– Ну, в дорогу! – сказал я, и мы ушли… оставив воробья висеть в одиночестве в кустах.
Продолжение нашего марша по дороге изнурило и сожгло нас, измученные и раздраженные, мы остановились через сотню шагов, и я снова спросил Фукса – «далеко?», он, указав на объявление повешенное на заборе, сказал: «Здесь тоже сдают комнаты». Я взглянул. Сад. Дом в глубине сада, за оградой, без украшений, балконов, заурядный, скудный, захудалый, с убогим крылечком, деревянный, торчком, по-закопански, с двумя рядами окон по пять на каждом этаже, что же касается сада, то, кроме нескольких чахлых деревьев, немногочисленных анютиных глазок, вянущих на грядках, и пары дорожек, посыпанных гравием, там ничего не было. Но Фукс считал, что посмотреть стоит, ничего страшного, бывает, что жратва в таких халупах – пальчики оближешь, к тому же дешево. Я тоже готов был зайти посмотреть, хотя до этого мы равнодушно проходили мимо таких же объявлений. Пот с меня градом катился. Жарища. Я открыл калитку, и мы по посыпанной гравием дорожке подошли к горящим на солнце окнам. Я позвонил, мы постояли на крылечке, и вот открылась дверь и появилась женщина, немолодая уже, около сорока, служанка, видно, с бюстом и пухлая.
– Нам бы хотелось взглянуть на комнаты.
– Минуточку, сейчас позову хозяйку.
Мы стояли на крыльце, и голова моя трещала от лязга поезда, пеших странствий, событий вчерашнего дня, хаоса, шума и тумана. Водопад, оглушительный шум. Что меня поразило в той женщине, так это странный дефект рта на ее лице почтенной служанки с ясными глазками – ее рот с одной стороны был как бы надрезан, и его удлинение, на самую малость, на миллиметр, вызывало выгиб, точнее выверт, верхней губы, выскакивающей, точнее выскальзывающей, почти как змея, и эта ослизлость, скошенная и верткая, отталкивала каким-то змеиным, жабьим холодом, однако именно это меня сразу обожгло и распалило, как темный коридор, соединяющий меня с ней в плотском грехе, скользком и ослизлом. Еще меня удивил ее голос – не знаю уж, какого голоса я ожидал из такого рта, но она заговорила, как обычная служанка, пожилая, дородная. Теперь ее голос доносился из глубины дома: – Тетя! Господа спрашивают комнату!
Эта тетка, которая выкатилась на коротеньких ножках, как на валиках, вся была кругленькой, – мы успели обменяться несколькими словами, да, конечно, двухместный номер с пансионом, проходите, пожалуйста! Пахнуло молотым кофе, маленький коридорчик, прихожая, деревянная лестница, вы надолго, а, учеба, у нас здесь тихо, спокойно… наверху опять коридор и несколько дверей, дом тесный. Она открыла последнюю по коридору комнату, на которую достаточно было бросить один взгляд, чтобы убедиться, что это обычная комната, сдающаяся внаем: темноватая, с опущенными шторами, с двумя кроватями и со шкафом, с вешалкой, с графином на тарелке, с двумя ночниками без лампочек у кроватей, с зеркалом в грязной, мерзкой раме. Немного солнца из-за шторы пролилось в одном месте на пол, доносился запах плюща и жужжание слепня. И вот тут-то нас и ждал сюрприз… одна из кроватей была занята, на ней лежал кто-то, женщина, и лежала она не совсем так, как это обычно бывает, хотя я не мог понять, в чем выражалась эта, так сказать, особенность – то ли в том, что кровать была без белья, с одним матрасом, то ли в ее ноге, вытянутой на железную сетку кровати (матрас немного сдвинулся), и это сочетание ноги и металла ошеломило меня в этот день, душный, звенящий, мучительный. Спала? Увидев нас, она села на кровати и поправила волосы.
– Лена, что ты здесь делаешь, золотко? Ну и ну!.. Знакомьтесь, господа, моя дочь.
Она кивнула, отвечая на наши поклоны, встала и спокойно вышла, – и это спокойствие усыпило мои подозрения в некоей странности случившегося.
Нам показали еще и соседнюю комнату, точно такую же, но подешевле, потому что у нее не было выхода в ванную. Фукс сел на кровать, пани хозяйка Войтысова на стул, и в результате мы сняли этот более дешевый номер с пансионом, о котором хозяйка сказала: «Господа, вы сами увидите».
Завтракать и обедать мы должны были у себя, а ужинать внизу, с хозяевами.
– Отправляйтесь, господа, за вещами, а мы с Катасей здесь все приготовим.
Мы поехали за вещами.
Вернулись с вещами.
Пока распаковывались, Фукс объяснял, как нам повезло, комната дешевая, наверняка дешевле пансионата, который ему рекомендовали… да и от города ближе… жратва будет отличная, вот увидишь! Меня все сильнее утомляла его рыбья физиономия, и… спать… спать… я подошел к окну, взглянул, там жарился тот же убогий садик, далее забор и дорога, а за ней две елки, которые обозначали место в зарослях, где висел воробей. Я бросился на кровать, все закружилось и провалилось в сон… губы, выскальзывающие из губ, губы, становящиеся тем более губами, чем менее были губами… но я уже спал. Меня разбудили. Надо мной стояла все та же служанка. Было утро, но темное, ночное. Да и не утро это было. Она будила меня: – Господ просят к ужину. – Я встал. Фукс уже надевал ботинки. Ужин. В столовой, тесной клетушке с зеркальным букетом, кислое молоко, редиска и разглагольствования пана Войтыса, экс-директора банка, с перстнем-печаткой, с золотыми запонками.
– Я, любезный пан, поступил теперь в полное распоряжение моей дражайшей половины и выполняю разного рода мелкие работы, кран там починить или радио… Советовал бы побольше маслица к редиске, маслице – первый сорт…
– Спасибо.
– Жарища, все это должно бурей кончиться, клянусь самой святой святыней, какая для меня только возможна, для меня и моих гренадеров!
– Папа, ты слышал гром там, за лесом, далеко? (Это Лена, я ее еще не рассмотрел как следует, вообще я мало что успел увидеть, во всяком случае, экс-директор или же экс-председатель выражался весьма затейливо.) – Я бы посоветовал еще капельку кислого молочка, жена моя особый спец, ей удается варенец! Мня-мня! А в чем его цимес? Ну-ка, разлюбезный пан? В горшке! Качественность простоквашки зависит от закваски, а закваска – от горшка-горшковича! – Леон, ну что ты в этом понимаешь? (Это вступила пани директорша.) – Я бриджист, паночки мои, банкир я в прошлом, а сейчас с женулиного спецсоизволенья я бриджист с полудня, а в воскресенье – ив вечерние часы. А вы, господа, всё в мыслях об учебе? В самую точку попали, у нас сейчас тишь да гладь, интеллект как сыр в масле катается… – Я особо не прислушивался. У пана Леона была голова тыквой, как у гнома, лысина нависала над столом, подкрепленная саркастическим блеском пенсне, рядом Лена, озеро, любезная жена пана Леона, погруженная в округлости свои и выныривающая из них, чтобы распорядиться ужином как священнодействием, смысла которого я не улавливал, Фукс говорил какие-то слова, бледные и белесые, флегматичные, я ел пирог и хотел спать, мы говорили, что пыльно, что сезон еще не начался, я интересовался, холодные сейчас ночи или нет, пирог мы закончили, появился компот, и после компота Катася пододвинула Лене пепельницу с проволочной сеткой, как отзвук, как слабое эхо не столько той сетки (на кровати), на которой, когда я вошел в комнату, была нога, сколько самой ноги, стопы, икры на сетке кровати, и т. д., и т. п. Выскальзывающая губа Катаси оказалась рядом с губками Лены.
Я, оставивший свое прошлое там, в Варшаве, и заброшенный сюда, начинающий здесь… уцепился за это, но лишь на мгновение, потому что Катася отошла, а Лена передвинула пепельницу на середину стола – я закурил сигарету – включили радио – пан Войтыс забарабанил пальцами по столу и начал напевать какой-то мотивчик, нечто вроде «ти-ри-ри», но осекся – снова забарабанил, снова замурлыкал, снова осекся. Тесно. Комната слишком маленькая. Сжатые и раскрытые губы Лены, их робость и несмелость… и больше ничего, спокойной ночи, мы идем наверх.
Когда мы раздевались, Фукс опять начал баловаться на Дроздовского, своего начальника, с рубашкой в руках он исторгал бледные и белесые, рыжие жалобы, вот, мол, Дроздовский, шеф, отношения сначала были идеальные, потом что-то испортилось, то-се, я стал действовать ему на нервы, представь себе, братец, я действую ему на нервы и, если даже пальцем пошевелю, то действую ему на нервы, ты понимаешь это – действовать на нервы шефу семь часов, он меня просто не выносит, даже в сторону мою старается не смотреть, и это семь часов, случайно посмотрит и шарахается, все семь часов! Уж и не знаю, – говорил он, уставившись в свои ботинки, – мне иногда хочется на колени встать и завопить: пан Дроздовский, простите меня, простите! А за что? Ведь и он не по злой воле, я его действительно раздражаю, мне коллеги советуют: сиди тихо, меньше лезь на глаза, но, – вылупился он на меня меланхолично и по-рыбьи, – но как я могу лезть или не лезть, если мы с ним семь часов в одной комнате сидим, я кашляну, рукой пошевелю – он сыпью покрывается! Может, воняет от меня?
И эти сетования отверженного Фукса объединялись во мне с презрением и враждой моего отъезда из Варшавы, и оба мы, он и я, гонимые… неприязнью… в этой чужой дешевой меблирашке, в случайном доме, раздевались, мы – два изгоя, два отщепенца. Поговорили еще о Войтысах, о семейной атмосфере в доме, и я заснул. И вновь проснулся. Ночь. Темно. Понадобилось некоторое время, прежде чем я, упакованный в простыню, осознал себя в комнате со шкафом, столиком и графином и разобрался с положением моего тела относительно окон и двери, – что удалось мне благодаря тихим и настойчивым умственным усилиям. Я долго колебался, что же делать: спать или не спать… спать мне не хотелось, но не хотелось и вставать, и я ломал голову: вставать, спать, лежать, наконец я опустил ноги с кровати и сел, а когда сел, то перед глазами замаячило бледное пятно занавешенного окна, и, подойдя босиком к окну, я отодвинул штору, там, за садом, за забором, за дорогой было место, где висел воробей, повешенный среди сплетающихся веток, где земля была черной, а на ней – картонка, жестянка и щепка, где вершины елей купались в звездной ночи. Я задернул штору, но от окна не отошел, так как мне вдруг пришло в голову, что Фукс мог за мной подглядывать.
Действительно, дыхания его я не слышал… значит, он не спал и, конечно, видел, как я смотрел в окно… в чем не было бы для меня ничего предосудительного, если бы не ночь и птица, птица в ночи, птица с ночью. Ведь то, что я выглянул в окно, было связано для меня с птицей… а это уже постыдно… но тишина тянулась так долго и так абсолютно, что быстро переросла во мне в уверенность, что нет здесь Фукса, да, его не было, на его кровати никто не лежал. Я отдернул штору и в сиянии звездного роя передо мной открылась пустота на том месте, где должен был находиться Фукс. Куда он пошел?
В ванную? Но, судя по всему, вода там журчала в полном одиночестве. В таком случае… не пошел ли он к воробью? Неизвестно откуда это пришло мне в голову, по сразу показалось вполне возможным, он мог пойти, его заинтересовал воробей, кусты он осматривал явно в поисках каких-нибудь следов, его рыжая флегматичная физиономия идеально подходила для такого расследования, это было похоже на него… сопоставлять, анализировать, кто повесил, зачем повесил… ба, может быть, он и дом этот выбрал из-за повешенного воробья (эта мысль была уже несколько надуманной, но как вспомогательная удерживалась где-то на втором плане), хотя достаточно уже того, что он проснулся или, возможно, вообще не спал, его разобрало любопытство, и вот он встал, пошел… Зачем? Уточнить какую-то деталь? Осмотреться на месте ночью? Поиграть в детектива?… Я готов был в это поверить. Я все более и более готов был в это поверить. В конце концов, это не могло мне повредить, но я предпочел бы, чтобы наше пребывание у Войтысов не начиналось с подобных выходок, с другой стороны, меня немного раздражало, что воробей снова выходит на первый план, путает нам карты и пыжится, задирает хвост, претендует на большее, чем заслуживает, – и если этот придурок действительно пошел к нему, то воробей превращался в очень важную персону, принимающую визиты! Я усмехнулся. Но что теперь делать-то? Опять ложиться в кровать мне не хотелось, поэтому я надел брюки, приоткрыл дверь в коридор и высунул голову. Пусто и прохладно, слева, где начиналась лестница, темнота бледнела, там было маленькое оконце, я прислушайся, но ничего не услышал… И вышел в коридор, однако мне это как-то не понравилось: недавно он потихоньку выходил, теперь я потихоньку выхожу… в сумме эти наши выходы выглядели не столь уж невинно… Покидая комнату, я мысленно пытался себе Представить пространство дома, соединения комнат, комбинации стен, прихожих, переходов, мебели и даже обитателей дома… обо всем этом я не знал, мог только догадываться.
А находился я в коридоре чужого дома, ночью, в одной рубашке и брюках, – что вскользь намекало ^а чувственность, подобно выскальзывающему выверту на Катасиной губе… где она спала? Спала? Стоило мне задать себе этот вопрос, и сразу коридор превратился в дорогу к ней, по которой я двинулся, ночью, босиком, в одной рубашке и брюках, а ее скользкогубый выверт, слегка, чуть-чуть змеиный, в сочетании с моей отверженностью, холодной, неприязненной отброшенностью теми, из Варшавы, подтолкнул меня холодно к ее свинству, которое было где-то здесь, в спящем доме… Я сделал несколько шагов, дошел до лестницы и выглянул в маленькое оконце, единственное в коридоре, которое выходило на другую сторону дома, противоположную дороге и воробью, на огромное пространство, окруженное стеной и освещенное тучами и роями звезд, где виднелся; такой же садик с посыпанными гравием дорожками и чахлыми деревьями, переходящий в глубине в пустырь с кучей кирпича и сараем… Слева, прямо у дома, было нечто вроде пристройки, кухни или мыльни, может, и Катася баюкала там свои шаловливые губки…
Небывалая звездность безлунного неба, в звездных роях выделялись созвездия, некоторые из них я знал: Большая Медведица, Малая Медведица – и находил на небе, но другие, мне неизвестные, также прорисовывались, как бы вписанные в координаты основных звезд, я пытался провести линии, образующие фигуры… и это расчленение, попытка составить карту внезапно настолько меня утомила, что я обратился к саду, но и здесь меня замучила множественность мира: труба, желоб, излом водостока, карниз стены, деревце – и многообразие элементов в более сложных комбинациях, например, изгиб и развилка дорожки, ритм теней… и я невольно тоже начал выискивать здесь фигуры, сочетания, схемы, чего мне так не хотелось, но я раздражался, мучился, изощрялся до тех пор, пока не понял, что притягательность и, как еще там, пленительность для меня этих элементов таится в их «за» или «вовне», в том, что один элемент находится «за» другим, желоб за трубой, стена за углом кухни, как… как… как… Катасины губы за губками Лены, когда Катася после ужина пододвигала пепельницу с проволочной сеткой, наклоняясь над Леной, опуская выскальзывающие губы и приближая их… Ошеломление мое было все же чрезмерным, я вообще склонен к аффектации, к тому же созвездия, эта Большая Медведица и т. п., навязывали мне нечто мучительно-умственное, и я подумал «что? губки вместе?», причем меня особенно поражало то, что эти губы, и той, и другой» теперь, в воображении, в памяти соединялись более очевидно, чем тогда, за столом, я даже потряс головой, чтобы вытрясти из себя это видение, но от этого связь губ Лены с губами Катаси стала еще заметнее, и тут я усмехнулся, ведь вывернутое Катасино распутство, ее соскальзывание в свинство не имело ничего, ну ничего общего со свежим открытым ротиком и по-девичьи сжатыми губками Лены, разве только одно «соотносилось» с другим – как на карте – как на карте один город соотносится с другим городом – карта вообще втемяшилась мне в голову, карта звездного неба или там обычная карта с городами и т. п. Эта связь, собственно, и связью-то не была, просто одни губы рассматривались относительно других губ, в смысле, например, расстояния между ними, направления, взаиморасположения… и ничего больше… хотя факт остается фактом, теперь, высчитывая вероятность того, что губы Катаси окажутся где-то вблизи кухни (если она там спала), я одновременно соображал, где, с какой стороны, на каком расстоянии от них могут находиться губки Лены. И мое холодно-похотливое скольжение к Катасе здесь, в этом коридоре, вывернулось под воздействием бокового смещения Леной.
А сопровождалось все это забывчивостью. Ничего удивительного, чрезмерное сосредоточение внимания на одном объекте ведет к рассеянности, этот объект заслоняет собой все остальное, всматриваясь в одну точку на карте, мы понимаем, что из нашего внимания ускользают другие. Я, засмотревшись на сад, на небо, на сдвоенность губ относительно губ, ведь знал, знал же, что от меня что-то ускользает… что-то важное… Фукс! Куда он подевался? «Забавляется игрой в детектива»? Как бы это скандалом не кончилось! Я уже жалел, что поселился с этим почти незнакомым мне рыбьим Фуксом… но передо мной был садик, деревца, дорожки, переходящие в пустырь с кучей кирпича, до самой стены, чрезмерно белой, только на этот раз все это показалось мне видимым знаком того, чего я сейчас не видел, другой стороны дома, где тоже был маленький садик, потом забор, дорога, за ней заросли… и магнетизм звездного сияния совпал для меня с притягательностью повешенной птицы. Неужели Фукс был там, рядом с воробьем?