Вошла Кира. Тогда, у двери, оглушённый настойчивостью звонка, я воспринял её как раздражитель, и негодование желчно раскрасило её в невыразительные тона. Теперь же, когда гнев отступил, но придирчивость ещё калечила образы, она увиделась мне старательной подружкой посредственности.
Коротенькое облегающее платье в жиденьких блёстках скрывало почти плоскую грудь. Бежевые балетки с тесёмчатыми бантиками. Почему она не носит каблуки, с её-то ростом? Придали бы хоть где-то величины. Прилизанная причёска со множеством детских заколок. Клипсы, браслетики, колечки.
– Нарядная, – единственное слово из словаря лести, согласившееся стать просто звуком.
– На утреннике сегодня была. Так забавно, так весело прошло.
Для человека, привыкшего тусить в ночных клубах и встречать утро на вечеринках, «утренник» – такая же пошлость, как и «членовредительство». Про субботники у работниц сферы обслуживания я, конечно, слышал, а вот про утренники ещё нет. Да лучше и не знать.
Макар тоже не проявил интереса к радостям ночных фей и без натужных расспросов вернул разговор в привычное русло.
– Давайте выпьем.
Я чуть привстал, потянулся за стаканом, пронося перед лицом Киры оголённый локоть, и та, не мешкая, вонзила в него зубы.
– А-а-а-а!! – взвыл я. – Ты что кусаешься? Мне же больно.
– Так давно хотела это сделать, – сказала Кира и удовлетворённо откинулась на спинку стула.
– Во, а когда она меня на озере покусала, так ты ржал, хрен остановишь.
– Так тебя-то понятно за что, а я вообще мимо проходил. Чуть, блин, кость не перекусила.
– Маленькая собачка до старости бульдог, – изрёк Макар.
– Людоед. Чего ж ты раньше молчала, я бы Рыжикова с работы позвал. У него всё равно одной руки нет.
– Ребята, простите! – Кира превратилась в смущённую школьницу в кабинете директора, – ничего с собой поделать не могу. Как в детском саду начала кусаться, так никак и не остановлюсь.
– А врачу показывалась? – пряча руку, пошутил Макар.
– Да. У стоматолога несколько раз была. Его я, кстати, тоже… Но он сам ненормальный, пальцы в рот стал мне засовывать.
– Давай так. Кусаешься только после предупредительного лая, – предложил я.
– Так вы ж тогда разбежитесь.
Мы поржали над безвыходностью ситуации и решили к этой теме вернуться как-нибудь потом. А пока – «водяное» перемирие.
Макар распределил спиртное, предварительно сунув грызуну пачку сухариков, и мы выпили за такую противоестественную дружбу. Разум поплыл сквозь пространство и время, заглядывая в несбывшееся прошлое, альтернативное будущее и подкидывая темы для разговоров.
– Я вот чего не пойму, – прервала странствие моих мыслей Кира, – если я попаду в прошлое и застрелю своего дедушку, то я никогда не буду рождена, и тогда некому будет убивать моего дедушку. И я снова появлюсь на свет.
– Ну да. Парадокс дедушки.
– Отсюда аксиома, – рассудил Макар, – воспитывайте внуков.
– Глубокомысленно.
– А что? В хрущёвскую «оттепель» у дедушек крыша поехала, так внуки страну разнесли.
– Ну ты загнул. Страна-то всё равно живёт, – усмехнулся я.
– Так ты же сам говоришь – парадокс. Ты мне вот что объясни. Что ж это нашу державу долбят со всех сторон, а мы только глубокую озабоченность выражаем?
– Скажи спасибо, что не глубокую признательность.
– И сколько ещё в озабоченных ходить?
– А что, раздражает?
– Ясен пень. Задолбало уже.
– А ты прикинь, как задолбало тех, кому эту озабоченность выражают.
– Да хрен их поймёшь.
Я бросил на Киру бдительный взгляд охранника у лотка с мороженым, она ответила мне по-детски обезоруживающей улыбкой. Охраннику захотелось вскрыть лоток, набрать мороженого и сбежать.
Закурили.
– А я никогда не курила, – задумчиво объявила Кира.
– В смысле? Вообще никогда?
– Вообще, вообще. Девчонки в гримёрке курят, дым коромыслом, а я уже и разницы не ощущаю. Привыкла.
– Ты полна сюрпризов, – донёсся из-за облаков дыма голос Макара, – кстати, нас тут вопрос интересует. Как ты не побоялась к двум малознакомым мужикам домой прийти? Сейчас понятно – все свои, но в первый-то раз? Это ж совсем без башни надо быть. У тебя чёрный пояс по карате или ещё что-нибудь?
– Нет у меня пояса, хотя за себя постоять могу, не смотрите, что маленькая, – засмеялась Кира. – Просто… просто Саша на моего папу похож. Глаза, как у папы, и когда просыпается, губами так же причмокивает, и взгляд… «где это я?». Я ещё тогда, в клубе, заметила. А ты, Макар, – по тебе же сразу видно, что добрый.
Макар поперхнулся водкой, закашлялся. Кира подскочила к нему и затарабанила ладошками по спине. Жидкость брызгала из глаз и носа Макара, как из клоуна в цирке.
Утёршись клетчатым носовым платком, Макар поинтересовался:
– И кто он, твой отец? Тоже книжки пишет?
– Не пишет.
– А чем он тогда занимается? – не унимался Макар.
– Папа умер.
Мне стало не по себе.
– Прости, девочка, я же не знал, – виновато сказал Макар, положив ладонь на руку Киры.
Кира опустила глаза и долго ковыряла ногтем скатерть. Мы молчали.
– Да, вы не знали. Он семь лет назад умер. Нам с мамой все говорили «время лечит, время лечит». Ничего оно не лечит, враньё это. Я по папе до сих пор скучаю. Он знаете, какой был!
– Расскажи, – тихо попросил я. – Если можешь, расскажи про него.
– Я даже не знаю, с чего начать, – неуверенно проговорила Кира.
– Да где первая мысль упадёт, оттуда и начни, – посоветовал я, – давай для храбрости по капелюшечке, и история сама найдет начало. Уж я-то знаю.
Макар разлил, Кира зажмурилась, сделала два глотка и снова принялась теребить скатерть.
– Ладно. Слушайте.
Ночь третья. История Киры
Папа, он всё умел. Он вообще электриком работал, но починить мог что угодно, хоть комп, хоть утюг, хоть машинку. К нему все соседи обращались. А ещё он любил работать с деревом. Всю мебель на кухне сам сделал. Табуретки из пеньков, представляете? На сиденьях можно было годовые кольца считать. Шкафы построил – это он так говорил «строю вам шкаф» – специально под нас с мамой, чтобы всё под рукой, все по росту. Для меня маленькие потайные ящики сделал, даже мама не про все знала.
Знаете же шутку «трудное детство, деревянные игрушки»? Это про меня. То есть трудным моё детство было больше для родителей, а потом и учителям досталось, зато деревянные игрушки папа для меня делал. Ни у кого не было таких леших и домовых, только у меня. И колесницы. И паровозики. Мне даже пацаны завидовали.
Мы в лес вместе часто ездили, когда я маленькая была. У меня мама учитель биологии, она меня научила птиц узнавать и по голосу, и по виду. Про лесные травы и ягоды я тоже от неё знаю. А чемпионом по грибам я года в четыре стала. Папа мимо пройдёт, мама не заметит, а я пошуршу в траве, а из неё боровик выходит. Мама смеялась, говорила, что я маленькая, к земле близко, вот грибы мне сами и идут в руки.
Папа-то как раз не грибник был. Зато он каждый раз привозил из леса деревяхи. То пень с корнями, то ветку необычной формы, чурочки, брёвнышки, наросты с деревьев, особенно с берёз. У нас дома всегда был запах дерева.
На то, как папа деревяхи в почти живые игрушки превращал, я часами могла смотреть. Он и мне давал что-то подковырнуть, отшлифовать, советовался, какую фигурку лучше из этого полена вырезать. Он режет, я стружку собираю, инструменты подаю. Мама смеётся. Во сне это иногда вижу…
Нет. Наша семья не была идеальной. Были и обиды, и ссоры, но мама с папой любили друг друга, и всё это очень быстро забывалось. Я тоже не была подарком. Пацан пацаном. Может, потому, что родители ждали мальчишку, даже имя выбрали – Кирилл, а тут я. С девчонками мне было скучно. Играла с мальчишками в войнушку, в футбол, носилась на велике, лазила по деревьям. Дралась, кусалась. Всё детство во дворе.
А потом школа началась. Бедная моя мама. Я ж себя тихо только в первый день вела. Вера Петровна, наша классная, ей чуть ли не каждый день жаловалась, как я вертелась на уроке, перебивала одноклассников, строила рожи. Как лупила учебником по башке мальчишек, как рисовала на парте, да много чего.
Мама часто меня отчитывала. А я не понимала, почему должна подчиняться дурацким правилам. Мы ссорились, сильно ссорились. Папа слушал-слушал, а однажды взял меня за руку и отвел в секцию спортивной гимнастики. Там выяснилось, что у меня есть и гибкость, и прыгучесть, и смелость. Только вот желания каждое утро ходить на тренировку не было никакого. Я ревела, запиралась в туалете, ела снег, чтобы заболеть. Ничего не помогало. Папа каждое утро будил меня в шесть, молча выслушивал мои хныканья, кормил завтраком и за руку вёл на гимнастику, а потом сам ехал на работу.
Однажды, помню, снега по колено намело, дорожки ещё расчистить не успели, и папа меня на спине нёс. Я сидела, обхватив его за шею, и жаловалась, как мне плохо на этой гимнастике, какой у нас злющий тренер и как хочется спать. А папа сказал: «Кирюх, дотерпи до весны. Если к тому времени не понравится, даю слово, уйдёшь из секции, если захочешь. А пока постарайся быть лучше всех».
До весны оставалось ещё ужас как много – целых два месяца. Но папа никогда не обманывал. А раз так, то и потерпеть можно. Да и тренеру Борис Палычу назло что-нибудь классное отчебучить. Пусть потом жалеет, что я ушла.
Но скоро злость на тренировки переросла в спортивную злость, в азарт. Мостик, шпагат, стойка на руках, сальто, колесо – к марту я умела всё, и мне хотелось большего. В зал уже сама неслась. В мае у нас были первые показательные выступления. Грамота за участие затерялась, а как мне хлопали папа с мамой, до сих пор помню. И в школе год закончила хорошо.
Спорт меня затянул. И хотя Борис Палыч ругал чаще, чем хвалил, мне нравилось, с какой лёгкостью у меня стали получаться сложные элементы. Иногда и во дворе тренировалась: солнышко на турнике, фляк, сальто. Девчонки ахали, но у нас в секции это считалось за баловство. Зато, когда на первых настоящих соревнованиях зал ахнул после моего сальто на бревне – это было дороже медали. Места я тогда никакого не заняла, но бревно стало моим любимым снарядом. Не то что брусья. Всё время с них срывалась.
Перешла в спортшколу. Ездила на соревнования. А в пятнадцать лет случайно познакомилась с девчонками из хореографического училища, они подружку пришли поддержать. Напросилась к ним на репетицию, интересно же. Пришла и загорелась балетом. Понятно, что танцевать, как они, я не буду, но после девятого класса можно было поступить на отделение хореографии.
Перед экзаменами волновалась, конечно. Успокаивала себя: если не поступлю – ничего, не трагедия. Знаете, спорт учит держать удар. Сорвалась? Не плачь тренируйся. Готова – покажи, что можешь. Входила на экзамены, а в ушах папины слова: «постарайся быть лучше всех». И я поступила! Домой летела, как на крыльях. Родители хлопали, обнимали, как тогда, на самых первых показательных выступлениях.
Отмечали в лесу на пикнике. Давно вместе не ездили. Папа шашлык на углях приготовил. Веселились, смеялись. Даже когда одеяло подпалилось. Морсом потушили. Мама истории из школьной жизни рассказывала. Я и не знала, что она так смешно рассказывать может: обычно она меня всё воспитывала. Папа подбрасывал в костёр сухие берёзовые ветки. Запах от них… Лучше него нет. Это был самый счастливый день в моей жизни!
Начались занятия. Утром я бежала в училище, а вечером на тренировку. А однажды, конец октября уже был, – возвращаюсь, а перед домом скорая, милиция, соседи толпятся. Я даже не подумала, что к нам, и тут у меня мобильник зазвонил, а в трубке мама плачет.
Они ужинали, всё нормально было. А потом папа сказал, что ему что-то нехорошо, лучше полежит. Вышел в коридор и упал. И всё. Сердце.
На похоронах столько людей было. С папиной работы. Из школы. Соседи. Вся наша команда. Мама плакала, а я не могла. Будто в папину деревяху превратилась.
***
Кира замолчала. Сидела и молчала, только мокрые дорожки по щекам. Молчали и мы – а что тут скажешь?
– Давай отца твоего помянем, – Макар встал, взял стакан.
Мы тоже поднялись.
– Царствие Небесное.
Выпили не чокаясь. Кира сделала глоток, поставила стакан и продолжила рассказ.
***
Стали мы с мамой жить дальше. А что делать? Мама как-то сразу сильно сдала. Ей тогда сорока ещё не было, а выглядела чуть за тридцать. А после похорон постарела разом, даже походка другая стала. Я ходила в училище, на тренировки, грузила себя до предела. Но пропала лёгкость в движениях, тело было как не моё. И однажды, выполняя сальто на бревне, я оступилась и упала спиной на снаряд. Травма позвоночника, и в результате отнялись ноги. Нижний парапарез3137, на всю жизнь этот диагноз запомню.
Поначалу я даже не осознала тяжести диагноза. Переломы, вывихи, порванные связки – у гимнастов дело обычное. Врачи починят. Мне тогда было всё равно. Не хотелось ни пить, ни есть, ни говорить. Вообще ничего не хотелось. Но шли недели. Месяцы. А ног я так и не чувствовала. И я наконец испугалась. Просто паника началась. Я массировала ноги, лупила по ним, колола, щипала. Ничего. Будто это чьи-то чужие конечности, которые просто здесь позабыли.
Врачи чего только со мной не делали. С каждым новым методом терапии возникала надежда: вот сейчас получится, вот это точно поможет. Но не помогало ничего.
Ужасно это было. Чего проще – встать с кровати. А я не могу. Даже такой ерунды не могу. Даже пошевелить пальцем. Я старалась найти в голове те нити, которыми могу дёрнуть себя за ноги, и не могла. Не могла поверить, что такое происходит со мной. Давай! Очнись! Это просто сон, просыпайся! Запрещала себе думать, что это навсегда, что никогда больше не сделаю ни шага, не почувствую ступнями прохладу пола или горячий песок. Мне же тогда семнадцати даже не было. И всё равно думала. Чуть с ума не сошла. А училище? На что я теперь годна, кому нужна… Я кусала руки до крови, чтобы не заорать от ужаса в полный голос. Ну почему? За что мне? Сначала папа, а теперь это.
Друзья, поначалу штурмовавшие палату, со временем перестали даже звонить. Только мама сохраняла бодрость. Как она всё успевала? Работала в школе, вела частные уроки – лечение стоило немалых денег – и каждый день приезжала ко мне. Её забота была такой естественной, будто ей и не трудно вовсе.
Она читала мне книжки, рассказывала о жизни, научила шить, вязать и плести всякие безделушки. Врачи говорили, что развитие мелкой моторики каким-то образом поможет мне встать. Знаю, звучит смешно. Рукоделием мама не ограничивалась. В моей палате перебывали и столичные врачи, и знахарки, и экстрасенсы. Первые накачивали дорогущими лекарствами, вторые – чудодейственными снадобьями и примочками. Экстрасенсы вещали про ауру, чакры, подключение к космосу. Только всё зря. Ничего не помогало.
Так прошёл год. Я начала привыкать к мысли, что моё будущее – будущее инвалида. С невозможностью выйти из дома, утками, жалостливыми взглядами и одиночеством. Наверное, так бы оно и было. Но потом… Потом кое-что произошло…
***
Кира замолчала. У неё задрожали губы, она вскочила, и в следующее мгновение хлопнула входная дверь.
– Елки-моталки, – сказал Макар. – Что там ещё могло случиться?
– Даже не представляю. Схожу, поищу её.
Я встал и поспешно вышел на улицу. Мне не пришлось долго искать беглянку. Она стояла на дорожном бордюре, обхватив руками предплечья. В очертаниях неподвижности её фигуры мне почудилась девушка, стоящая на краю крыши высотного здания и мысленно уже переносящаяся куда-то совсем, совсем далеко. Но мир не желал с ней расставаться, и склонившийся фонарь, казалось, умолял девушку остаться, передавая печаль в струйках дождя.
Я подождал несколько минут, она так и не шелохнулась.
Подошёл, тронул за локоть.
– Пойдём. Дождь. Простудишься.
– Иди, я скоро приду.
– Боюсь, что без тебя я не найду дороги домой.
Она шагнула с бордюра вперёд и упала мне на грудь. Даже не знаю, сколько мы так простояли.
Вернулись. Кира ускользнула в ванную, а я прошёл в комнату.
– Ну как? – спросил Макар.
– Нормально, – ответил я, затягиваясь измятой сигаретой.