Аньес выдернула руку и ответила с коротким невеселым смешком, какого он доселе у нее не слышал:
- Ну побрился, и что из того? Ты бреешься каждый день. Даже по два раза на дню.
- Мать честная, да прекрати же ты!
- Если это шутка, то очень уж однообразная, - сухо заметила она.
- Ну да, еще бы, шутки - это ведь твоя специальность!
Аньес смолчала, и он подумал: "Ага, сейчас я попал в цель!" Он прибавил скорость, твердо решив не разговаривать с женой до тех пор, пока она не положит конец этой дурацкой истории. "Кто из нас умней, тот и покончит со всем этим первым", - твердил он про себя, но фраза, утратив присущий ей оттенок ворчливой благосклонности, тяжело ворочалась у него в голове, ожесточенно и тупо громыхая каждым своим слогом. Аньес по-прежнему молчала, и, взглянув на нее искоса, он увидел на ее лице смятение, больно поразившее его. Никогда еще она не выглядела такой враждебной и испуганной, никогда не играла комедию с таким агрессивным упорством. И ни одного срыва, ни единой фальшивой ноты, абсолютно безупречная игра - зачем это, к чему? Что ею руководило?
Они хранили молчание до самого дома, и в лифте, и даже в квартире, где разделись каждый в своем углу, не глядя друг на друга. Чистя зубы в ванной, он вдруг услышал ее смех, явно побуждавший к вопросу, но удержался и не задал его. Однако по звуку этого смеха, беззлобного, почти естественного, он угадал, что Аньес решилась на примирение. Когда он вошел в спальню, она улыбнулась ему с кровати, и выражение ее лица - робко-плутоватого, покаянного и уверенного в прощении - делало почти невероятным тот испуганный взгляд в машине. Она явно жалела о своей выходке; ладно, он, так и быть, проявит великодушие.
- Мне кажется, Серж и Вероника уже помирились,- сказала она. - Может, последуем их примеру?
- Хорошая мысль, - ответил он, тоже улыбнулся и, нырнув в постель, заключил Аньес в объятия, довольный ее капитуляцией и в то же время слегка разочарованный таким скромным триумфом. Закрыв глаза и прильнув к мужу, Аньес коротко простонала от удовольствия и слегка отстранила его, давая понять, что хочет заснуть. Он погасил свет.
- Ты спишь? - спросил он спустя какое-то время.
Она тут же откликнулась, тихим, но разборчивым шепотом:
- Нет, не сплю.
- О чем думаешь?
Она негромко засмеялась - тем же смехом, какой он услышал из ванной.
- О твоих усах, конечно!
Наступила пауза; мимо дома промчался грузовик, задребезжали оконные стекла. Аньес нерешительно продолжала:
- Знаешь, там, в машине...
- Что - в машине?
- Странное дело: мне почудилось, что еще немного и... я бы испугалась всерьез.
Снова пауза. Он лежал с открытыми глазами, хорошо зная, что и она тоже глядит в темноту.
- Я и вправду испугалась, - опять шепнула она.
У него пересохло в горле.
- Но ведь это ты затеяла спор...
- Ну хватит, прошу тебя! - взмолилась она, стиснув ему руку. - Пойми же, что мне страшно!
- Тогда не начинай все сначала, - сказал он, крепко обняв ее, в смутной надежде задержать эту готовую вновь раскрутиться адскую карусель. Аньес почувствовала то же самое; резко вырвавшись из его объятий, она зажгла свет.
- Это ты начинаешь все сначала! - крикнула она. - Никогда больше так не делай!
Он глядел, как она рыдает, горько скривив губы, вздрагивая всем телом, и в ужасе думал: "Нет, невозможно притворяться до такой степени, она горюет совершенно искренне!" Но разве искренность здесь возможна, разве что... разве что Аньес сошла с ума.
Он схватил ее за плечи, потрясенный этими судорожными всхлипами, этой дрожью. Челка скрывала глаза Аньес, он приподнял ей волосы, открыв лоб, и сжал в ладонях лицо жены, готовый на все, лишь бы она утешилась. Она пробормотала сквозь слезы:
- Что это за история с усами?
- Аньес! - прошептал он. - Аньес, я их сбрил. Но это не страшно, они отрастут. Взгляни на меня, Аньес! Что с тобой творится?
Он твердил эти нежные, убаюкивающие слова, обнимая и целуя Аньес, но она опять вырвалась, глядя расширенными, испуганными глазами, совсем как недавно, в машине.
- Ты прекрасно знаешь, что никогда не носил усов! Прекрати это, умоляю! крикнула она. - Пожалуйста, перестань! Это же полная бессмыслица, ты меня пугаешь, молчи!.. - И, совсем обессилев, прошептала: - Зачем ты это делаешь?
Он молчал, подавленный вконец. Что сказать ей? Как прекратить этот цирк, этот диалог глухих? Ну и заваруха! Ему вспоминались прежние розыгрыши Аньес, самые дерзкие из них - например, история с замурованной дверью... Внезапно он вернулся мыслями к сегодняшнему вечеру у Сержа и Вероники, к их упорному нежеланию замечать перемену. Что же такое наговорила Аньес? И с какой целью?
Им довольно часто приходили в голову одинаковые мысли. Так случилось и на сей раз, и в тот миг, когда она открыла рот, он понял, что перевес будет за тем, кто успеет первым задать вопрос. А значит, за ней.
- Если ты утверждаешь, что сбрил усы, Серж и Вероника заметили бы это, разве не так?
Один - ноль в ее пользу! Он со вздохом ответил:
- Но ведь ты велела им притвориться...
Она посмотрела на него, открыв рот, с таким ужасом, словно он угрожал ей бритвой, и с трудом вымолвила упавшим голосом:
- Ты сумасшедший... попросту сумасшедший!..
Он крепко, до боли, зажмурился, в безумной надежде открыть глаза и увидеть, что Аньес мирно спит, а весь этот кошмар ушел, как не был. Зашуршали простыни - это она откидывала их, вставая с постели. Как быть, если она сошла с ума или у нее начались галлюцинации? Поддержать игру, наговорить ей утешительных слов, обнять, приговаривая: "Ну конечно, ты права, у меня сроду не было усов, я тебя просто разыграл..."? Или же доказывать ей, что она бредит? Из ванной донеслось журчание воды. Он открыл глаза; Аньес стояла перед ним со стаканом в руке. Она успела натянуть майку и выглядела почти спокойной.
- Вот что, - сказала она. - Давай звонить Сержу и Веронике.
Снова она опередила его, заняв следующую позицию - в каком-то смысле разумную, но вынуждающую его самого уйти в оборону. Однако если она подговорила их участвовать в мистификации и если они так стойко держались в течение всего ужина, то с какой стати расколются сейчас, в телефонном разговоре? И вообще, зачем она все это делает? Он терялся в догадках.
- Звонить ночью?! - запротестовал он, ясно сознавая, что допускает ошибку, дает ей в руки лишний козырь, уклоняясь от испытания, которое, он чувствовал, таит для него опасность.
- Я не вижу другого выхода, - ответила Аньес внезапно окрепшим голосом и потянулась к телефону.
- Это ничего не докажет, - буркнул он. - Если ты их предупредила...
Едва он выговорил эти пораженческие слова, как горько пожалел о них и, спеша вновь завладеть инициативой, сам схватил трубку. Аньес молча отодвинулась на край постели и уступила ему аппарат. Набрав номер, он выслушал четыре гудка, и наконец в трубке раздался заспанный голос Вероники.
- Это я! - резко сказал он. - Извини, что разбудил, но мне нужно кое-что выяснить. Ты хорошо помнишь мое лицо? Ты его как следует разглядела за вечер?
- Чего?
- Я спрашиваю, ты что-нибудь заметила?
- Чего-чего?
- Ты разве не заметила, что я больше не ношу усов?
- Что ты там мелешь?
Аньес, державшая отводную трубку, сделала красноречивый жест, означавший: "Вот видишь!", и нетерпеливо сказала:
- Дай мне поговорить!
Он протянул ей аппарат, отмахнувшись от протянутой взамен второй трубки и показывая тем самым, что не придает никакого значения этому, конечно, заранее подстроенному тесту.
- Вероника! - начала Аньес и, выслушав подругу, ответила: - Вот именно это я и хотела спросить. Предположим, я заставила тебя поклясться, что в любой ситуации ты будешь утверждать, будто у него никогда не было усов. Ты меня слышишь?
Она снова сунула ему отводную трубку, и он, кляня себя за уступчивость, прижал ее к уху.
- Так вот, - продолжала Аньес. - Если я действительно тебя подговорила, считай, что все отменяется, забудь мою просьбу и отвечай абсолютно правдиво: ты когда-нибудь видела его с усами, да или нет?
- Нет. Конечно нет. И потом...
Вероника умолкла, и сквозь треск в аппарате до них донеслось приглушенное, как будто трубку закрыли ладонью, перешептывание; потом в разговор вступил Серж:
- Вы там, ребята, развлекаетесь вовсю, а нам спать хочется. Пока!
И он дал отбой. Аньес медленно опустила трубку на рычаг.
- Да уж, мы и вправду развлекаемся, - сказала она. - Ну, ты слышал?
Он растерянно глянул на нее:
- И все-таки ты их подговорила!
- Тогда звони сам - Карине, Полю, Бернару, коллегам из твоего агентства, да кому угодно!
Поднявшись, Аньес взяла с низенького столика телефонную книжку и бросила ему. Он понял, что, открыв ее и начав искать чей-нибудь номер, он признает свое поражение, как это ни дико, ни абсурдно. Нынешний вечер все перевернул с ног на голову, вынудив его доказывать очевидное, но он почувствовал свое бессилие - Аньес обложила его со всех сторон. Он уже боялся телефона, подозревая гигантский, неведомый ему в деталях заговор, где ему уготовили роль жертвы, и заговор отнюдь не безобидный. Он отбросил фантастическое предположение, что Аньес успела обзвонить всех его друзей, чьи номера значились в телефонной книжке, и убедила их под каким-нибудь предлогом клясться и божиться, что он никогда не носил усов, даже если сама потом велит им отказаться от своих слов; однако интуиция нашептывала ему, что, позвонив Карине, Бернару, Жерому, Замире, он услышит все тот же ответ, и лучше всего, презрев сей "божий суд", переместиться с этого минного поля на другое пространство, где он сможет взять инициативу в свои руки и контролировать ситуацию.
- Послушай! - воскликнул он. - У нас же есть где-то целая куча фотографий. Когда мы были на Яве, например.
Встав и порывшись в ящике секретера, он извлек оттуда пачку фотографий, сделанных во время последнего отпуска. На большинстве снимков они были вдвоем.
- Ну что? - спросил он, протянув ей один из них.
Аньес бросила взгляд на фотографию, затем на мужа и вернула ему снимок. Он посмотрел еще раз: да, это он самый, в пестрой летней рубашке, с волосами, облепившими потный лоб, улыбающийся и - усатый.
- Ну так что же? - повторил он.
Аньес, в свою очередь, прикрыла глаза, затем, подняв их, устало ответила:
- Не вижу никаких доказательств.
Он собрался было еще раз накричать, заспорить, но при мысли, что вся эта канитель вернется на круги своя, ощутил полное изнеможение; наверное, самое разумное - остановиться первым, перетерпеть, переждать: может, все и обойдется.
- О'кей, - сказал он, бросив фотографию на ковер.
- Давай спать, - откликнулась Аньес.
Она вынула из медной шкатулочки, стоявшей у изголовья, пачку снотворного, приняла таблетку, дала ему другую вместе со стаканом воды. Они улеглись подальше друг от друга, и он выключил свет. Через несколько минут Аньес нашла его руку под простыней, и он стал гладить ее пальцы, машинально улыбаясь в темноте. Расслабленный и душой и телом, он покорно отдавался действию снотворного и уже не в силах был сердиться на Аньес; конечно, она здорово одурачила его, но это была его жена, и он любил ее именно такой, с сумасшедшинкой, как, например, в тот раз, когда она позвонила приятельнице и заявила: "Слушай, что там у тебя творится?.. Ну как же, дверь... да-да, твоя дверь... неужели ты еще не видела?.. Так вот, у вас внизу весь проем входной двери заложен кирпичом... Да нет, прочно замурован... Клянусь тебе, я звоню из автомата напротив... Правда-правда, настоящая кирпичная стенка!..", и так до тех пор, пока приятельница, и веря и не веря, в панике не помчалась вниз, чтобы затем позвонить Аньес домой и сказать: "Ну ты и надувала!"
- Ну ты и надувала! - тихонько, почти про себя, шепнул он, и оба заснули.
Он проснулся в одиннадцать утра, с тяжелой головой и горечью во рту из-за снотворного. Аньес сунула под будильник записочку: "До вечера. Я тебя люблю". Фотографии по-прежнему валялись на ковре возле кровати; подобрав одну из них, он долго разглядывал ее: Аньес и он, оба в светлых одежках, сидят, тесно прижавшись друг к другу, в коляске велорикши, а сам возница за их спинами скалится всеми своими красными от бетеля зубами. Он попытался вспомнить, кто же это их снимал - скорее всего, какой-нибудь прохожий по его просьбе; всякий раз, отдавая свой аппарат незнакомцу, он втайне опасался, что тот удерет со всех ног, но нет, такое ни разу не случилось. Он растер ладонями лицо, словно одеревеневшее от тяжелого сна. Пальцы задержались на подбородке, ощутили привычное покалывание щетины, боязливо помедлили, прежде чем тронуть верхнюю губу. Наконец он решился на это и не испытал никакого удивления - в самом деле, ведь не привиделось же ему вчерашнее происшествие! - но касаться выбритого места, в отличие от щек, было неприятно. Он снова взглянул на снимок с велорикшей, затем встал и отправился в ванную. Раз уж он проспал, не стоило теперь спешить - он позволит себе роскошь принять ванну вместо обычного утреннего душа.