— Сыму, сыму, будь они прокляты! Сыму, — Исусик тут же начал развязывать ремни.
Илька сидел рядом с Трифоном Летягой, и никто не обращал на него внимания. По лицу мальчишки текли слезы. Он размазывал их рукавом, старался негромко шмыгать носом. Отчего плакал Илька, он и сам не смог бы объяснить. Он и старался не плакать, но слезы все равно катились и катились. Наверно, оттого, что сейчас ему по-настоящему сделалось страшно. Илька тоже сшиб на суставах кожу, должно быть, о камни или бревна, когда их расталкивал, но боли не чувствовал.
Трифон Летяга внимательно поглядел на Ильку, взъерошил ему волосы:
— Ну а плакать-то зачем? Э-эх, ты!
Илька приник к нему.
— Утонул бы так… Вон моя мамка насовсем утонула… Не шутка…
Рука Трифона Летяги дрогнула, он с трудом прокашлялся, легонько отстранил Ильку от себя и начал рывками обуваться, наматывая мокрые портянки. Обулся, встал.
— Ну, хватит сидеть, работа не ждет! Ты, — повернулся он к Исусику, айда в барак, отлежись.
— А сам-то как же? — с поддельным участием спросил Исусик и быстренько начал собираться, соображая, уж после такого бедствия не обидят и за этот день насчислят ему зарплату, как и всем.
Бригадир зябко поежился, со свистом втянул воздух синевшими губами и сказал, ни к кому не обращаясь:
— Вылакали вот водку! Сейчас бы стакашек не мешало. — И пошел впереди бригады, немного косолапый, кряжистый и строгий.
Люди двинулись за ним и принялись работать, разбирать следующий залом. И снова понеслась над рекой песня, и снова, бухая о камни, перевертываясь, сшибаясь, поплыли бревна вниз по реке.
Работа, работа, работа…
В сушилке
В сушилке плавал пар. Было жарко и душно. Илька часто выскакивал на улицу и тряс подол рубахи, чтобы охладиться. Чугунная печка с продырявленным коленом сердито гудела и выбрасывала черный дым. От стены до стены сушилки на скобах лежали закопченные жерди, и на них топорщились задубевшие под дождем брезентовые штаны и куртки сплавщиков. Постепенно они просыхали, делались мягче. Вокруг печки на чурбаках лежала обувь и колыхались от жары проношенные до дыр холщовые портянки.
Пахло смольем и гниющим сеном. Сено сплавщики клали вместо стелек в сапоги. Но запах пота забивал все остальное. Сушилась рабочая одежда, а она всегда и всюду пахнет потом.
Ильку долил сон. Стоило ему присесть, сложить руки на коленях, и голова сама валилась на грудь. Илька встряхивался, выскакивал на холодок и макал голову в поду.
Спать нельзя. Нужно к утру высушить всю одежду. Для этого необходимо шуровать и шуровать печку.
Гудит печка, фукает в дыры пламенем смолье. Тут уж смотри в оба. Затлеет портянка, обуглится — и разом займется оплывшая смолой постройка. Спать нельзя! Нельзя оставить сплавщиков без спецодежды.
Медленно возвращаются мужики с работы. Идут, растянувшись цепочкой, молчком прислоняют багры к стене барака и валятся в мокрой одежде на нары. Илька только теперь и заметил, что сплавщики часто пошевеливают пальцами, стараясь разжать их. Но пальцы судорогой собирает в кулак.
Илька робко и сочувственно наблюдает за поверженными усталостью мужиками, боясь предложить им еду.
Трифон Летяга не залезает на нары, должно быть, страшится, что ляжет и не подымется до утра. Он минут десять сидит на пороге барака, вытянув ноги и уронив руки. Потом обводит ввалившимися глазами товарищей и мрачно роняет:
— Мокрую одежу снять! Всем обмыться в реке. Ужинать — и на отдых!
Мужики с кряхтеньем встают, пощелкивают суставами. Один Исусик делает вид, будто ничего не слышит.
— Тебе особую команду подавать?
Исусик брюзжит, сползая с нар:
— Чисто фетфебель, этот Летяга! Пристанет как банный лист, — и, обозлившись окончательно, завывает: — Сам хлещись в реке! Я и так целый день в воде прею, как мочало. Игрушкино дело…
Но он все-таки раздевается и для вида плещет себе в лицо. Трифон Летяга, искоса наблюдая за ним, кивает головой на воду:
— Столкну с казенки!
Исусик окончательно выходит из себя, принимается громко пушить всех на свете, не трогая только Богородицу, но до пояса все же обмывается.
После этого мужики вяло ужинают и ложатся спать. Засыпают они разом, и, кроме дяди Романа, никто ночью не ворочается.
Илька с предосторожностью, совершенно излишней, ходит на цыпочках по бараку. Он собирает мокрую одежду, гасит лампу и отправляется на всю ночь в сушилку. За ним семенит лохматая собачонка. В углу сушилки брошен клок сена, и Архимандрит нежится всю ночь в тепле. Ильке немножко веселей, когда собачонка здесь. Все-таки живая душа.
Мальчишка то и дело пошевеливает одежду, переворачивает ее с одной стороны на другую. Сначала высыхают портянки, затем штаны и куртки. Он мнет их, чтобы они были хоть немного помягче, и складывает в угол. К утру на жердях остается все меньше и меньше штанов и курток. Илька накладывает в печь сырого березняка — чапыги и садится на дрова. Теперь можно и подремать, однако постоянная боязнь, что спецовки могут загореться, не дает ему заснуть надолго. Он то и дело вскакивает, обводит глазами темную сушилку.
Тишина. В открытую дверь видно отливающую свинцом реку. С гор тянет стынью. В небе громоздятся тучи, и сквозь них не проглядывает ни одной звездочки — к утру опять пойдет дождь. Внизу под бревнами плещется вода. Плот слегка покачивается и скрипит. Плот давно на воде. Он уже глубоко осел. Кора на бревнах сопрела. На плоту постоянно пахнет вином. Это от коры. Запах сладкий. Он щекочет в ноздрях, и, наверно, от этого запаха все мутится в голове и клонит ко сну.
Сварить бы чего-нибудь мужикам вкусного. Киселя? Ягод набрать и сварить киселя. Но что кисель? Это Митькина еда. Как-то он там, сопленосый, поживает? Вот тайменя бы поймать да каждому сплавщику по здоровенному куску сварить, тогда бы у них силы прибавилось. Но на удочку тайменя не вытащишь. Он, подлец, так хватит, что вместе с удочкой с плота свалишься. Да и уходят таймени под лес.
А лесу у Ознобихи стоит много. Всю реку перегородили бревна. Справятся ли мужики? Устали они. И дядя Трифон устал. Челюсти у него заострились, нос больше сделался, глаза запали и помутнели. Дядя Роман тайком от всех чем-то натирает поясницу. Забежит в сушилку и натирает. Илька все видит. Но разве он скажет про дядю Романа? Ему труднее всех.
Скрип, скрип, шлеп, шлеп… Щелк! Скрипят бревна, шлепает вода, постреливает печка. Хорошо! Теплынь. Ночь. Опустил Илька голову. Губа у него отвисла, и слюнка выкатилась. Уснул хозяин казенки, уснул в полной уверенности, что только ему живется в артели легко.
Снится Ильке дом, братишка Митька снится. А может, так, в полудреме видится Ильке дом. Вчера прошла сверху казенка, уже без продуктов, без водки, и кино было спрятано в железные колесики. Феша потчевала Ильку мятными пряниками. Он долго мялся, но не выдержал, спросил:
— Как там у нас, дома-то?
Феша удивленно поглядела на Ильку, затем положила руку на его голову.
— Болит сердчишко-то, што ль, о доме? — И сама себе ответила: — Какой же это дом? Пришла я к твоему папаше с мамашей, а они блины пекут. Обрадовались, когда я рассказала, что ты на казенке. Думали, ты утонул, и боялись, как бы им за тебя не влетело. Но теперь успокоились. Плохие люди. Только и родни у тебя там — малыш Митька. Он-то все еще кличет тебя. А те, — Феша махнула рукой, — лучше тебе без них будет…
Ильке снится дом. Неприветливый, вроде бы чужой, а все-таки дом. И мачеха снится. Что знает о ней Феша? Разве она знает, как коротали вместе страшную зиму мачеха и Илька? У нее тоже где-то глубоко, глубоко, будто в загнете угли, подернутые пеплом, хранятся добрые чувства. Она их никому не выказывает. Видимо, стесняется. А отец — кисель. Так его называла бабушка. Жидкий кисель, потому что он бесхарактерный: бабе поддается.
Снится Ильке кисель, сладкий, черничный. Этим киселем Илька кормит малого братишку. Митька дурачится, выталкивает языком кисель изо рта. Илька шлепает баловня ложкой. На лбу у Митьки остается черная звезда. Смешно Ильке, смешно Митьке. Оба хохочут, но хохот почему-то переходит в лай. Что такое?
Илька открывает глаза.
В открытую дверь сушилки ползет утро и промозглая сырость. Печка прогорела. Только под серым пеплом еще тлеют угли. Архимандрит высунул голову из сушилки и лает.
— Чего ты, Кабздох? — спросил у собачонки Илька. — Он так и зовет ее с самого начала, не признавая громкого и святого имени, которым нарекли приблудную сучонку сплавщики. Архимандрит, заслышав голос Ильки, залился пуще прежнего.
Вдали звякали кованые шесты. Мальчишка поспешно вышел из сушилки. По пологой стороне Мары на лодке поднимались двое. Они разом выкидывали белые шесты, делали резкий толчок, и, зарываясь носом, легкая долбленка устремлялась вперед.
Бородатый мужик, перепоясанный патронташем поверх телогрейки, выдернул нос лодки на плот и басовито приветствовал Ильку:
— Здорово, парень!
Архимандрит выходит из себя. Илька цыкнул на него и ответил на приветствие.
— Где бригадир? — спросил чернобородый.
А молодой чернявый парень, должно быть, сын приплывшего мужика, отвязал бечевку, с помощью которой перетягивал лодку через затор.
Илька повел мужика в барак и тряхнул за ногу Трифона Летягу. Бригадир разом вскинулся, произнес сонно:
«А?» — и стал продирать глаза. Приглядевшись, он подал руку мужику:
— Здорово живем, Прохор! Что, за орехами вверх?
— За орехом. Да и пострелять собираемся маленько, — ответил Прохор, вытаскивая из кармана письмо, завернутое в серый носовой платок. — Вот тебе от начальника сплавной конторы.
Трифон взял письмо, положил его рядом с собой на нары и, туг же просовывая ноги в штаны, отдал Ильке распоряжение:
— Свари-ка чаю.
Илька принялся разжигать таганок на плоту. Прохор расположился возле стола. Приняв от Трифона кисет, он поинтересовался:
— Чей парнишка? На обличье знакомый!
— Верстакова.
— Павла?
— Его.
— Нагрезил что или пустил все-таки папа сынка в беспризорники? Прохор покачал головой. — Вот скажи ты: охотник на всю округу знаменитый. Не боится ни тайги, ни черта, а дома…
— Сопля!
Прохор хотел что-то возразить, но придержал слова, увидев, что бригадир принялся читать письмо.
«Приветствую вас, товарищ Летяга, и всю вашу бригаду — писал начальник сплавной конторы. — Надеюсь, что живы-здоровы. Последние сведения от вас я получил из Верх-Мары, и, по моим подсчетам, сейчас вы уже должны подходить к Ознобихинскому перевалу. Вы, вероятно, удивились и рассердились, не обнаружив там людей. Дело в том, что рабочие, какие есть в моем распоряжении, все до единого заняты на сплавном рейде. Сами знаете, что паводок нынче мал и дожди пошли поздно. Заморозки же ожидаются ранние, и на большой осенний паводок рассчитывать нельзя. Деревообделочный комбинат уже пущен на полную мощность. Он получил срочный заказ от строящегося на Урале металлургического завода. На нас жмут. Мы здесь работаем уже в три смены. Работаем и ночью при электрическом свете. Да, да, у нас в поселке уже есть электричество! И все же мы не полностью обеспечиваем комбинат древесиной. Сильно она у нас нынче обсохла. Нам обещают прислать трактор, чтобы вытягивать из торосов бревна. Но пока его нет. И людей нет. Я крепко надеюсь, товарищ Летяга, что вы справитесь со своей бригадой у Ознобихи. О трудностях не говорю, знаю, что трудно. Трудно, но нужно. Мы увеличили количество пикетных постов, и ниже вести лесозачистку вам будет все-таки легче.
Передайте вашим товарищам, что все дома у них в порядке, дети здоровы. Премия за успешное прохождение верх-марских порогов всей бригаде начислена. Думаю, и у Ознобихи не подкачаете.
Вас поздравляю отдельно — с кандидатским билетом! На днях приезжал из города работник крайкома и велел направить вас в город, как только вы вернетесь, за получением билета. Нынче у нас откроется вечерняя школа, и нужно будет вам обязательно учиться. Но об этом поговорим при встрече. А пока еще раз поздравляю и надеюсь на вас вдвойне!
Крепко жму всем руки.
20 сентября 1935 года».
— Дипломат! — хмуро обронил Трифон Летяга, глядя на размашистую подпись начальника сплавной конторы, и тут же, перестав хмуриться, весело заорал:
— Подъем!
— Чего хайлаешь? — загудел в углу Исусик. — Полегче нельзя? — И, заметив приезжего, зевнул. — Поклон Прохору Зырянычу! Как там мои? — Не дожидаясь ответа, пожаловался: — А я вот третьево дни чуть не ушел ко дну. Чуть не утоп!
— Бывает, — коротко отозвался Прохор, отодвигаясь в сторону, чтобы дать Ильке место поставить еще булькающий чайник. Из отверстия чайника торчали ветки смородинника. Прохор потянул носом и от удовольствия потер руки.
Он пил чай и неторопливо, с обстоятельностью рассказывал новости. В городе на самом краю построен мелькомбинат, и теперь там проезда нет, а пшеница прямо из барж высасывается воздухом; в поселок провели электрическую линию, но пока что народ керосиновые лампы держит на всякий случай: есть слухи, что какие-то германские фашисты или рецидивисты начали без всяких оглядок заедаться и рабочий люд пачками в тюрьмы швыряют; жену свою начальник сплавконторы увез в город и поместил не то в диспансер, не то к знакомой; в столовке сейчас кормят уже на два блюда и даже иной раз кисель дают; хлеб стали выпекать кирпичами, и баб от этого дела устранили, поскольку равноправие; бабы, которые без понимания текущего момента, ревут: мол, полное уничтожение женской личности начинается.
Напившись чаю, Прохор с сыном отчалили и, мерно перебрасывая шесты, ушли вверх по реке. Бригадир отодвинул в сторону хлеб, сахар и стал читать письмо вслух.
Мужики крякали, ругались, говорили, что не худо бы к Ознобихе самому начальнику приехать, небось скоро бы пуп сорвал. Конец письма Трифон Летяга сначала не хотел оглашать, но подумал и не без удовольствия прочел.
Сплавщики оживились и заявили, что с него полагается самое малое ведро водки.
— О водке потом, сейчас давайте о деле.
Сплавщики надолго умолкли. Бригадир не торопил, не мешал думать. Первым заговорил Исусик. Пробивая кулаком слои дыма перед собой, он изрек:
— Значит, так. Согласья нашего нет надсажаться здесь. Надо писать письмо начальнику и просить помощи. (В глубине души Исусик таил надежду, что с письмом пошлют его в сплавную контору и он передохнет несколько дней дома, а тем временем мужики, глядишь, и оседлают Ознобиху.)
Трифон Летяга обвел взглядом хмуро насупившихся сплавщиков.
— Вы что скажете?
— Чепуху порол! Скажи, нет? — обратился к Исусику Дерикруп.
Исусик не удостоил его ответом.
— Конечно, чепуху, — поддержал Дерикрупа Сковородник, прикуривая от папироски братана Азария. — С письмом дён пять надо идти по горам, да столько же пройдут люди из Усть-Мары, если их сымут с гавани. Больше-то взять негде. Начальник не шутейно ведь просил самих нас…
— Чего мне твой начальник! — вспылил Исусик. — Он руки в брюки расхаживает. А мы грыжу наживаем. Игрушкино дело такой заторище разобрать. Где сила?
— Не первый год молюем, — пробасил от окна Азарий. — Разбирали всякие заторы, и этот надо сковырнуть.
— А как? Как? — подскочил к нему Исусик.
— Это другое дело — как, — вмешался в разговор Трифон Летяга. — Об этом и думать надо.
— Ну и думай, если у тебя голова большая, — огрызнулся Исусик. — В партейные затесался, рад стараться.
Трифон Летяга побледнел, приподнялся из-за стола.
— Ты потише на поворотах, понял?! — рявкнул он. — Меня приняли в кандидаты, понял? И ты не цапай это, божья тварь.
Гаврила молчком взял Исусика за ворот, подтащил к двери и дал ему в зад коленкой.
— Успокойся, Трифон, нашел с кем связываться! — сказал дядя Роман.
Бригадир опустился на скамью, отнял у Сковородника окурок и жадно затянулся.
— Я найду на вас управу! Я до Москвы доберусь! — бесновался за дверями Исусик.
— Вот ведь холера дремучая! — покачал головой дядя Роман.
Братан Гаврила открыл дверь и коротко бросил: