— Впере-о-од, гвардия! — не своим голосом заорал помкомвзвода.— Впере-о-од!..
Правее, где высаживался второй взвод, вспыхнуло «ура», слившееся с тяжелым дробным стуком станковых пулеметов. Очень близко разорвалась мина. Увидев неподалеку, па краю воронки, большой камень, Авдошин бросился к нему, залег и чуть приподнял голову, осматриваясь.
Рядом тяжело плюхнулся в снежную кашу капитан Краснов, вслед за ним почти сразу же подполз Бельский. На его смуглом лице чернели брызги крови, каска и полушубок были в снегу, глаза нервно блестели.
— Двое наскочили,— вставляя в рукоятку пистолета новую обойму, прокричал он на ухо замполиту.— А диск в автомате кончился...
— Не ранен?
— Вроде нет. Мокрый насквозь.
Воронка, в которой они укрылись, стала первым командным пунктом Бельского на правом берегу Дуная. Солдат-радист, неотступно следовавший за командиром роты, начал развертывать рацию.
Придерживая рукой каску, в воронку скатился старшина Добродеев:
— Волобуев убит!..
— Что? — быстро обернулся командир роты,— Врешь!
— Мина... На куски...
— Ах, Леня, Леня! — мотнул головой Бельский: слишком трудно было поверить, что Волобуева, с которым он не больше двух часов назад разговаривал на той стороне, уже нет в живых!
Сияв ушанку, Бельский вытер снегом лицо, провел рукой но глазам, стряхивая снежные крошки:
— Сержант Авдошин! Принимайте взвод!
— Есть!
Подготовиться и атаке высоты. Сигнал — красная ракета.
Гоциридзе встретил Виктора Мазникова неожиданно грубоватым вопросом:
— Ну как, вояка, «тридцатьчетверку» хорошо знаешь?
— Все время на ней.
— Курсы кончал или что?
— Нормальное танковое.
— Член партии?
— С января сорок третьего.
Командир полка поднялся из-за стола, достал папиросу, постучал мундштуком по крышке коробки:
— Ладно. Завтра с утра принимай роту у лейтенанта Снегиря. Приказом отдадим.
— Есть! Разрешите быть свободным?
— Постой. Не все.
Невысокий, худощавый, легкий, в потертом кителе, на котором посверкивала только Золотая Звездочка, Гоциридзе сделал по комнате несколько шагов, отрывисто и резко говоря:
— Запомни, капитан, нытиков не терплю. Любителей этого самого,— остановившись и через плечо глядя Мазникову в лицо, он пощелкал пальцем по шее,— тоже. Приказываю один раз. Героев не забываю. В роте держать образцовый порядок и дисциплину.
Командир полка наклонил голову набок и прищурил глаза .Виктор попытался, но так и не смог определить их цвет. Сейчас они показались ему непроглядно-черными и холодными. «Дядя, видать, с характером!»
— И последнее,— вдруг улыбнувшись, добавил Гоциридзе: — Полчаса назад мне звонил твой отец, Но то, что ты сын командира бригады, для меня не имеет никакого значения. Вернее, имеет,— тут же поправился он.— Спрашивать буду строже. Понял? Вот так, дорогой. А теперь иди ужинать. И до утра отдыхай.
Ужинать Виктор не пошел — решил сразу же разыскать «свою» первую роту. Связной из штаба полка привел его в длинный сарай на соседней улице. Здесь было дымно и жарко. У колченогого стола, близко пододвинув к себе лампу из стреляной гильзы, сидел лейтенант-танкист и что-то читал, иногда пошевеливая губами. Человека три, прямо в комбинезонах, но без сапог, накрывшись шинелями, спали на разбросанных по полу перинах. Неподалеку от двери уютно и весело потрескивала железная танковая печка.
— Первая? — спросил Виктор с порога.
— Первая.
— Значит, порядок! — он подошел ближе и протянул лейтенанту руку.— Мазников, командир роты.
— Тогда точно — порядок!
— А вы — Снегирь?
— Он самый, товарищ гвардии капитан!
Снегирь был веселым и разговорчивым. За десять минут он успел выложить Мазникову все свои заботы. Перелистывая тетрадку, перебирая какие-то квитанции, накладные, списки, Снегирь долго говорил о ротном хозяйстве, свалившемся на его голову, и по всему было видно, что он очень рад прибывшей наконец замене.
Но Мазникову от всего этого стало скучно. Неяркий свет и душная теплынь разморили его. Виновато улыбнувшись, он не выдержал и положил руку на плечо Снегирю:
— Давайте мы это дело отложим до утра, а? Я бы где-нибудь сейчас прилег. Намотался, пока сюда дополз.
Сбросив шинель, ушанку и ремень, он разулся и лег туда, где на полу среди матрацев и перин было свободное место.
Часам к десяти (Виктор случайно проснулся в это время) в сарае уже было полно народу. Пришли откуда-то офицеры, собирались экипажи. Дверь часто открывалась и закрывалась, и по полу тянуло морозным холодком. Со стороны передовой доносился тяжелый, почти непрерывный гул.
Один из вошедших, его называли Овчаровым, хрипло сказал:
— Ну, на Дунае началось... Слышите?
— Костя Казачков приедет, расскажет.
— Он разве там?
— Там. Час назад поехал с Гоциридзе.
— А зачем?
— На экскурсию.
— Я серьезно.
— Думаю — уточнить маршрут. Зимовать же мы тут не будем.
— Это точно, зимовать не будем...
Потом кто-то предложил завести патефон. Зашипела притупившаяся иголка, и песня сразу, широкая, грустная, как воспоминание, заполнила собой все. Казалось, раздвинулись стены сарая и сюда, в затемненную, затерявшуюся среди снегом маленькую мадьярскую деревушку, ночные ветры принесли с далеких русских равнин едва ощутимый запах лугов, прохладу, плывущую с реки, горький аромат полевых цветов.
Вечерний звон, вечерний звон —
Как много дум наводит он...
Когда песня кончилась, кто-то простуженным, осипшим голосом попросил;
— Поставь ещё раз.
— Да нехай лучче лейтенант споет!
— Точно!
— Спой, Снегирек!..
Патефон захлопнули. Снегирь полез под стол и, улыбаясь, достал оттуда аккордеон в исцарапанном, обглоданном на углах футляре, с ним, как после узнал Мазников, он пришел в полк еще во время боев под Запорожьем, с ним собирался возвращаться домой, в «ридну» свою Полтаву.
Прижавшись щекой к сверкающему корпусу аккордеона, Снегирь несколько секунд сидел неподвижно, СЛОВНО вслушиваясь в еще не рожденные им звуки. Но вдруг его правая рука скользнула по клавишам, и в тусклом дымном свете вспыхнули алые меха.
Я знаю, что ты меня ждешь,
И письмам по-прежнему веришь,
И чувства свои сбережешь,
И встреч никому не доверишь...
Лейтенант пел, закрыв глаза и тихо покачиваясь в такт мелодии. У него был хороший, не очень сильный тенор, мягкий, теплый и ласковый.
Война отгремит и пройдет,
Останется смерть без работы.
Кто честно сражался — придет,
Овеянный нежной заботой.
Проигрывая между куплетами, Снегирь чуть приоткрывал глаза. Они были сейчас влажными и счастливо-грустными. Золотисто-кудрявые волосы его свисали на лоб — он откидывал их почти незаметным взмахом головы.
С мешком вещевым на плечах,
В шинели, осколком пробитой,
Придет он и встанет в дверях,
Желанный и не позабытый.
Свои боевые ремни Он бережно снимет и скажет:
— Забудем прошедшие дни,—
И шапку-ушанку развяжет...
Эту песню он сам привез в полк. Кто написал слова и сочинил музыку, ему не было известно. Он помнил только, что впервые услышал ее от капитана-летчика в полевом госпитале.
Поздно ночью «оттуда», с Дуная, приехал командир штабного танка старший лейтенант Казачков, возивший в своей машине полковника Гоциридзе. Он вошел, весь облепленный снегом, снял и положил на табуретку возле печки перчатки и шлем:
— Привет!
— Благополучно? — спросил кто-то,,
— Порядок в танковых войсках!
— Как погодка?
— Опять повалило. Едешь, и ни черта не видно.
— Чуркин! Ужин старшему лейтенанту принес? — поглядел в угол, где спали танкисты, Снегирь.
— Принес,— отозвался один из лежавших на полу.— Айн момент!..
Чуркин поднялся, минуту повозился, гремя котелками, потом поставил ужин на стол и, достав из кармана складную трофейную ложку, вытер ее подолом гимнастерки.
— Совсем я отсырел,— сказал Казачков.— Погреться нечем?
— Есть. Расход на вас оставлен. Как положено — сто граммчиков.
— Давай, браток.
Казачков выпил поданную ему в жестяной кружке водку, крякнул для порядка, начал неторопливо, с аппетитом есть. У стены напротив кто-то, прикуривая, чиркнул зажигалкой. Рядом с ним завозились, протяжно зевнули. Послышался сонный голос:
— Казачок, что ль, приехал?
— Угу! — ответил Казачков, не оглянувшись,,
— Ну, что там?
— Начали переправляться.
— А немец?
— Немец из орудий и из шестиствольных бьет, аж вода в Дунае кипит. Пехоте-матушке достается! А нам уже дорогу готовят. Машин понаехало! Понтонов! Обратно еле пробились. Говорят, ночью начнут переправу наводить.
— А Дунай? — спросил Снегирь,— Ты видел? Расскажи. Казачков усмехнулся:
— А чего рассказывать! Вода, и все! Мокрая, холодная... И лёд по ней плывет..
Утром Мазников принимал роту.
Машины стояли на окраине села, в саду, Экипажи выстроились каждый возле своего танка и с любопытством поглядывали на нового командира роты, дружески и уважительно улыбались Снегирю.
Народ Виктору понравился. «Как на подбор,—думал он, обходи строй.— Действительно — гвардия!» Свой экипаж он принимал последним. Снегирь довольно торжественно представил новому командиру каждого члена экипажа.
— Механик-водитель гвардии старшина Свиридов Павел Михайлович. Бог вождения.
Перед Мазниковым стоял плотный, почти квадратный парень, с несколько угрюмым выражением лица, с клоком соломенно-жёлтых волос, торчавших из-под засаленного шлема.
Бог вождения? Ну, посмотрим... Давно на «тридцатьчетверке»?
— С декабря сорок первого, товарищ гвардии -капитан,— широко улыбнулся Свиридов.— Под Москвой начал.
Снегирь представил следующего:
— Артиллерийский бог, гвардии сержант Жанабек Кожегулов.
— Лучше — начальник артиллерии,— засмеялся Мазников.
— Точно, товарищ гвардии капитан! — очень бойко, с акцентом сказал Кожегулов.
У него было широкое скуластое лицо и быстрые темные глаза. Небольшой, щупленький, но стройный, он подтянулся, выпячивая грудь.
Снегирь продолжал:
— Имеет две медали «За отвагу».
— За что получил? — взглянул на Кожегулова Виктор.
— Дали, товарищ гвардии капитан. Не знаем.
— А кто под Арадом «фердинанда» подбил? — спросил Снегирь.— Кто под господским двором Эжефи немецкую колонну из засады раздолбал?
— Кожегулов,— весело сказал «начальник артиллерии».
— Радист-пулеметчик Петя Гальченко.
Глаза — вот что поразило Мазникова в этом человеке. Большие, синие, с длинными мохнатыми ресницами, красивые, как у дивчины.
— Сколько времени в экипаже? — спросил Виктор, выдерживая взгляд этих необыкновенных глаз.
— Скоро полгода, товарищ гвардии капитан.
— Ну что ж, отлично! — Мазников обернулся к Снегирю.-— Чем сегодня занимаетесь?
— По плану — подготовка матчасти, профилактика»
— Продолжайте.
Уже сорок восемь часов батальон Талащенко отбивался от противника, который хотел сбросить его в Дунай. Все это время по окопам и траншеям с изнуряющей методичностью били немецкие орудия и минометы. По нескольку раз в день атаковали танки и налетали «юнкерсы». Тише становилось только ночью. Тогда на берегу, у самой воды, хоронили убитых. Тяжелораненых тоже по ночам переправляли на тот берег.
Роты поредели. У многих солдат кончился энзе. Стало туго с патронами и гранатами, их приходилось подбрасывать с левого берега в лодках и на плотах под жестоким артиллерийско-минометным обстрелом.
Капитан Краснов почти не появлялся в штабе батальона, он дневал и ночевал в роте Бельского, которая занимала центральный, наиболее танкоопасный участок обороны.
Рано утром седьмого декабря Бельский, не видевший Краснова со вчерашнего вечера, случайно наткнулся на него в боевом охранении. Замполит сидел на пустом ящике из-под гранат, упершись ногами в стену окопа, на дне которого тускло блестела мутная вода.
Пожав Краснову руку, командир роты осторожно выглянул за бруствер. Вместе с сырым ветром в лицо ему ударила колючая ледяная крупа. Знакомая, за два дня изученная до каждой кочки, серовато-сиреневая в этот рассветный час, стелилась перед окопами снежная равнина. Почти на самом горизонте темнел лесок, а ближе, не более чем в полутора километрах, за реденькой голой посадкой, угадывалась шоссейная дорога. Убитых немцев за ночь припорошило снегом. Метрах в сорока от окопов стояли три «тигра» и «фердинанд» с разорванными гусеницами и бурой обгоревшей броней — их подбила переброшенная в первую же ночь на плацдарм батарея противотанковых орудий.
— Ну вот, опять,— устало и очень спокойно сказал вдруг Бельский.— Седьмой раз за двое суток.— Он протянул замполиту бинокль.— Можешь полюбоваться. На этот раз решили, видно, тихо, без артподготовочки...
Сквозь круглые, слегка помутневшие стекла бинокля, резко приблизившие далекую придорожную посадку, Краснов увидел, как в реденьком тумане за голыми деревьями широкой расчлененной цепью, пригнувшись и изредка перебегая, фронтом к обороне батальона крадутся немцы. Передние солдаты уже приблизились к посадке и быстро залегли, видимо, в канаве на обочине шоссе.
— Точно,— кивнул Краснов, возвращая командиру роты бинокль.— И опять «тигры».
Танки выползли из рощицы и, развернувшись в линию, неторопливо пошли вперед. Сырой ветер донес прерывистый, приглушенный расстоянием гул их моторов.
Ударили немецкие орудия и минометы, и сразу же поднялись и, стреляя из автоматов, побежали по снежной целине солдаты, лежавшие в придорожной посадке. Четыре танка двинулись на центр роты, остальные стали охватывать ее с флангов: два — слева, один — справа.
Тяжко встряхнув землю, где-то очень близко разорвался снаряд. Нырнувшего в траншею Бельского упругой волной воздуха отшвырнуло назад. За поворотом кто-то, вскрикнув, грузно упал в воду. На мгновение командир роты увидел в дыму Краснова. Низко пригибаясь, тот бежал по ходу сообщения к окопам петеэровцев.
— Гранаты к бою! — крикнул Бельский.
— Гранаты к бою! — повторило несколько голосов.
Нефедов стоял неподалеку от ячейки командира роты, в обвалившемся окопе, и, не мигая, глядел на шедшие по грязному снегу танки. «Вот теперь,— сказал он самому себе.— Обязательно теперь! Только бы удалось!» Он сейчас очень хотел, чтобы именно на него, прямо на него пошел хотя бы один немецкий танк.
Позавчера на рассвете, когда взвод хоронил своего командира гвардии лейтенанта Волобуева, Приходько все-таки не сдержался, кивнув в сторону Нефедова, громко и зло проговорил:
— Надо ж было этой детине кувырнуться в воду! Може б, все тихо обошлось...
Все эти двое суток Нефедов жил одной мыслью: искупить свою вину. Ему казалось, что пока он не сделает этого, быть ему в роте чужим человеком.
И вот этот час наступил: прямо на окоп, подминая гусеницами грязный снег, медленно шел «тигр». Глядя на него, Нефедов удивлялся своему спокойствию. Он не чувствовал страха, ему казалось, что в окопе стоит не он, Нефедов, а кто-то другой. Стало очень легко, наверно, потому, что принятое решение отрезало путь к отступлению и об отступлении уже не надо было думать.
«Ну, Петя, пошел!..»
Он уперся ногами в стенки окопа и, вывалившись наружу, упал в жесткий, ноздреватый снег. У самой головы, жутко сверкнув красным, свистнуло несколько пуль — экипаж танка бил трассирующими из пулемета. Нефедов пересилил секундное желание сползти обратно в окоп и, отрешившись от всего, бросился вперед, слыша, как колотится под полушубком сердце. Ветер хлестнул ему в глаза жгучей колючей пылью.
Он бежал, видя перед собой только загородившую все небо грязно-серую грохочущую махину танка с длинным стволом пушки. Метрах в тридцати от машины он снова упал в снег. «Не убило, жив!.. Не убило, жив!..» Но когда захотел подняться, почувствовал: непослушной и тяжелой стала левая нога. Стиснув зубы, Нефедов приподнялся на локте, вырвал из рукоятки противотанковой гранаты холщовый флажок предохранителя. «Все равно подорву!..»