она еще хотела продолжить «все нам», но, вспомнив о Самбиеве, остановилась на полуфразе.
Докуев махнул безразлично рукой и умчался на работу.
– Дорогой, не уезжай, – ласкала Алпату Самбиева, – мы сейчас приготовили вкусную еду, отдохнешь с дороги в отдельной комнате, а вечером сам поговори с ними. Ведь ты знаешь, этот дурень (разумеется, речь шла о муже) только и работает, день и ночь – день и ночь, а о должностном росте, о наших долгах, о растущих детях даже не думает. Ты знаешь, как жизнь дорога в городе. Полные сумки с базара притащишь, а на следующее утро есть нечего. Да и гости у нас постоянно… Ты отдыхай… Я для твоей жены и детей такие подарки приготовила. Кстати, как они? Почему ты их к нам не привезешь? Ничего родственного в тебе нет. Ведь так нельзя! Обязательно привези их в следующий раз. Твоя жена, говорят, такая замечательная женщина, я просто мечтаю с ней сблизиться и дружить.
Вечером Самбиев даже во двор не впустил пришельцев.
– Пополам делят награбленное, а срок несут по отдельности, – жестко отрезал он. – Вы предлагаете воровство, а Докуев честный человек и хочет добросовестно наладить дело. Больше нам говорить не о чем. Уходите с миром, а войны мы не боимся, на нашей стороне сила, закон и справедливость.
В доме Алпату целовала и обнимала Денсухара. А наутро его отвезли на такси до самого Ники-Хита. Подарков было, действительно, много, но все они были в селе ненужные и не новые… Но все равно было приятно…
Затаив злобу и месть, Бековы отползли. Ставка нормализовалась. С устного согласия обкома партии и кабинета министров республики по Грозненскому винно-коньячному комбинату вышел кадровый приказ о назначении Докуева Домба Межидовича начальником цеха готовой продукции. Узнав о радостной новости, приехал за положенным вознаграждением Самбиев. Однако друг детства вручил ему только десятую часть от обещанной суммы. Денсухар вскипел.
– Ну, что ты возмущаешься, – гнусавил Домба, – я вот возвращаю тебе все твои расписки. Это гораздо больше той суммы.
Он неуверенно сунул вперед заранее приготовленные залежалые клочки бумаги.
– Убери эти писульки, – взревел Самбиев, он готов был растерзать вруна, но в это время, как тень, вползла в комнату тощая Алпату.
– Не шуми, дорогой. Мы ведь родственники. Пойми нас, пожалуйста. Мы так издержались. У нас такие долги из-за этой работы. Потерпи маленько, ведь сколько мы тебе помогаем. Посмотри, сколько расписок.
Денсухар хотел кинуть им в лицо деньги, но вспомнил, что дома голодные дети, да и просто доехать до Ники-Хита не на что; он, не прощаясь, что-то ворча, двинулся к выходу.
– Хоть расписки возьми, – взмолился Домба.
– Засунь их подальше, – огрызнулся Самбиев.
Осознав ошибку, Докуев обругал жену, бросил на пол опротивевшие расписки. Алпату приняла повинный вид, подобрала бумажный мусор и исчезла.
На деньги Докуева Денсухар сделал ремонт родного дома и в последний раз смог поехать на «шабашку».
Домба знал, что Самбиев тяжело болен. Но новая жизнь, новые дела затянули его в коловерти головокружительного успеха. Деньги текли рекой, работа чистая, не суетливая. Все расписано, он ничем не рискует. Каждое утро с десяток экспедиторов и три кладовщика «отстегивали» установленные ставки. Только после этого начиналось движение продукции. Он, в свою очередь, раз в месяц делился с кем положено (а положено многим). Он стал важной персоной. Крупные руководители, даже некоторые министры заискивали перед ним. Начались частые кутежи, выезды на природу, игра в карты, женщины. Он не мог контролировать «бешеный» поток денег. Каждый обед он приезжал домой, отдавал содержимое карманов жене, оставляя для своих трат солидную пачку, и после обеда, показавшись на полчаса на работе, уезжал кутить. У него появилось много друзей, масса знакомых. Его присутствие на свадьбе или ином торжестве считалось признаком солидности мероприятия.
Все наладилось в жизни Докуева. Он достиг большего, чем мечтал. Да и большего-то чего еще желать, с его образованием, без какой-либо специальности! И все равно червь прошлого точил его, терзал душу. Поэтому Домба вечно был настороже, осмотрительным, даже сдержанным. Вот только старший сын и жена довели его до предела и вынудили купить «Волгу». Правда, тоже на подставное лицо, но все равно все знают, кто хозяин роскоши. «Старая дура», – вспомнил он о жене, а вслух сказал:
– Ты куда дела расписки Денсухара?
– Какие расписки? – очнулась Алпату, она с важностью княгини оглядывала унылый сельский мир из окна дорогой машины. – Тоже мне, о чем вспомнил! Откуда я знаю! Сам их, кажется, выкинул.
От Аргуна до Грозного дорога ровная, убаюкивающая. Домба вновь вспомнил о Самбиеве, понял, кого он потерял и кого не ценил. Ему стало жалко самого себя, стало жутко одиноко. Хотя Самбиев и знал о позорном поступке, совершенным Докуевым в молодости, после их уговора Денсухар так ни разу и не вспомнил об этом факте, даже в самых экстремальных ситуациях, в тяжелой нужде, ни разу не стал этим козырять.
«Буду помогать детям друга», – решил Домба и, этим успокоившись, хотел задремать под мерный шум нового двигателя, однако другие воспоминания всколыхнули память.
…Жизнь Докуева бурлила, как кипящий вулкан. Большие доходы требовали больших расходов, и не только денежных, но и психических. Казалось, при такой простой работе, которая не требовала больших умственных или иных усилий, можно жить спокойно, в свое удовольствие, а выходило иначе.
Пару раз Домба вспоминал покойного Самбиева, рвался поехать в Ники-Хита, но то одно, то другое важное мероприятие удерживало его. Никто бы не поверил, как ему тяжело жилось. Например, в воскресенье день обкома. Это значит, что в загородную баню обкома нужно поставить все – от спиртного и икры до туалетной бумаги и зубочисток. И при этом надо самому присутствовать и всем прислуживать. Конечно, Домба, как и все присутствующие в бане, обмотан простыней, он тоже и парится, и пьет, и ныряет в бассейн. Иногда пытается бросить умную реплику, но не говорить. Он здесь на правах прислуги. Никто этого не скажет, даже он сам себе, но все это знают. Конечно, высокая честь – быть в бане с такими людьми, но кто бы мог понять, как он выматывается за эти часы «отдыха». Надо быть в полном напряжении, в постоянной мобилизации, и при этом улыбаться всем, поддакивать и, разумеется, массажировать. И не дай бог не так пройдешься веником по толстой спине партийного босса, можешь лишиться всего. А как тяжело, когда еще и женщин приводят. Смотреть на них опасно, а не смотреть невозможно. Развозить их ночью достается ему – Домбе. И хотя небрежно на ухо говорят – «делай с ними что хочешь», ничего с ними не сделаешь, вдруг что не так. Может, у них любовь? А может его испытывают? Нет, он нравственно устойчив! И вообще!
Еще тяжелее в пятницу. День правоохранительных органов. В бане все равны: и прокурор, и милиционер, и чекист, и начальник народного контроля. Но даже голые, они навевают мрак тюрьмы. И говорят только о преступлениях, о воровстве, о взятках и при этом открыто, с ехидными улыбками и лаской называют Докуева главным жуликом республики.
Чуть полегче в среду – день кабинета министров. Здесь у Докуева одна слабость – он не образован. А так, такие же хапуги и карьеристы, в основном с плебейским нутром и родом.
Конечно, от этих бань огромная польза. Ведь все вопросы решаются здесь, но как это тяжело, словно еженедельная вахта в карауле.
Разумеется, есть дни и места встреч, где сам Докуев и «бог» и «царь», но от таких мероприятий практической пользы мало, разве что моральная компенсация. Так Домба не тщеславен, ему не нужны честь и слава, ему нужны деньги и комфорт.
По природе трусливый, Докуев во всем руководствовался чувством меры (кроме, разумеется, денег) и целесообразности: он мало пил, и только ради дела; совсем не курил; никого не проталкивал; ни с кем не враждовал; в последнее время приобщился к картежным играм, постоянно проигрывал, но всегда небольшие для него суммы; к женщинам особой страсти не питал. До того как он стал начальником цеха готовой продукции, он других женщин, кроме Алпату, не знал. К сорока двум годам его костлявая мегера, которая даже в постели думала о богатстве и будущих зятьях, так ему опротивела, что страсть была, но не мучительная. Он не знал, что такое любовь к женщине, и считал это слабостью и даже позором.
Попав в республиканскую элиту, он волей-неволей вынужден был, как и большинство мужчин его уровня, пользоваться услугами жриц любви. Это доставляло мгновенное удовольствие, но не более. Если равная ему компания этим занималась, то и он не отставал. Но чтобы из этого сделать какой-то смысл или поставить цель – этого, к его радости, не было. Короче говоря, он был здоровый мужчина, но без излишней похотливости. И вдруг случилось невероятное: он влюбился. Прямо с первого взгляда, с глубокой чувственностью и даже страданием. И как ни парадоксально, в этом повинен был Шаранов.
Случилось это в 1968 году. Впервые за много лет помощник Шаранова вызвал Домбу в обком. Очень редко, и зачастую случайно, виделись Докуев и Шаранов. Шаранов, в отличие от многих коллег, в кутежах не участвовал, жил размеренной жизнью, отличался строгостью и принципиальностью в работе, был грозой и партийным авторитетом, а если брать в целом, то он был на редкость, уже в то время, порядочным человеком в высшем руководстве республики. Как ни пытался Докуев, но всучить подачку Шаранову он не смог. Только когда секретарь обкома получил новую квартиру, Домбе, с молчаливого согласия хозяина, удалось обставить просторную квартиру импортной мебелью. Плюс к этому Домба строил для него дачу в пригороде Грозного. Шаранов был бездетным, и только этим объяснял Домба воздержанный во всем образ жизни партийного руководителя.
С замирающим сердцем вошел Докуев в роскошный кабинет, он ждал чего угодно. Шаранов держался как всегда – надменно, с отеческой строгостью. После общих вопросов он скоро перешел к делу.
– Так, Докуев, я тебя ни о чем никогда не просил, но теперь есть необходимость.
Домба понял одно, что приезжает какая-то женщина и ее надо устроить на работу на комбинат, помочь с жильем и опекать первое время, а потом пусть сама живет как знает.
– Только одно, последнее, – провожал Шаранов успокоившегося Докуева, – она, говорят, смазливая, но шельма великая, будь осторожен. Из-за нее мой близкий товарищ погорел.
На вокзале Домба обомлел. Он встретил высокую (выше, чем он), стройную блондинку, с изящными столичными манерами и врожденным кокетством. Одета она была просто, со вкусом, с ненавязчивой демонстрацией женских прелестей. Она излучала такое восхитительное обаяние, что провинциалы откровенно ее рассматривали, изучали. От нее веяло вечным праздником, раздольем, и только где-то в глубине по-кошачьи раскосых нежно-голубых глаз затаились каторжная тоска и страх.
Покоренный Докуев разместил гостью в заранее арендованную однокомнатную квартиру, на следующий день, выполняя наказ Шаранова, стал устраивать ее на работу в свой цех.
– Вы можете не ходить на работу, только изредка появляться, – с подобострастной покорностью и с нескрываемой похотью в глазах ласково гнусавил он.
– Нет, я не могу жить в заточении, – печально отвечала Маргарита Михайловна.
Правда, работать она тоже не могла. Домба все удивлялся: даже авторучку она неумело держала в руках, не для этого были созданы эти уже не юные пальчики сорокалетней красавицы.
Весь комбинат рвался в цех посмотреть на приезжую красавицу. Домба ревновал, сердился. В первый раз за всю карьеру повысил голос, даже стал ругаться.
Управлять машиной Докуев не умел, его возил неофициально нанятый шофер, с виду тупой, с бычьей шеей и глазами, вечно угрюмый – Султан. Каждое утро шофер привозил на работу и отвозил домой Семенову. Попозже, когда темнело, появлялся, как бы просто проведать, Докуев с полными кульками яств и напитков. Через неделю в квартире появился телевизор, а потом проигрыватель. Домба поставил модную пластинку и пригласил даму на танец. Только так он представлял себе возможность прикоснуться к телу желанной женщины, на большее он не решался, да и Маргарита Михайловна сохраняла холодность и неприступность. Между танцами пили сухое вино, дама курила, задумчиво молчала, изучая степень покорности опекуна, а косноязычный Домба нес всякую ересь, хвастался богатством и властью и подробно, с гордостью рассказывал, как он ворует и даже сколько. Это длилось еще две недели, и примерно через месяц после приезда Семеновой в Грозный она, отстраненным взглядом глядя сквозь Докуева, твердо сказала:
– Домба Межидович, вы хотите, чтобы я стала вашей?
– Да! – крикнул он.
– Так неужели вы думаете, что я могу жить на вашу зарплату и в этой лачуге?
– Что вы хотите? – взмолился Докуев.
– Все! – она пренебрежительно улыбалась. – Не волнуйтесь, милый Домбик, это «все» для меня, а для вас мелочь.
– Что надо, сколько? – чуть ли не на колени бросился изнемогающий страстью Докуев.
– Чтобы вы не волновались и знали, за что благодарите меня, вначале испробуйте… Если понравится, сами решите, сколько… Я не продаюсь, а нуждаюсь… Отпустите машину, примите ванну, я буду ваша до утра.
До утра Домба не хотел, он боялся жены, да и привык к мгновенным удовольствиям. Шоферу он сказал, чтобы приехал через пару часов и ждал у подъезда.
…Перед рассветом Маргарита Михайловна легонько выталкивала опротивевшего за ночь гостя из маленького коридора в подъезд. Он все еще со страстью и благодарностью целовал ее руки, лицо.
– Вы моя? Вы моя, Маргарита Михайловна?
– Да, да, – шептала нежно она, гладя его лицо, волосы. – Уходите, пожалуйста, я устала.
Дверь затворилась, она в изнеможении упала в постель. Объездившая полмира профессиональная танцовщица, акробатка, чувственная телом и душой, Семенова, на закате увядания молодости, в столице решила одним махом, обманом и воровством, обеспечить свое будущее. Где-то произошла осечка, и, спасая агента от суда, ее выслали до усадки шума в провинцию. На счастье судьба послала ей этого олуха. «Лишь бы не надоесть», – была ее последняя мысль перед глубоким, долгим сном.
Только раз в неделю позволено Домбе встречаться с красавицей. Теперь у нее двухкомнатная, обставленная дорогой мебелью квартира. Особенно шикарна спальня. Вскоре из Ленинграда объявляются мать Маргариты Михайловны и восемнадцатилетняя большеглазая дочь Леночка. Погостив с недельку, мать уехала, пополнев денежным корсетом, обремененная многочисленным багажом. Из-за неожиданно объявившейся дочери встречи перенесли на день, и буквально с первого раза дневной свет угасил страсть Докуева, улетучился необыкновенный романтизм при виде поблекшей, морщинистой кожи Маргариты Михайловны. Но дело было не только в этом. Перед дневными встречами Домба давал Леночке деньги на кино, мороженое и остальное, и при этом он видел презрительно-понимающий взгляд юной особы, ее алые губки и молочную розовость лица. Контраст остудил его рвение к матери. Прожженная Маргарита Михайловна все видела и чувствовала, она ревновала дочь, хотя очень любила и без нее страдала. Нередко, увидев себя и дочь в широком зеркале комнаты, она устраивала беспричинный скандал.
Не знавшая отца (этого, кстати, точно не знала и сама Маргарита Михайловна), редко видевшая колесившую по всему миру мать, Леночка рано приобщилась к столичным компаниям, в то же время потеряла невинность и приобрела тягу к спиртному и табаку. Мать не могла больше видеть этого падения и решила держать дочь возле себя, под опекой. В захолустном Грозном, без друзей и подруг, без ночного веселья, Леночка тосковала, в душе ненавидела далекую с детства мамашу, злилась на нее и весь этот захолустный мир.