В том, что касается эмоционально-телесной сферы, то — вынеся за скобки то, что, кроме Маленькой Лизы, секса за последние семь месяцев у меня так и не было — должен сказать, что мне с ним удивительно хорошо. До общения с ним я вообще не предполагал, что с мужчиной может быть настолько легко и просто. И это несмотря на все его ворчание, весь его непредсказуемый деспотизм, склонность к интроверсии и общую загадочность его поведения. Он действительно напрочь лишен идеи о необходимости следования каким бы то ни было гендерным стереотипам. Настолько, что иногда даже не знаешь, как с ним себя вести. В кафе или в магазине он может запросто кинуть мне бумажник и попросить расплатиться за нас обоих, а сам пойти что-нибудь рассматривать. Может явиться ко мне в читальный зал и в присутствии беседующего со мной читателя или даже кого-то из следящих за нами библиотекарей попросить меня пойти угостить его кофе, потому что он, видите ли, спустил все деньги на книги. Может, совершенно не стесняясь, впасть в панику из-за какой-то бытовой ерунды, вроде засорившейся раковины, предоставив мне возможность спасти положение.
При всем при этом (и это меня совершенно поражает) — развитая до уровня чуть ли не физиологической привычки бытовая вежливость и предупредительность, особенно в отношении пожилых дам. Придержать дверь, подать руку какой-нибудь выходящей из транспорта старушке — это вообще доведено у него до автоматизма. Он всегда необычайно корректен и даже приветлив со всякими билетершами, гардеробщицами, официантками и продавщицами, прежде всего с теми, кто в возрасте.
Впрочем, я вспоминаю, что и со мной на эскалаторе в метро он тоже всегда становится на нижнюю ступеньку. Но делает это настолько отработанным движением, что у меня ни разу не возникло с ним той неловкой заминки, какая у меня нередко случается с другими молодыми людьми (обычно я забываю, что человек выше меня ростом и по привычке, выработанной от общения с девицами, сам становлюсь спиной вниз по ходу движения, и меня естественно тут же пытаются наставить на путь истинный). В дверь, как я сейчас понимаю, он тоже всегда пропускает меня вперед, но опять же делает это так автоматически, что у нас с ним не возникает даже намека на это извечное мельтешение в проходе, без которого не обходится ни одно скопление интеллигентной публики.
На фоне этой галантной выучки его манера общения с «серпентарием» выглядит особенно вызывающе. Очевидно, их война имеет куда более долгую историю, чем я привык думать, а может, тут дело прежде всего в его особой чувствительности ко всякого рода заигрываниям со стороны прекрасного пола. Со мной он, во всяком случае, никогда не позволяет себе ни единого галантного жеста. Никаких этих неуместных предложений руки по выходе из маршрутки, никакого насильственного отъема рюкзака или пакетов с продуктами, никакого поспешного запихивания тебя в пальто. Мне это все безумно импонировало до одного момента, когда я сам наиподлейшим образом не воззвал к этим гендерным стереотипам, в связи с чем мне тут же не был преподнесен суровый урок.
Маяковка решила избавиться от части своих фондов, выложив на раздачу в подвале у гардероба редко требуемую литературу, доставшуюся ей в семидесятые годы по обмену с каким-то немецким университетом. Все наши там уже основательно попаслись. Я тоже предложил зайти туда Штерну, и он что-то выбрал себе из страноведческих альбомов, захватив пару поэтических сборников. Я же как человек жадный до халявы набрал там всего, даже не думая о том, соберусь ли я когда-либо это читать — лишь бы только с фотографиями средневековых замков и романских церквей. По пути к метро я, понятное дело, вспомнил о том, что позвоночник уже давно не тот, и те времена, когда я каждый день бегал по Универу со словарем Дворецкого за спиной, безвозвратно ушли в прошлое.
— Не хочешь ли ты, о благородный Штерн, понести мой рюкзак? — спросил я тогда своего спутника.
— Нет, не хочу, — честно признался он.
— Вот он, упадок рыцарственности… — начал было я свои ламентации, но меня тут же прервали.
— Ну-ка покажи, что у тебя там, — он остановился и прямо на мосту, залезши ко мне за спину, стал выкладывать на постамент под нависшие над нами медные конские подковы мою добычу. — Да, десять штук. Немало. Ну, значит, в следующий раз будешь умнее и возьмешь шесть.
И начинает складывать книги обратно, продолжая в своем излюбленном меланхолическом тоне, что мол, странно ему слышать в этой связи какие-то разговоры о рыцарственности, особенно от медиевиста. Ибо рыцари, как известно, за плебеями книжек не таскают.
— Тоже мне, потомственный аристократ из черты оседлости… — ворчу я, обидевшись на плебея.
— Евреи за гоями тоже книжек не таскают, — с улыбкой говорит мне эта наглая бестия. — Школяр за школяром — еще куда ни шло. Но и в этом случае носить книги полагается за мной тебе. Потому что я старше, имею ученую степень, а ты по своему статусу даже на магистра искусств не тянешь.
Тут я вижу в руках у него три самые толстые и самые красивые из отобранных мною книжек.
— Вот эти так и быть возьму к себе. Если ты их мне даришь.
А то я не к нему домой все это сокровище волоку!
— Лиценциатушко-бакалаврушко ты мое…
Мало того, что книжки заграбастал, так еще и издевается. Нет, зараза все-таки… такая зараза!
* * *
Когда мы возвращаемся вечером в метро после какого-нибудь фильма или концерта, меня уже клонит в сон. Обычно я сползаю по сиденью, чтобы можно было облокотить голову на спинку, но с какого-то момента я замечаю, что Штерн, предупреждая это мое движение, опускается сам, подставляя мне плечо. Ну, раз настаивает, чего уж там… С тех пор в вечернее время наших подземных перемещений я засыпаю у него на плече, а он меня будит на нашей станции, похлопывая по коленке.
Иногда нам случается ездить вместе в библиотеку — в те дни, когда мне не надо к открытию. В метро давка, и чтобы как-то оградить меня от чужих спин и локтей, он обнимает меня правой рукой, прижимая к себе; в левой — непременно какая-нибудь книга. Поначалу он каждый раз делает недовольное лицо, закатывая глаза: чем, мол, только не приходится в этой жизни заниматься, вот, например, держать падающих в метро библиографов. Я посмеиваюсь над ним. Обычно я сам всегда кого-нибудь удерживаю от падения в давке, но для этого надо, чтобы этот кто-то был меньше тебя или хотя бы такого же роста, как ты.
— Будешь ехидничать, не буду тебя держать. Давно в толпе не затирали? — строго говорит он мне. Потом и вовсе прижимает меня к себе, накрывая ладонью мой затылок. Я утыкаюсь носом в его синий шарф, и начинаю возиться, чтобы добраться до белокожей шеи.
— Мне иначе читать неудобно, — сообщает он мне.
Читает он Рильке с параллельным переводом, восторженно вздыхая на самом Рильке и тихо бранясь в адрес переводчиков.
— Вот послушай, — говорит он мне и читает мне на ухо немецкие строчки, по моей просьбе переводит отдельные слова, повторяет еще раз. — Ты чувствуешь, какая тут аллитерация? И вот что они с этим делают… Тьфу… невозможно читать даже!
Потом у нас это входит в традицию — что-то читать друг другу по пути в метро или дома, лежа в кровати. Это грустно, потому что я понимаю: отныне не только фильмы и живописные полотна, но и многие книги будут отчетливо ассоциироваться с его голосом.
* * *
На работе между тем никто не догадывается, что мы живем вместе. Про то, что общаемся и я активно ему помогаю, в курсе уже все, но никто не подозревает, что это общение выходит за стены библиотеки.
Рита в очередной раз решила расстаться со своим молодым человеком, в связи с чем пребывает в состоянии радостного возбуждения. Она красочно жалуется на жизнь, феерично ругает мужиков, ей требуется благожелательный собеседник и эмоциональная поддержка. Ну а кто я такой, чтобы отказать красивой девушке в эмоциональной поддержке? Особенно когда я сам так в ней нуждаюсь, ибо имея под боком недоступного Штерна, постоянно вижу во снах красивых эмоциональных женщин, которым нужно мое утешение.
И вот мы сидим с ней в столовой, уже поели, уже выпили кофе, а она все не может остановиться. Глаза призывно блестят, улыбка становится все более заговорщицкой — типа, уж мы-то с тобой друг друга точно понимаем. И хотя мы оба прекрасно знаем, что она всего лишь жалуется мне на жизнь, да и видов у нее на меня в принципе никаких быть не может, все же галантно распахнутая перед нею дверь, поднесенный кофе с правильным количеством сахара и предложенная ложка делают свое дело. Добавьте к этому правильно подобранные слова утешения — и вот вам результат: своими удивительными глазами в обрамлении рыжих ресниц Рита в данный момент глядит на меня, а молодые люди где-то там кусают локти.
И тут краем глаза я замечаю, что у нас есть один очень внимательный зритель, перед которым стоят по меньшей мере уже три последовательно выпитых чашки чая. Заметив, что я его, наконец, заметил, Штерн, не глядя на меня, лезет во внутренний карман своего пальто, достает оттуда свою записную книжку и начинает в ней что-то писать, вальяжно закинув ногу на ногу. Потом он красивым жестом выдирает оттуда листок и неспешным шагом идет к нам.
— Прошу прощения, — выдыхает он куда-то в сторону Риты, отодвигает стул и садится на угол рядом со мной.
— Я собираюсь сейчас уходить, не знаю когда буду дома, — сообщает он мне будничным тоном. — Поэтому я попрошу тебя купить следующее. Ты, надеюсь, помнишь, что у нас с тобой скоро будет месяц совместной жизни. В связи с чем я намерен приготовить капусту по-савойски и мне нужен вполне определенный набор ингредиентов. Отнесись, пожалуйста, к их покупке со всей серьезностью.
Далее следует подробное перечисление в каком именно магазине следует искать тот или иной пункт демонстрируемого мне перечня. Развернувшись к Штерну и закрывшись рукой от Риты, чтобы не было соблазна поднять на нее глаза, я с максимально возможным неудовольствием во взгляде смотрю то на этого негодяя, то на предлагаемый им список, но на Штерна это не действует. Он заканчивает свои объяснения и все тем же будничным тоном произносит:
— Ну, все я пошел. Увидимся вечером, — спасибо, хоть в щечку не целует.
Он уходит, а я, все так же не поднимая глаза на Риту, внимательно разглядываю список. Кроме капусты там сплошь различные виды перца, соли и ядреных пряностей. Это вообще есть-то можно будет? Или это такой перцовый пластырь из капустных листьев?..
— Стась, — ошарашено говорит, наконец, Рита. — Это что, правда?.. Вы что, правда, вместе живете?.. Уже целый месяц?..
— Ну, видишь же… Капуста по-савойски… — со вздохом говорю я. — Видимо, ему лучше знать…
И я опять утыкаюсь в список. А почему, собственно, «по-савойски»? Намек на то, что я тут нищий савояр и нечего мне поить девушку кофе на чужие деньги?.. Или, наоборот, савояр — это он, а я всего лишь сурок, и мне следует знать свое место…
— Стася!
Я поднимаю на нее глаза и вижу, что она смотрит на меня с таким выражением, что может уже больше ничего не говорить. И так ясно. Типа, я думала, что мы с тобой подруги, а ты вот как!..
— Ничего не могу сказать тебе, Рита. Особенно про капусту. Сплошные загадки! — говорю я со вздохом. Она, разумеется, обиженно встает и уходит. А я думаю, не зайти ли мне по пути в курилку. Может, удастся встретить кого-то из знакомых сотрудников или читателей, стрельнуть у них сигарету.
По возвращении в зал усиленно стараюсь не замечать взглядов, которые на меня кидает женская часть нашего забарьерного пространства. Нинэль Эдуардовна подходит ко мне и настойчиво предлагает попить с ними чаю в их рабочей комнате, когда у меня закончится дежурство. Делать нечего, иду. Лиса, поглядывающая на меня не менее иронически, чем все остальные, остается на посту, так что мне предстоит отчитываться перед остальной троицей, ну и перед теми, кто там еще окажется в комнате. Ляля и Рита встречают меня пристрастными взглядами, сидя в ряд на разнокалиберных стульях — обе со крещенными на груди руками. Нинэль Эдуардовна разливает чай.
— Рассказывай! — говорит Рита. — Все рассказывай.
— Ну, что рассказывать… Я снимаю у него жилье. Делаю вместе с ним какие-то мелкие переводы, помогаю с поиском литературы, — потом, подумав добавляю: — Мы не спим.
— Ну-ну, — мрачно и со значением тянет Рита. Типа, «рассказывай, рассказывай!»
— Ну, да. А как можно спать с человеком, который не только не ухаживает за тобой, а вообще едва тебя замечает?
Нинэль Эдуардовна с шумом вздыхает. Я некоторое время размышляю над этим бессловесным комментарием. Не, ну я, конечно, понимаю, бывают всякие ситуации, но со Штерном явно не тот вариант… Девочки молча ждут продолжения.
— Но он ведь из хорошей семьи, — полуспрашивает, полуутверждает Нинэль Эдуардовна, глядя то на меня, то на девочек.
— Да вроде… Мама — врач, старшая сестра — филолог, живут в Иерусалиме. Отец был инженер, погиб девять лет назад.
Нинэль Эдуардовна кивает каким-то своим невысказанным мыслям.
— У него большая квартира, — так же полуспрашивает она.
— Нет, совсем маленькая. Прежнюю, видимо продали, когда мама уезжала.
— И вы, значит, живете вдвоем в маленькой квартирке? И ты говоришь, что вы не спите? — с вызовом спрашивает Рита.
Я мотаю головой, пожимая плечами. Потом смеюсь, и вправду, кто бы поверил.
— Но, девочки, — поворачивается к ним Нинэль Эдуардовна с тем же полуутверждением-полувопросом. — Мне кажется, за Стасю мы теперь можем быть спокойны.
— Да уж! — хмыкает Рита.
— Какой он дома-то хоть, расскажи, — с многозначительной улыбкой просит Ляля. — Как тут, или нормальный?
— Да такой же, как тут, — смеясь, пожимаю я плечами. Потом, сморщив нос, добавляю: — Хотя нет, дома он еще красивее…
— Ага, — мрачно изрекает Рита. — А когда спит, наверно, вообще ангел.
— Так и есть… — со смехом говорю я.
— Эх, Стаська, Стаська… — хихикает Ляля.
* * *
Получив благословение от большинства «серпентария», собираюсь домой. На лестнице встречаю возвращающуюся с дежурства Лису.
— А я-то все ждала, когда ты расколешься… — сверкает она белым клыком.
— То есть ты с самого начала все знала?
— Да, — кокетливо улыбаясь, признается она. — Мальчик Штерн выбрал меня в свои конфидентки.
Ну да, уж кому-кому, а из всего нашего балагана Лисе он точно не интересен. Потому и выбрал.
— И ты отдаешь себе отчет, почему он это сделал?
— Конечно, — еще шире улыбается она, поигрывая своей серебряной цепочкой с лабрисом.
— И сама номер ему свой дала?
— Ну, надо же за тобой приглядывать. А он обещал мне тебя всячески оберегать… Хороший мальчик.
— Сговорилась! За моей спиной! — журю я ее. — Сестра еще называется… И с кем, главное, сговорилась?
— Ну, Стасичек, мужчины ведь тоже люди, — подмигивает мне она, вворачивая мой же аргумент в наших с ней спорах о моей самоидентичности. — Уж ты-то точно не будешь этого отрицать.
— Не буду… — со вздохом соглашаюсь я.
Спускаясь вниз, обнаруживаю, что внизу прямо у местного телефона напротив вахты меня ждет мой «тоже человек» Штерн. Он уже в курсе моего расписания, хотя, бывает, что я задерживаюсь, так что в известном смысле он тут рисковал потерять время. Я подхожу к нему, он, не вынимая наушников, кивает мне в сторону гардероба, мол, иди одевайся. Одеваюсь, мы выходим и до самого метро молчим. Что в принципе, для него нормально. На эскалаторе он так же молча, как ни в чем ни бывало лезет в сумку за книгой. Тут уже не выдерживаю я.
— Слушай, а ты можешь мне объяснить, что это сегодня было?
— Было что? — с интересом глядя на меня, спрашивает он.
— Я имею в виду эту сцену с Ритой.
— Надоело ждать, пока ты обратишь на меня внимание. Я бы сам все купил, но у меня с собой сейчас нет денег.
— Штерн, хватит тут изображать невинность! Месяц нашей совместной жизни был неделю назад!
— Надо же, как время летит… — опускает он глаза в книгу.
— И что ты мне дал за список такой? Из этого ничего нельзя приготовить!