— Скажите, а почему так дешево?
— Ну, потому что я не очень компанейский человек, у меня скверный характер, и не всякий согласится жить со мной в одной комнате. И потом мне нужно все-таки мало-мальски интеллигентное соседство, а у интеллигенции обычно денег немного. А поскольку речь по сути дела идет о съеме угла с кушеткой, то в пересчете на метры это примерно столько и стоит.
— И это позволит вам существенно сократить расходы?
— Да. Достаточно, чтобы не снижать уровень моих потребностей.
Какое-то время я еще раздумываю, смогу ли я жить в такой непосредственной близости с человеком, с которым вижу одни и те же сны весьма провокационного содержания. А потом… Эх, была не была!..
— А я вам в качестве соседа точно не подойду?
— А вы точно женщина? — серьезно еще так спрашивает. Не иначе как мою «разнузданную половую жизнь» припомнил.
— Э-э… в физиологическом смысле?
— Ну, да. То, что в остальном вы божественный андрогин, это я уже понял.
Нет, язва он все-таки!..
— Физиологически — да, — тихо говорю я.
— То есть устройство мозга у вас женское? Меня, как вы понимаете, остальные аспекты мало волнуют.
— Что за женское устройство? — шепотом возмущаюсь я.
— Ну как же, женский мозг устроен совершенно не так, как мужской.
Я начинаю нервно оглядываться и замечаю, что с соседнего столика на нас с интересом смотрят два дайка.
— Вы же знаете, что у женщин левое и правое полушария отстоят несколько дальше друг от друга? Поэтому женщины с одной стороны, гораздо чаще путают право и лево, и вообще чаще страдают топографическим кретинизмом, но с другой стороны, это им позволяет совершать некоторые мыслительные операции независимо друг от друга. Например, это только женщина может заниматься любовью и одновременно думать о том, что потолок, в который она в этот момент смотрит, давно следовало бы побелить…
— Так, док, заткнитесь, и быстро уходим отсюда!
Во дворе я с удивлением замечаю, как он обменивается приветственными кивками с другой парой смолящих у входа дайков.
— Ага, нашел-таки своего человека?
— Да, нашел, все в порядке, — он достает сигаретную пачку, они стреляют у него по сигарете, засовывая заначки за ухо и в карман, и дают ему прикурить от зажигалки.
— Ну, ты заходи, ежели чего!
— Ладно, бывайте, леди!
Мы выходим на шумный проспект.
— Не знал, что у вас здесь есть знакомые…
— Теперь есть. А всего-то вежливо спросил дорогу и объяснил цель визита.
Очень странно… Особенно если объяснение состоялось в тех же категориях, что и мне. И насчет «вежливо спросил» тоже как-то сомнительно…
* * *
В метро, еще на эскалаторе пробормотав «С вашего позволения…», он достает книгу в непрозрачной верхней обложке и основательно утыкается в нее.
— А мне?
Он вздыхает, опять лезет в сумку, и вручает мне газету «Метро», которой мне как раз хватает до нашего пункта назначения. Квартира оказывается недалеко от станции. Ехать хоть и с пересадкой, но зато выходит экономия на наземном транспорте. В самом жилище — натуральный евроремонт, хоть и видно, что основательно давний. Ни разу в жизни не бывал в таких квартирах: все стены ровные и белые. И мне страшно нравится. Еще здесь есть стиральная и даже посудомоечная машинка! Не квартира, а целый дворец, хоть и малометражный!
— Да вы, док, просто буржуй какой-то! — восклицаю я с восторгом.
— Не без этого, — замечает он безрадостным тоном. — Отец успел побыть «новым русским», сумел купить отдельную квартиру сестре.
— А сейчас он чем занимается?
— Я же говорю, был «новым русским», — с ударением на слове «был».
Какое-то время я молча перевариваю информацию.
— Его… застрелили?
— Нет, голову молотком пробили в подъезде, — сообщает он с какой-то странной отстраненностью. — Как бы случайное ограбление. Просто если ты продаешь какую-нибудь вещь чуть выше ее себестоимости, то тем самым ты сбиваешь цены тем, кто хочет продавать ее в несколько раз дороже. А если у тебя еще упрямый характер и жизненные принципы, как у многих бывших советских итээров, то тебя легче убрать, чем торговаться. Такие вот особенности ценообразования в отдельно взятой стране…
— А.. а мама?..
— Мама уехала, — говорит он еще более отчужденным голосом. — И никогда больше не вернется. Потому что не может жить в стране, где твоего любимого человека просто так убивают в своем подъезде, а милиция считает это нормальным и даже не заводит дела.
— А почему же вы остались? Если была возможность уехать?
На этот раз он молчит гораздо дольше, и я решаю уже, что ответа не будет. Но он продолжает:
— Плохой еврей, потому что… Видите, для русского человека жажда саморазрушения — такой же этнический признак, как для еврея — мировая скорбь во взоре. А поскольку мы с сестрой наполовину русские, по отцу, то и выбрали остаться. А потом она не смогла здесь родить, и тоже уехала. Туда, где земля родит медом и молоком. Так что они теперь с мамой там, а я здесь — русской частью своей души, как и ей полагается, вместе со страной предаюсь танатосу… Зато мне досталась «буржуйская», как вы говорите, квартира.
— За которую вы тем не менее платите ренту.
— Да, потому что врачу и русскому филологу сложно найти работу в маленькой стране, где и так переизбыток врачей и филологов.
— Н-да… я своим помогаю только своим отсутствием.
— Ну, отсутствие лишнего рта и лишнего тела на кровных квадратных метрах — тоже существенная помощь. Это я вполне уяснил, пока мы еще все вместе обитали на старой квартире. Сам по большей части жил по разным знакомым, пока учился. Так что не настолько мы с вами классово друг другу чужды, товарищ Сенч. Ладно, хватит о грустном, пойдемте комнату смотреть.
Он открывает дверь, и я чуть не с порога ахаю… Нет-нет, все очень цивильно, чистота-уют, и как по мне, так все даже слишком прилично. Никаких развешанных по стульям свитеров, никаких забытых кружек-тарелок у компьютера, никаких раскиданных по всем плоскостям книжек-тетрадок вперемешку с ручками и карандашами, которых никогда не найти — ничего того, что я привык считать непременными признаками обитаемого пространства. Зато вместо этого есть кое-что другое.
Во-первых, розы. Они, кажется, тут повсюду. Стоят в высоких восточных сосудах или просто в бутылках — почти все очень красиво засушенные; одна, еще свежая, насыщенного красного цвета — в графине на рабочем столе. Во-вторых, веера. Видимо, все-таки японские, а не китайские. Они висят на стенках в полураскрытом виде, пришпиленные булавками к светло-коричневым в разводах обоям. Маленькие, большие и два — просто гигантские. Все — черные, белые или из бамбуковых дощечек, с какими-то иероглифами, ветками сакуры или восточными пейзажами в очень сдержанных скромных тонах, лишь кое-где кровавым пятном мелькнет какой-то отдельный штрих. На стене около стеллажа с книгами над небольшим диванчиком висят изображения парусников — в количестве, достойном любого почитателя Крапивина. Они все почти однотонные, издали напоминают гравюры или сепию, но при близком рассмотрении оказываются репродукциями, вырезанными из какого-то художественного альбома.
На книжных полках перед книгами — какие-то монетки, ракушки, камушки, открытки, и сложные конструкции из пропитанных клеем ниток. И еще маленькие черно-белые картинки с абстрактными рисунками тушью — все в одной характерной манере. Ого! Наш читатель не только пишет, но еще и рисует!… Книги — вообще отдельная песня: с одного только взгляда я замечаю десятка два знакомых корешков и еще десяток — того, на что когда-то без толку облизывался в магазинах. Неужели я, правда, буду жить в этой комнате?.. Напрочь забыв о печальном разговоре в прихожей, я, уже не таясь, улыбаюсь во весь рот и даже, кажется, тихонько смеюсь.
— Что? — Штерн с интересом смотрит мне в глаза. — Увлечения мои вас так позабавили?
— Да замечательные у вас увлечения! И комната красивая! Очень! Просто… просто я от неожиданности. Ну, как вам объяснить?… Суровый читатель Штерн, гроза библиотекарей, бич библиографов, и тут на тебе! Розы, веера… Парусники!.. А эти штуки из ниток — это же просто из картасаровской «Игры в классики»! Отличительный признак нонконформиста!
Он как-то странно задумчиво на меня смотрит, потом резко отворачивается:
— Не помню. Перечитать надо. Про то, что вся книга — о невозможной и недостижимой любви помню, а про нитки — нет.
— Ну, вот! А я, наоборот, никакой любви там не помню, помню только, что главный герой больно уж там замечательный.
— Это Оливейра-то замечательный?!
— Все-все… молчу.
Что бы как-то переменить разговор, спрашиваю:
— Так носки, значит, тут не разбрасывать?
— Да уж, воздержитесь, пожалуйста, — на полном серьезе отвечает мне он.
— Ладно, постараюсь. А когда можно переезжать?
— Да хоть сегодня, — пожимает он плечами. — Кровать есть.
Я подхожу к маленькому советскому диванчику с поролоновым матрасом, стоящему у окна. Нормальное такое спальное место для одного человека моей комплекции.
— Если вам нужна какая-нибудь ширма или загородка, придумаем что-нибудь.
Я мотаю головой. За столько лет жизни в этом странном теле я уже совершенно научился его не стесняться.
— Только если вам — для собственного душевного спокойствия.
— Об этом можете не волноваться. Если что и отвернуться могу.
Вот это я понимаю! Никаких гендерных стереотипов. Сказочные чудовища всегда между собой договорятся.
— Поздно уже. Оставайтесь. Завтра вещи перевезете.
Меня кормят ужином! А я даже не мог на него сегодня рассчитывать, если бы остался в «Лабрисе». Потом мне выдают простынку, пододеяльник, наволочку, подушку, одеяло с покрывалом, огромное махровое полотенце и футболку для сна.
— А это зачем? Я в той, которая на мне, посплю.
— Нет, вот этого как хозяин дома я точно допустить не могу, — категорично заявляет мне Штерн. Ох, скверный, скверный характер у моего сожителя…
* * *
Утром я просыпаюсь под писк штерновских наручных часов, которые он мне одолжил вместо будильника.
— Вы очень беспокойно спите.
Я выворачиваю голову из-под одеяла. Он с ногами сидит в компьютерном кресле в пол-оборота ко мне и сосредоточенно глядит на дисплей, что-то там щелкая мышкой в открытом документе. Волосы у него еще не до конца просохли после душа, на нем черно-синий халат, подпоясанный перевитым шнуром с умопомрачительными кистями — именно на таких поясах должны вешаться всякие отчаявшиеся аристократы в старинных романах. С моего места открывается великолепный обзор на его безволосую грудь и длинную голую шею. На ней — никаких медальонов, амулетов, цепочек… просто голая шея. И что?.. Вот эту красоту я тоже смогу теперь беспрепятственно наблюдать каждое утро?..
— Думаю, это все из-за ваших сюжетных снов, — продолжает он.
— Но вы мне точно сегодня не снились, — хриплым голосом говорю я.
— Я в курсе.
В курсе он! Очень интересно… С чего это он так уверен, что мы снимся друг другу строго одновременно?..
— Кофе? — спрашивает он, наконец, поворачивая ко мне голову и одновременно повертываясь вместе с креслом.
Я трясу головой, спешно закрывая лицо руками. Потому что там не только шея — там голое предплечье аж до самого локтя, там босые ноги, там лодыжки… Нет, ну нельзя же быть настолько красивым!.. Он встает с кресла и идет на кухню, а я, пользуясь его отсутствием и ворча на себя по поводу своей впечатлительности, одеваюсь. Лезу в рюкзак за антиперсперантом и натыкаюсь на пакетик быстрорастворимой лапши. О, вот и завтрак!.. А то, расслабился, понимаешь, на чужих харчах… Кофе еще куда ни шло, а вот с едой надо что-то придумывать, потому что, судя по вчерашнему ужину, полноценного финансового участия в закупке провианта я явно не потяну.
На кухне меня ожидает еще одно испытание в лице все того же облаченного в элегантный халат Штерна, колдующего над джезвой. Изо всех сил стараясь не смотреть на его голые руки, включаю электрический чайник и лезу в буфет за кружкой. Он искоса оглядывает оценивающим взором мою китайскую пищу.
— Так, а вот чтоб этой гадости я в своем доме больше не видел.
Ну, ладно, на работе позавтракаю. Что я, с деспотами никогда не жил?…
— Ведро там, — не оборачиваясь, останавливает он меня на выходе из кухни.
Я возвращаюсь обратно.
— Не, ну я все понимаю… Оскорбленные эстетические чувства — это серьезно. Но нельзя прямо так вот еду — в помойку!
— Это не еда.
Нет, ну просто тиран какой-то…
— По-моему, я внятно объяснился, — говорит он. — Я не могу жить рядом с человеком, который настолько презирает то, что ем и готовлю я, что готов тащить в дом всякую дрянь.
— Послушайте, док, — я сажусь за стол для мирных переговоров. — Мне, правда, очень нравится, как вы готовите. Просто у меня сейчас вообще нет денег. Не могу же я снимать у вас жилье, чтобы потом вы меня на эти же деньги и кормили.
Он выключает кофе, отодвигает стул и садится напротив, какое-то время собирается с мыслями или переваривает полученную информацию. Может, уже и раскаивается, что впустил к себе такого неплатежеспособного человека.
— Я понимаю, — сумрачным тоном говорит он, — что для вас тут, вероятно, есть некоторая моральная дилемма. Давайте, чтобы вы не чувствовали себя излишне мне обязанным, поможете мне лучше с переводами. Покупать и готовить на двоих все равно выйдет дешевле, чем питаться по отдельности. Готовить, если хотите, можем по очереди.
Да, это был бы просто идеальный вариант, вот только…
— Я же никогда ничего не переводил. Вдруг у меня не получится.
— Слушайте, вы так лихо всегда переводите названия заказываемых мною книг с французского и немецкого, что уж простенькую английскую статью о политических взглядах Аквината вы точно осилите.
Ух ты!.. Про самого Фому переводить!…
— Что, уже собрались бежать к компьютеру? — усмехается он. — Расскажите мне лучше, что вы на завтрак будете.
* * *
Основательно накормленный яичницей с луком и сыром, да еще с выданными мне бутербродами взамен изъятой у меня лапши, я отправляюсь на работу.
— Ну, что, нашел жилье? — первым делом спрашивает меня Лиса.
— Да вроде нашел.
— В «Лабрисе»? — интересуется она с такой интонацией, как будто не особо мне верит.
— Ты будешь смеяться, но да. Именно в «Лабрисе» и нашел.
— Вот видишь! Сестра плохого не посоветует.
Знала бы она, что это за жилье… И главное, с кем! Но она, по счастью, больше меня ни о чем не спрашивает.
День проходит в нормальном режиме. Штерн работает дома. Из коллег никто ни о чем не догадывается. И я решаю все же заехать к Фейге за вещами. Ей тоже решаю ни о чем не говорить, а то с нее тоже станется сделать какие-нибудь не те выводы. По счастью, ни ее, ни Янку я дома не застаю. Казалось бы, все складывается удачно, никто не мешает мне собраться, можно спокойно забрать все, что считаешь своим. Но все, выясняется, не так просто. Оказавшись в окружении близких сердцу вещей, я вдруг понимаю, что практически ничего не могу с собой взять. Любая чашка, любая чайная ложка — даже если они были со мной еще со времен общаги, — стали за время нашей совместной жизни частью этого дома, и более мне не принадлежат. Я мысленно пытаюсь представить свой — нет, не мой, давно уже наш — плед с кленовыми листьями в моей новой квартире, и понимаю, что в черно-бело-красной гамме штернова обиталища он абсолютно не будет смотреться. Чашка с подсолнухами, которую когда-то подарила мне Фейга и из которой сама так любит пить чай, и вовсе будет выглядеть неуместной.
Из того, что приволокла с собой Янка, я делаю вывод, что шиковать они тут явно не будут, и любой оставленный мной предмет будет востребован. Книжки мы с Фейгой читали одни, их я тоже решаю оставить полностью ей. Даром, что теперь, со штерновской библиотекой, у меня всегда будет что почитать. Еще Фейга часто носила мои свитера, поэтому я стараюсь отбирать себе те, которых на ней точно никогда не видел. То же самое происходит с шарфами, брюками, рубашками и футболками. Слава богу, лифчики я не ношу… В результате всех вещей у меня набирается одна спортивная сумка и пара пакетов. Бумаги с ксероксами у меня уже со вчерашнего дня на работе.