Семья моя осуществит заветную мечту и переедет в столицу; хотя строгость семейных нравов и заставит родителей отречься от меня, я все же буду присылать к ним по праздникам кормилицу с ребенком. Сначала они откажутся принимать его, но потом любопытные сестры возьмут племянника на руки и воскликнут: "Смотрите, это - вылитый Артуро!" Мать, обливаясь слезами, будет радостно нянчиться с ним, приглашая отца посмотреть на внука; но непреклонный старик, дрожа от волнения, запрется в своем кабинете,
Мало-помалу литературные успехи завоюют мне прощение. Мать будет твердить, что надо пожалеть меня. Я получу университетский диплом - и все забудется. Даже знакомые девушки, заинтригованные моими приключениями, снисходительно отнесутся к моему прошлому: "Ах, уж этот Артуро!.."
- Идите сюда, мечтатель, - позвал меня дон Рафо, - разопьем последнюю бутылку бренди из моего багажа. Выпьем втроем за удачу и любовь.
Слепцы! Мы должны были пить за горе и смерть!
Мысль о богатстве превратилась в эти дни в навязчивую идею и так сильно овладела мной, что я уже считал себя крупным богачом, приехавшим в льяносы, чтобы развернуть там широкую финансовую деятельность. Даже в тоне Алисии я чувствовал беззаботность человека, уверенного в обеспеченном будущем. Правда, она продолжала быть такой же замкнутой, скрытной, но я тешил себя мыслью, что это капризы богатой женщины.
Когда Фидель сообщил мне, что в сделку с Субьетой внесены выгодные для нас изменения, я нисколько этому не удивился. Мне казалось, что управляющий докладывает об успешном выполнении моих приказов.
- Это верное дело, Франко. Ну, а если оно прогорит, у меня найдется, чем возместить вам убытки.
Тут Фидель впервые поинтересовался, с какой целью я приехал в пампу. Предполагая, что дон Рафо успел проговориться, я уклончиво сказал:
- Разве вам не говорил об этом дон Рафаэль? - и после отрицательного ответа добавил: - Простая прихоть! Мне хочется побывать в Арауке, спуститься по Ориноко, а затем отправиться в Европу. Но Алисия так плохо себя чувствует, что я не знаю, как быть. К тому же эта затея мне по душе. Надо чем-нибудь заняться.
- Мне неприятно, что эта невежда Грисельда превращает вашу супругу в портниху.
- Не беспокойтесь. Алисия находит развлечение в том, что применяет полученные в школе знания. Дома она занимается рисованием, музыкой, вышивает, вяжет...
- Разрешите мои сомнения: это вы дали лошадей дону Рафо?
- Вы сами знаете, как я его уважаю! У меня украли лучшую из них, с седлом и всем багажом.
- Да, дон Рафо мне рассказывал... Но у вас осталось несколько хороших коней.
- Неплохие... Мы оставили их себе.
- Они, конечно, понравятся старику Субьете. Нам просто чудом удалось сторговаться с таким недоверчивым человеком, как он! Субьета предложил нам эту сделку, вероятно, чтобы натянуть нос Баррере. Старик никогда еще не продавал столько скота. Он обычно отвечал покупателям: "Мне нечего продавать! У меня всего остался с десяток голов!" Стараясь разжечь алчность Субьеты, они вручали ему, будто на хранение, деньги, предназначенные для уплаты за скот, рассчитывая, что он не даст ускользнуть золоту из своих рук. Однажды подобную тактику применил гуртовщик из Согамосо, человек бывалый и опытный торговец. Чтобы завоевать расположение старика, он пьянствовал с ним несколько дней. Когда они начали отбирать быков, Субьета расстелил за корралем плащ, развязал кошелек покупателя и сказал: "За каждого бычка, который выйдет из загона, клади сюда монету, я не умею считать". Кошелек вскоре опустел, и гуртовщик взмолился: "Мне не хватает денег! Поверьте мне остаток быков в долг!" Субьета ухмыльнулся:
"Не вам не хватает денег, приятель, а у меня слишком много скота!" И, подобрав с земли плащ, с непреклонным видом отправился домой.
Я выслушал эту историю и самодовольно похлопал Франко по плечу.
- Фидель, - сказал я ему, - не удивляйся, старик знает, что делает! Он слышал обо мне и...
- Почему ты так переменился, ветреник?
- Вы со мною уже на ты, нинья Грисельда?
- Смотрите, как он заважничал после сделки с Субьетой! Хочешь золота поезжай на Вичаду да возьми меня с собой. Я тоже хочу поехать туда.
Грисельда обняла меня, но я отстранил ее локтем. Она удивленно отшатнулась:
- Я знаю, в чем дело: ты боишься моего мужа.
- Вы мне противны!
- Неблагодарный! Нинья Алисия ничего не знает. Она только говорит, чтобы я не верила тебе.
- Что? Что вы сказали?
- Что степняк - простак, а горец - врать мастак!
Побледнев от гнева, я вбежал в залу.
- Алисия, мне не нравится твоя близкая дружба с Грисельдой! Ее вульгарность может передаться тебе. Не смей больше спать в ее комнате.
- Хочешь, чтобы я оставила тебя наедине с ней? Ты не стыдишься даже хозяина дома?
- Истеричка! Опять твоя глупая ревность?
Алисия расплакалась, а я ушел в каней. Старая Тьяна латала рубашку мулата, а тот, дожидаясь, растянулся нагой по пояс на бычьей шкуре.
- Отдохни на гамаке, белый. Жара смертная. Напрасно старался я уснуть. Мне мешало клохтанье курицы, копошившейся у плетня, в то время как ее товарки, разинув клювы, отдыхали в тени, равнодушные к ухаживаньям петуха, вертевшегося вокруг них с распушенными крыльями.
- Не дают вам спать, проклятые!
- Где твоя родина, мулатка? - спросил я.
- Где я сама, там и родина.
- Ты уроженка Колумбии?
- Я из льяносов, с Манаре. Говорят, я из Краво, а я не из Краво; говорят, я из Пауто, а я и не из Пауто. Моя родина - все эти степи! Зачем мне другая родина, когда степь так красива и так широка! Знаешь поговорку: "Где твой бог? - Где солнце всходит".
- А кто твой отец? - спросил я Антонио.
- Про то мать знает.
- Не все ли равно, раз ты родился, сынок!
Невольно улыбнувшись, я спросил:
- Ты собираешься на Вичаду, мулат?
- Я было собирался, да хозяин узнал, и мне влетело. А потом, говорят, там одни леса, верхом не проехать. На что мне леса! Я, как быки, люблю только степи да свободу.
- В лесах одним индейцам жить, - прибавила старуха.
- Этим голышам саванны тоже по нраву; сколько вреда они причиняют христианам! Быка арканом им не поймать! Для этого нужен хороший и резвый конь. Так эти дьяволы догоняют быков на бегу в голой степи и одному за другим подрезают поджилки, раз - и готово! Сорок быков в день зарежут, а съедят одного; остальные достаются коршунам и стервятникам. И людей не милуют: к покойному Хаспе они подкрались в лесу, окружили его в одну минуту вместе с лошадью и зарезали. Мы кричали на них, но это не помогло. Как на грех, мы были безоружны, а их было человек двадцать, и они засыпали нас стрелами.
Старуха, завязав потуже платок на голове, вмешалась в разговор:
- Хаспе сам был виноват, он преследовал индейцев со своими вакеро и собаками. После облавы он разводил костер и делал вид, будто поджаривает и ест индейцев, чтобы это видели те, кто не попался к нему в руки, да дозорные на верхушках пальм.
- Так ведь, мама, индейцы убили всю его семью, а властей здесь нет, и каждому приходится выкручиваться самому. В Атико они всех христиан перерезали, до сих пор там головешки тлеют. Надо собраться как-нибудь, белый, и устроить на них облаву.
- Что ты? Охоту, как на диких зверей? Это бесчеловечно!
- Тогда, если вы их не зарежете, они вас зарежут.
- Не перечь ему, мулат, тоже мне мудрец выискался! Белый поученей тебя. Спроси лучше, жует ли он табак, и угости его.
- Нет, табак я не жую. Спасибо.
- Ну вот, и починила твои лохмотья,- сказала старуха, встряхнув рубашку,-рви их теперь на здоровье в лесу. А венгавенгу достал? Сколько раз тебя просили!
- Угости кофе, достану.
- Что это за венгавенга?
- Хозяйка просила. Это кора одного дерева, из нее делают приворотное зелье.
Мне случалось переживать тяжелые нервные кризисы, когда казалось, что разум пытается существовать отдельно от мозга. И хотя физически я был совершенно здоров, мой хронический недуг - привычка все время мыслить постепенно ослаблял меня: даже во сне я не мог избавиться от видений. Внешние впечатления достигают подчас максимума влияния на мое обостренное воображение, но впечатление через несколько минут после его восприятия превращается в свою противоположность. Я, как в музыке, пробегаю гамму восторга, чтобы затем предаться беспросветной меланхолии, от гнева перехожу к сентиментальной уступчивости, от благоразумия - к вспышкам слепого бешенства. Моя душа - как море: за приливом неизменно следует отлив.
Мой организм отвергает наркотическое возбуждение, хотя оно и разгоняет тоску. В тех редких случаях, когда я бывал пьян, я делал это скуки ради или из любопытства, пытаясь заглушить тоску или познать власть, превращающую человека в животное.
В день отъезда дона Рафо я испытал смутную тревогу, вестницу близких бед, предчувствие, что разлука может оказаться вечной. Провожая дона Рафо, я разделял уверенность в успехе предприятия, начало которому он должен был положить. Но как туман поднимается к горным вершинам, так в душе моей поднималась тоска, увлажняя глаза, и я с жадностью выпил на прощанье несколько рюмок.
Ко мне вернулось на миг искусственное оживление, но в душе неотвязно звучали отголоски рыданий Алисии, которая, судорожно обняв дона Рафо, с отчаянием в голосе сказала: "С этого дня я остаюсь в пустыне".
Я понял, что, говоря о пустыне, она намекала на мое сердце.
Помню, что Фидель и Корреа должны были проводить дона Рафо до Таме, охраняя его от возможного нападения сообщников Барреры. Там они предполагали нанять верховых вакеро для ловли быков Субьеты и не позднее чем через неделю возвратиться в Мапориту.
"Дом оставляю на вас",- сказал Франко, и я неохотно принял это поручение. Почему они не берут меня с собой? Или они думают, что я не такой же мужчина, как они? Возможно, они превосходят меня в ловкости, но во всяком случае не в отваге и пылкости.
В этот день я почувствовал себя оскорбленным и, обезумев от вина, чуть было не крикнул: "Кто заботится о двух женщинах, живет с обеими!"
Когда они уехали, я вошел в спальню, чтобы утешить Алисию. Закрыв лицо руками, она лежала ничком на гамаке и громко всхлипывала. Я наклонился, чтобы приласкать ее, но она резким движением одернула платье и оттолкнула меня:
- Оставь! Не хватало только видеть тебя пьяным! Тогда у нее на глазах я обнял хозяйку.
- Ты любишь меня, правда? Я ведь выпил всего две рюмки, не так ли?
- А выпьешь с хиной, и лихорадка пройдет.
- Да, любовь моя! Для тебя все что угодно! Все что угодно!
Несомненно, тогда-то Грисельда, выйдя с бутылкой на кухню, и всыпала в вино венгавенгу. Но я крепко заснул у ног Алисии.
В этот вечер я больше не пил.
Я проснулся с тяжелым чувством, хмурый и раздраженный. Из Ато Гранде на взмыленном, закусившем удила жеребце прискакал Мигель. Он разговаривал с Себастьяной в канее:
- Я приехал за своим петухом и хочу попросить у Антонио гитару.
- Здесь теперь распоряжается приезжий. Насчет петуха спроси у него. Гитары не дам - я ей не хозяйка.
Мигель спешился и робко подошел ко мне:
- Этот петух - мой, я хочу привязать его на веревку, скоро петушиные бои. Если разрешите взять его, я подожду сумерек, чтобы поймать его на насесте.
Поведение Мигеля показалось мне подозрительным.
- Баррера ничего не просил передать?
- Вам - ничего.
- А кому же?
- Никому.
- Кто тебе продал это седло? - сказал я, узнав седло, украденное у меня Пипой.
- Сеньор Баррера купил его у человека, который приехал из Вильявисенсио недели две назад и сказал, что продает седло, потому что лошадь у него издохла от змеиного укуса.
- А как зовут этого человека?
- Я не видел его. Слышал только, как он рассказывал.
- А ты всегда пользуешься седлами Барреры? - вскричал я, схватив его за шиворот.- Если не признаешься, где он, куда спрятался, я изобью тебя до полусмерти! А если честно ответишь на мой вопрос, я дам тебе петуха, гитару и два фунта.
- Пустите меня, я все открою вам по секрету.
Я отвел Мигеля к изгороди.
- Баррера остался ждать по ту сторону леса. Он не увидел условного сигнала - плаща, повешенного на заборе, красной подкладкой наружу. Поэтому он и послал меня, чтобы я, если путь безопасен, расседлал коня и ждал его. Он приедет вечером, а я, чтобы дать ему знак, должен сыграть на гитаре; но я еще не успел переговорить с хозяйкой.
- Ни слова ей!
И я заставил его расседлать лошадь.
Уже стемнело, и только на горизонте солнце оставило за собой кровавый след. Старая Тьяна вышла из кухни с зажженной керосиновой лампой. Другие женщины заунывно шептали молитвы. Я оставил Мигеля дожидаться Грисельды, а сам пошел за гитарой в каморку Антонио. Там было темно. Я снял с жерди гитару и прихватил с собой двустволку.
Когда женщины окончили молитву, я, уже с пустыми руками, подошел к Грисельде: