— Отлично. Вот и объясни это ему.
— И объясню, но только когда перестану бурлить!
И вот тут Бронте, благослови Бог её сердечко, хоть она и противная, произносит фразу, от которой весь мой пыл мгновенно гаснет. Она тяжко-тяжко вздыхает и говорит:
— Нет, нас послушать — мы в точности как мама с папой!
А поскольку мне совсем не улыбается подражать ссорам наших родителей, моя злость улетучивается, и единственное, чего хочется — это надуться, как малое дитя, и забиться куда-нибудь в уголок.
— Ну что, договорились? — спрашиваю я.
— Да. Но не сердись на него, пожалуйста. Это ранит его больнее, чем любой лакросс.
33) Затухание
Сперва дома появляется мама, за нею, минут через пятнадцать — папа. Оба купили экзотическую еду на обед: мама — китайскую, папа — индийскую. Странновато, когда родители в сепарации, но продолжают жить под одной крышей. Как и раньше, мы с Бронте питаемся фаст-фудом, но только теперь его в два раза больше: и мама, и папа считают каждый своим долгом кормить нас. Ещё ничего, когда обеды прибывают один за другим; но когда это происходит одновременно, как сейчас, то положение создаётся не из лёгких. Чью еду выбрать? Не будет ли это расценено, как будто мы выбираем не только обед, но и сторону в конфликте? А может, съесть и то и другое? Если не стошнит, конечно. Да, скажу я вам, уж если пара спрингроллов [17]вызывает кризис — дела совсем плохи.
В ту ночь я растягиваюсь на постели с чувством, что вот-вот лопну. Я съел за обедом столько, что хватило бы накормить весь Индокитай. Мозг мой тоже раздулся, обленился, и заставить его осмыслить события этого дня оказалось трудновато.
Я не из тех, кто проводит бессчётные часы, копаясь в собственных переживаниях — Бронте занимается этим за нас обоих. Когда наступает время вот таких рвущих душу размышлений, я становлюсь твёрдым приверженцем веры в так называемый «эффект наблюдателя», который гласит: всё, что подвергается наблюдению, изменяется благодаря самому факту наблюдения. Вот как я это понимаю: если ты рассматриваешь свои чувства под микроскопом, максимум того, что тебе удастся выяснить — это как они меняются под направленным на них увеличительным стеклом.
Лёжа в постели и прислушиваясь к идущей в моих кишках войне Индии с Китаем, я пытаюсь понять эмоции, захлестнувшие меня под конец матча. Может, это просто «эффект наблюдателя» и моё восприятие событий изменяется именно потому, что я внимательно рассматриваю их, но мне кажется, что моя злоба по отношению к Брюстеру — она только на поверхности, а под ней есть ещё кое-что, чего я пока не могу ни осмыслить, ни объяснить. Что-то вроде скрытого подводного течения, тянущего тебя в море тогда, когда прибой несёт к берегу.
Дело в том, что произошло вот что: мой гнев и досада внезапно испарились, как будто их что-то загасило — мгновенно и полностью. И случилось это как раз в тот момент, когда я налетел на Брю. Я не мог заставить себя рассердиться на него как следует. К тому времени, когда я вернулся к своим друзьям по команде, я уже совершенно успокоился и чувствовал, что жизнь хороша и всё у меня в порядке. Но ведь это же неправильно! Какое там «в порядке»! Это опять обман!
Я видел, с какой яростью Брюстер устремился прочь от поля. Сердился ли он на меня за то, что я набросился на него, или тут что-то другое?..
Вот почему мне не хочется пока встречаться с ним лицом к лицу. Потому что я не уверен: то ли я заблуждаюсь, то ли это скрытое подводное течение — лишь первый признак куда более мощной стихии...
34) Траектория
Случается, мы с папой идём побросать мяч в кольцо. Он делает это с удовольствием, потому что баскетбол — единственный вид спорта, в котором у него есть передо мной маленькое преимущество: он пока ещё выше меня ростом. Утром в воскресенье забегаю к Брю и зову его с нами. Это у меня такой способ извиняться. Мне ужасно тяжело выдавить из себя «прости меня», ну разве что я говорю эти слова Бронте. Похоже, я вечно за что-то перед нею извиняюсь.
Мы стоим на веранде, потому что дядя Хойт спит — он всю ночь укатывал асфальт. Коди носится по их заросшему огороду, пытаясь запустить дешёвого пластикового змея; вот только сорняки такие высокие, что мальчишке никак не удаётся как следует разбежаться и набрать скорость.
— Считай это следующей стадией наших совместных тренировок, — внушаю я Брюстеру. — Баскетбол развивает ловкость и подвижность. Со штангой этого не достигнешь.
— Вот как? И тебя не беспокоит, что ты можешь ободрать себе локти... вернее, ободрать мнелокти?
На что я отвечаю:
— Вот как? Ты, значит, считаешь, что я — увалень, повернуться толком не умею?
И тут-то до меня и доходит, почему он так страшно устаёт после наших тренировок, а я — как огурчик. И ведь никогда даже словом не обмолвился! Ладно, не буду ему ничего говорить. Не хватает опять поцапаться.
— Спасибо за приглашение, — произносит Брюстер, — но я не могу. Дядя считает, что выходные человек должен проводить в кругу семьи.
Ну и смехота! Ведь этот самый поборник семейных ценностей продрыхнет весь день!
— Для всех будет легче, если я останусь дома, — добавляет Брю.
— Легче — не значит «лучше», — резонно возражаю я.
И тут откуда-то сзади слышится голос:
— А ты скажи дяде Хойту, что больше не любишь его!
Оборачиваюсь и вижу Коди — он стоит, сжимая в руке своего жалкого змея. Малявки вечно болтают всякую ерунду, вроде этой; однако Брю слова брата, кажется, поразили — как будто в них ему почудилась какая-то божественная мудрость. Ума не приложу, какое дело такому, как дядя Хойт, до чувств его племянника.
Брю касается свежего пластыря на своём предплечье. Интересно, откуда у него эта рана. Он потирает её, раздумывая над словами Коди, потом поворачивается ко мне:
— В каком парке вы будете?
Не знаю, что там Брю наговорил своему дядюшке, но оба брата появляются в парке. Настроение и у меня, и у папы — хуже некуда, но мы стараемся этого не показывать. Мамы не было дома, когда мы уходили. Подозреваю, что она гуляет со своим обезьяном. Всё совершенно непонятно: то ли она собирается бросить нас, то ли желает сделать папе больно, то ли просто бежит от разборок куда глаза глядят. Думаю, что папа тоже не знает. Уныние окутывает нас, словно облако, но при появлении Брю оно рассеивается. Наверно, потому, что теперь у нас есть повод сосредоточиться на чём-то другом.
Коди тут же улетучивается с площадки — ему баскетбол до фонаря. Куда интересней испорченный оросительный фонтанчик, прячущийся в траве.
Нам с папой сразу же становится понятно, что баскетбольные навыки Брю не идут дальше тех, что можно получить в школе на занятиях физкультурой. То есть, он может «вести» мяч, стоя при этом на месте, иногда его «штрафные» летят по правильной траектории, правда, при этом редко ложатся в корзину, однако настоящей игры он и не нюхал.
— Разве вы с дядей никогда не бросаете мяч? — спрашивает папа. М-да, откуда же ему знать, что у Брюстера за дядюшка.
— Мой дядя больше интересуется бейсболом.
Папе становится всё понятно: у Брю тяжёлая, лишённая баскетбола жизнь. Это надо поправить. Мой папа в родной стихии. К тому же, впервые за много лет учитель в нём сочетается со спортсменом, и он с воодушевлением принимается обучать нового студента премудростям баскетбола.
— Знаешь, я ведь играл в университетской команде, — похваляется папа, выполняя какие-то заумные финты, которые производят впечатление только первые сто раз — однако Брю в полном восторге. Даже Коди отрывается от своего ирригационного прожекта, когда папа проводит особо эффектный приёмчик. Я еле подавляю желание закатить глаза. Надеюсь, что когда-нибудь мои собственные дети будут так же деликатны со своим отцом.
— Держись меня, — внушает папа, — и ты станешь королём площадки!
Отец переменился — и как же здорово видеть его таким! Он в приподнятом настроении, позабыл о маме и том, что наша семья вот-вот рухнет, словно дом, подточенный термитами. Могу даже сказать, что и меня это тоже как-то не очень заботит. Вся эта суета кажется теперь где-то далеко-далеко...
Брю с его моментальной памятью — отличный ученик. К тому времени, как мы решаем, что пора закругляться, он выглядит на площадке очень даже неплохо.
— Спасибо вам, мистер Стернбергер. — Его благодарность идёт от сердца.
— Да не за что, Брюстер.
— Зовите меня Брю.
Эх, как хорошо здесь — вдали от всех досадных мелочей жизни! Вообще — весь день я ношусь как на крыльях. С чего бы это? Какое-то непонятное, неописуемое состояние, этакое солнечное воскресное настроение, о котором слагают смешные и нелепые песенки — ну, вы знаете, те, которых и на вашем iPod’е целая куча, хотя вы в этом ни за что не признаетесь. А папа — так того я уже несколько недель не видел в таком превосходном расположении духа.
— Часок на площадке — и всё становится на свои места, — говорит папа, передавая Брю мяч для финального броска. — У меня такое чувство, что всё у нас наладится.
Как потом выяснится, он был прав. И одновременно очень неправ. Страшно неправ.
КОДИ
35) Всякое
На следующей неделе дядю Хойта переклинило. Давненько с ним такого не бывало. То есть, дядя вечно ворчит, ругается, постоянно всем недоволен, но всё-таки не съезжает с катушек окончательно. Иногда он совсем даже хороший, например, как в тот вечер, когда умер Филей — дядя тогда почитал мне на ночь сказку и даже поцеловал перед сном. Представляете, постарался меня утешить! Он сказал:
— Не горюй по Филею. Он сейчас в лучшем из миров.
Вообще-то, я слышал, как бензопила визжала целых два часа подряд, так что в «в лучший мир», Филей попал по частям; но, наверно, дядя имел в виду царствие небесное для коров.
Таким нашего дядю увидишь не часто; поэтому когда у него хорошее настроение, я очень радуюсь. А когда ему сносит крышу, всегда стараюсь помнить, что он бывает и другим.
Так я сделал и в тот день, когда он наехал своим катком на чью-то машину.
Я сам при этом не был, потому как ему не разрешается никого брать с собой — даже в те особенные дни, когда каждый может привести на работу своих детей. У него работа слишком опасная, к тому же ещё и по ночам. Так что я узнал обо всём только на следующий день, когда пришёл из школы.
Короче, был вторник. Брю отправился в торговый центр на встречу с Бронте. Я тоже хотел с ним, но он сказал, что на этот раз меня не приглашали. С того дня, когда мы пошли в парк и он играл в баскетбол с Теннисоном и его папой, Брю перестал придумывать всякие отговорки для дяди. В то воскресенье что-то переменилось. Понимаете, дядя Хойт не хотел никуда нас отпускать, но Брю сказал, что всё равно уйдёт.
— Куда? С кем? — всполошился дядя, но Брю ответил:
— Не ваше дело, и не ваше дело.
Я думал, дядя Хойт начнёт орать, но он только сказал:
— Поосторожнее, Брю.
Я не понял, что он имел в виду: то ли будь осторожней там, куда идёшь, то ли не задирайся с ним, с дядей.
Тут Брю кивнул на ожог от сигареты и сказал:
— Уверен — на днях вам захочется поизмываться надо мной, но предупреждаю: больно тогда будет вам самому.
— Это ещё что такое, парень? Ты мне угрожаешь?
— Нет, говорю, как есть. Сами подумайте: какие я могу испытывать чувства к человеку, который держит меня взаперти?
Хотя это я подал Брю мысль сказать, что дядя ему больше не нравится, но вот уж не думал, что до этого дойдёт. Поэтому, пока всё окончательно не перевернулось вверх тормашками, я закричал:
— Баскетбол! Мы с Брю пойдём в парк поиграть в баскетбол.
Дядя Хойт кивнул, не отрывая глаз от Брю.
— Хорошо, — сказал он, правда, таким голосом, что становилось ясно — ничего хорошего. — Хочешь на собственной шкуре узнать, каково оно там — давай, парень, иди. Но потом не говори, что я тебя не предупреждал!
Вот после этого всё и пошло кувырком, хотя брат с дядей, вроде бы, и не ругаются, всё больше помалкивают; а когда я с ними обоими в одной комнате, то мне хочется поскорей оттуда смыться.
Короче, во вторник, когда уже начало смеркаться, я бросил своего дурацкого змея — всё пытаюсь запустить его, но теперь он так истрепался, что ветер всё равно не смог бы его поднять, он бы просто продувал сквозь дырки — ну вот, я бросил это дело и пошёл в дом. Слышу — дядя Хойт разговаривает по телефону, вернее, кричит в трубку. Оказывается, прошлой ночью у него на работе случилась авария. Ну вот, он бегает туда-сюда по кухне и орёт, что не виноват, что машина сбила дорожные конусы, заехала на ту полосу, где они работали, и врезалась в его каток. Вот так всё было, а вовсе не наоборот, они просто хотят свалить с больной головы на здоровую. Из дядиных слов я понял, что водитель той машины сейчас в больнице и «его положение стабильно». Значит, не помер, я так думаю.
Наверно, дядя правду говорил, что ни в чём не виноват, потому как он страшно гордится тем, как клёво он водит свой каток. Как будто в этом деле с ним не может сравниться никто в мире.
Короче, стою в гостиной, слушаю, как дядя вопит в трубку. А он, кстати, уже хорошенько выпил, и язык у него заплетается. Ясное дело, что от этого его положение лучше не становится. Похоже, босс снял дядю с катка и перевёл на самую грязную и тяжёлую работу.
— Битум?! — вопит дядя. — Я столько лет водил каток, а теперь должен битум мешать?!
На том конце провода тоже кто-то орёт, даже мне слышно. Потом дядя говорит:
— Ну и хорошо, плевать я хотел на вашу работу! — и вешает трубку.
То есть, это только так говорится, что он её вешает; на самом деле он ка-ак треснет трубкой по холодильнику! Трубка — вдребезги. И тут он наконец замечает меня.
— Чего уставился? — рявкает он. — Иди делай уроки!
— А нам ничего не задавали.
— Тогда пошёл с глаз!
— Вас уволят, дядя Хойт?
— Пошёл вон, кому говорят!
Лучше мне смыться в свою комнату от греха. Так и делаю, а дядя продолжает пить.
Сижу у себя и смотрю в окно — на пустой двор, на ограду, дома по ту сторону переулка... Жду, не появится ли Брю. Скорей бы он пришёл! Он, конечно, всё ещё с Бронте и неизвестно, когда вернётся. А я всё сижу и думаю — наверно, я тоже виноват в том, что у дяди такое плохое настроение. Ведь это я предложил Брю сказать, что больше он дядю не любит. Если бы не я, брат был бы дома, и тогда дядя, может, так бы не рассердился...
На закате вместо того, чтобы, как обычно, отправиться на работу, дядя выходит на веранду и усаживается в раскладное кресло — слышу, как оно скрипнуло под его весом — и начинает говорить. Там никого нет, так что он разговаривает сам с собой. Он выкладывает всё то, что думает о своём боссе, но сказать ему в глаза никогда бы не решился. Вот и сидит, вещает для сверчков. А мне как раз приспичило, и я отправился в туалет.
Эх, вот подумал бы я хоть немножко головой — то сообразил бы, что случится дальше! Понимаете, на прошлой неделе ручка на нашей входной двери, той, которая с сеткой, сломалась. То есть, если дверь толкнуть изнутри, она откроется; но если ты снаружи, то можешь скрестись, пока все ногти не переломаешь — ничего не выйдет, открыть почти невозможно. И совсем невозможно, если ты под мухой.
Слышу, как дядя кричит: «Коди!» — но я всё ещё в ванной, занимаюсь делом.
— Коди! — снова вопит он. — Открой чёртову дверь!
Пытаюсь побыстрее закончить своё дело, но вы же понимаете, не так-то это просто. А он уже разорался, как будто его режут; наконец, я вбегаю в гостиную и за сеткой вижу...
...его глаза.
Я знаю эти глаза.
С дядей Хойтом плохо, а Брю нету, и я не знаю, куда кинуться, стою, пялюсь на дядю и боюсь открывать; и хоть знаю, что от этого только хуже, но не могу пошевельнуться; только смотрю на него и вижу, как эти глаза становятся всё шальнее, и слышу, как он визжит: «Открой эту проклятую дверь!» И тут он ударяет в сетку кулаком, пробивает её, просовывает руку внутрь и дёргает створку.