Свободные от детей
Роман
Юлия Лавряшина
Дизайнер обложки Артур Лавряшин
© Юлия Лавряшина, 2020
© Артур Лавряшин, дизайн обложки, 2020
ISBN 978-5-0051-0568-4
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Часть первая
****
Мне все мерещится, что он вот-вот задаст этот вопрос. Его пересохшие губы, по которым то и дело пробегает острый кончик языка, наводя на мысль о сахарном диабете, сейчас прошепчут, пробормочут, проорут этот проклятый (хотя и новый для России) вопрос в прямом эфире на всю страну. И тогда я вынуждена буду признаться:
– Я просто не люблю детей. Не хочу их. И, судя по всему, уже не буду их иметь.
Пошлости насчет того, что на самом деле это дети имеют нас, не добавлю. И возраста своего – рубежного для рождения ребенка – не назову. Не в нем ведь дело… Я просто не люблю детей.
Элька, с которой нечто необъяснимое свело меня еще в школе и держит до сих пор, всегда отвечает именно так. Утверждает это своим сознательным выбором («My choice!»), и вскипает маленьким блестящим чайником, когда ловит меня на том, что я до сих пор отношу свое неприятие визжащих, пакостных, беспардонных представителей рода человеческого – к патологии. Она отказывается понимать, почему я считаю неправильным то, как мне глубоко противны эти маленькие изверги. Порой меня и саму удивляет это, ведь здравый смысл подсказывает: иначе и быть не может. Стоит только присмотреться внимательнее к тому, что творится на уровне наших колен…
Один из таких кудрявых ангелочков, когда я ехала в Останкино, корчил рожи с заднего сиденья семейной машины, ползущей передо мной. Он мотал башкой с высунутым языком, оттягивал уши, пальцем сплющивал кончик носа, пользуясь моей полной беспомощностью: не выскочишь ведь из машины посреди проспекта, и не бросишься догонять их машину… А так бы выволочь его на дорогу и сделать то, на что его родители по высшим соображениям не решаются.
Вчера в кафе мне тоже просто до жути хотелось перекинуть одну девчонку через колено, отшлепать от души, но сдержалась, проявив нечеловеческую невозмутимость. Хотя существо, которое ни с того, ни с его вырвало у меня блокнот, куда я хотела кое-что записать для работы, и принялось носиться с ним по залу с хохотом питекантропа, заслуживало порки. Или то, что мы сидели за соседними столиками, дает право на хамство такой пробы? На ее взгляд, видимо, да. И я просто чего-то не понимаю, когда дело касается детей, ведь родители этой чудо-девочки спокойно сидели и улыбались, поглядывая, как она уничтожает мой блокнот.
– Она только поиграет немного и отдаст, – мило заверила меня ее мать.
– Не стоит, – отозвалась я, поднимаясь. – Он уже осквернен вашей паршивкой… Теперь ему место только на помойке, куда я и вашу дочь отправила бы.
Пока шла к выходу, не оборачиваясь, видела их перекошенные лица. Души переполнены священным негодованием: «Как посмела?!» К своей малышке – никаких претензий.
И все же во мне продолжает жить глубинное ощущение, будто это моя беда, некий порок зрения – то, что я замечаю лишь таких недозрелых чудовищ, которые, не дай бог, дозреют, особенно не изменившись, и не вижу ангелов, которые наверняка ведь есть. Ангелов с нежными овалами светлых лиц и теплыми маленькими ножками, о которых твердят рожавшие женщины… Что за пагубный фетиш – эти розовые ножки?
Элька в ответ вытягивает ногу: «Своими любоваться надо! Ты просто мало любишь себя».
Люблю. Только себя и люблю по-настоящему. Никого другого так не знаю, как себя, ни в ком так не уверена, как в себе, ни на кого другого не положусь… И потому ревностно оберегаю свой покой, свой талант, который требует работать по десять-двенадцать часов. Вот главная радость жизни… А потом надо выспаться ради нового дня. И чтобы ничьи вопли среди ночи не заставляли вскакивать с постели в холодном поту. К чему мне так издеваться над собой?
…Но сейчас, перед телекамерами, я не собираюсь обсуждать всего этого. Неугомонный язык моего интервьюера опять мелькает перед глазами. Кажется, будто рядом со мной голодный хищник, готовый вцепиться в горло… Впрочем, такое впечатление журналисты производят независимо от того, что выделывают их языки.
Голос звучит вкрадчиво, будто слабый луч пробивается сквозь темноту, поглотившую пространство позади софитов. Там – черная пропасть, уцелел только маленький пятачок суши, окруженный камерами, как зона особо строгого режима сторожевыми вышками. Не вырваться.
Под прицелом прожекторов как всегда жарко, но перед съемкой меня напудрили на славу, надеюсь, блестеть не начну. С телевидения всегда выходишь с чужим лицом и напряженно всматриваешься в зеркало, пытаясь понять: нравишься себе или нет? Потом на экран тоже смотришь с сомнением, свой голос едва узнавая, и начинаешь верить воплям ящиконенавистников, что на телевидение и впрямь другой мир, где живут похожие на нас существа, но все же не люди.
– А теперь, если позволите, несколько личных вопросов…
Слова действуют задымлением, одновременно проявляя (будто рельеф монетки проступает сквозь бумагу, которую заштриховывают карандашом), что и в обволакивающем голосе нет никакого света. В чем он почудился мне? И сам молодой акуленыш, наделенный языком, похоже, отбился от цыганского табора – черные кудри жесткими спиральками, во взгляде мрачное обещание хлыстом попотчевать, если ретивое не уйму.
Но профессиональная журналистская бодрость, сообщая медный привкус, уже набирает силу:
– Тем, кто недавно включил телевизор, рад сообщить: у нас в гостях Зоя Тропинина – модный московский драматург и любимая многими писательница… Или все же писатель? – Ухмылка подчеркивает, что будь перед ним мужчина, подобного лингвистически-полового разбора не возникло бы вовсе.
Поочередно улыбаюсь интервьюеру, имя которого забыла в первую же минуту – зачем оно мне? – и черному глазу камеры. С обратной стороны он ячеисто распадается на миллионы глаз, среди которых больше требовательных, чем восхищенных – всегда кажется именно так. Где в такие минуты тысячи моих читателей? Почему я не чувствую их, хотя помню, что они существуют? Меня допрашивают, распинают перед ними, и никто не ворвется в студию с револьвером Лепажа…
Господи, что за бред успевает пронестись в мыслях за пару секунд, пока отвешиваешь улыбку всему свету!
– Я не стыжусь своего пола, если вы об этом. «Писательница» вовсе не значит плохой писатель. «Драматург» не имеет женского рода, тем не менее, в драматургии женщины всегда интересно работали, несмотря на то, что социальные условия не потакали этому. Вспомните хотя бы знаменитую Афру Бен. Или «шотландского Шекспира» – Джоанну Бейли.
Он нетерпеливо задвигал смуглыми, сухими пальцами, сложив их щепотью, будто пытался добавить перчика в наш разговор. От одного движения чихнуть потянуло…
– Зоя, вы опять о творчестве, а нашим зрителям хотелось бы узнать о том, как складывается ваша личная жизнь.
«Какой деревянный язык! – я едва удерживаюсь, чтобы не поморщиться. – И как его держат на таком канале? Ведь дурак дураком… Даже жалко. Сам явно не понимает».
– Что именно вас интересует?
Один из пальцев пытается вознестись к небу:
– Не меня! Наших зрителей.
Вот тут я все же не могу справиться с собой, воздеваю глаза к небу:
– Они там – ваши зрители?
Деланный смех, безупречный ботинок, уложенный на колено:
– А вам палец в рот не клади!
– И не пробуйте.
Надеюсь, камера не показала мои глаза крупным планом… Сама почувствовала, что взглянула на журналиста волчицей. Если сейчас дают общий план, то мои читатели по-прежнему видят маленькую женщину, с мягким, улыбчивым лицом, немного девчоночьим – до сих пор! Незначительная округлость носа, едва заметная неправильность прикуса, все недостатки намеком. Волосы древесной дымкой стекают на шею, но едва касаются плеч. Когда улыбаюсь – сама женственность. Правда, готовая отхапать полруки, если кто потянется без спросу…
Мне грозит длинный сухой палец:
– А вы достаточно жесткий человек, Зоя Тропинина!
– Ну что вы!
Старательно скалюсь в камеру, чтобы не отпугнуть последних зрителей, задержавшихся у экрана. Кто, интересно, слушает тот бред, что мы оба несем?
– А то, что вы пишите, гораздо мягче вас, полно полутонов, теней… О каких-то вещах вы не любите говорить прямым текстом, о многом приходится только догадываться.
– На то человеку и дан интеллект.
Подавшись ко мне, он лукаво прищуривается:
– А вам не кажется очевидным стремление подавляющего большинства читать ту литературу, что не заставляет напрягать мозг? Или создавать иллюзию интеллектуальной деятельности?
– Вы о современных детективах? Без комментариев.
Откидывается с таким довольным выражением, будто удовлетворен по самое не хочу.
– Пытаетесь никого не обидеть? О так называемой гламурной литературе вас тоже лучше не спрашивать?
– Даже термина такого лучше не произносить! Давайте вернемся к тому, что пишу я.
И он охотно подхватывает:
– Я уже говорил о полутонах вашей прозы. Вы словно рассеиваете вокруг себя тень… Немного холодноватую, но такую спасительную в наше жаркое время.
«Дурак, – изнемогаю я. – Что он несет?!»
– Знаете, Зоя, я сравнил бы вас с прекрасной сакурой.
Это неожиданно даже для меня. Я начинаю ерзать в кресле, чуя подвох:
– Почему именно с сакурой? Вы обнаружили в моей прозе японские мотивы?
Смех уже наготове:
– Нет-нет! Я имел в виду, что сакура очень красиво цветет, но не дает плодов. Понимаете, о чем я?
Больше всего мне хочется сейчас встать и уйти, но я, как бабочка, пришпилена микрофоном, шнур которого придется вытаскивать из-под блузки на глазах у телезрителей. Это будет сильное зрелище…
И я упрямо наклоняю голову.
– Нет, не понимаю. Разве мои книги, мои пьесы нельзя считать весомыми плодами?
Тут ему, наконец, надоедает ходить вокруг да около. Или просто страшно становится чересчур затягивать беседу:
– Зоя, у вас есть дети?
Я по глазам вижу: ответ он уже знает. Но интервью спланировано таким образом, чтобы хоть бочком спихнуть меня с пьедестала, которого на самом деле и нет. Раньше мужчины дрались друг с другом, в крайнем случае, с ветряными мельницами. Теперь все чаще замахиваются на женщин – бессильно, безрезультатно. Жалко их… Так жалко!
– У меня много детей, – губами ощущаю материнскую нежность своей улыбки. – Причем разного возраста и пола. Есть младенцы, и есть старики. Есть собаки и кошки. Даже рысь была.
– Вы о своих героях!
Так и хочется воскликнуть: «Надо же, догадался!» Но я молча смотрю на подрагивающую передо мной слегка стершуюся причудливым пятном подошву его летней туфли. Люблю разгадывать пятна и размытые рисунки кафельной плитки. Сколько карикатурных профилей, сколько смешных уродцев находишь на них… Минуты, проведенные в туалете, так развивают воображение! Но в том коричневатом, что маячит передо мной, не вырисовывается ничего, кроме расплющенного гигантского таракана.
– Зарождение замысла, его вынашивание и рождение романа – это все сродни беременности. Наверное, это покажется вам крамольной мыслью, но, на мой взгляд, творчество вообще больше присуще женщине.
– Так у вас нет детей?
«Кто о чем, а вшивый…»
Неужели всерьез думает, что я начну оправдываться? Удерживаю свою руку, потянувшуюся к кольцу на пальце – не обручальному. Дурацкая привычка крутить его выдает волнение, а сейчас этого нельзя показывать.
– У меня нет детей. Женщине творческой профессии противопоказано рожать детей.
– Даже так?!
– Если, конечно, она не хочет плодить несчастных детей.
Вспоминаю, что надо чуть опустить голову, так я лучше выгляжу на экране. Сестра уверяет, будто я чертовски фотогенична: всегда смотрюсь такой свеженькой, молодой, глаза блестят… Потом самой смешно смотреть – словно запись десятилетней давности.
Промелькнув над самым столиком, где лежит моя новая книга, расплющенный таракан впечатался в пол. Оливковое лицо рванулось ко мне, точно цыган запах беды почуял.
– Позвольте, но ведь многие актрисы имеют детей, писательницы… Жорж Санд!
– У которой были няньки. Родить ребенка и отдать его в чужие руки? Зачем тогда вообще его рожать?
– Чтобы положить начало новой жизни! Кстати, ваше имя как раз и значит «жизнь», а вы…
– Я в курсе. Но имя дала себе не я сама, как вы понимаете. По-моему, бессмысленно углубляться в этимологию имен…
– О, Зоя! – темные кисти взлетают, пытаясь вырваться из белоснежных манжет, опоясавших запястья оковами. – Я вас умоляю: попроще! Нас смотрят сейчас люди разных социальных слоев…
«Если смотрят…»
– Вот и объясните обычной домохозяйке, вы принадлежите к сообществу, именующему себя «childfree»? Что значит – «свободные от детей», – поясняет он в камеру. – Если не ошибаюсь, вы даже являетесь одной из основательниц этого движения в России?
– Ошибаетесь.
Нахожу взглядом другой объектив, и объявляю как бы всему миру:
– Я вообще не принадлежу ни к каким сообществам. Не приемлю сектантства.
– Звучит резковато! Но вы же член Союза писателей?
– Член, член… Мне еще тридцати не было, когда меня приняли.
– В смысле – грехи юности?
– Я ни от чего не отрекаюсь в своей жизни.
– И если бы вам вернули ваши двадцать лет, вы точно также отказались бы от мысли завести семью.
– Заводятся тараканы и вши. А семья создается. Я, кстати, вовсе не считаю, что институт семьи полностью изжил себя, или является только клеткой. С Романом Виктюком мы не раз об этом спорили.
– Вы с ним так запросто – по имени?
– Нет. С ним – по имени-отчеству. Я вообще не сторонница панибратства… Но разве для зрителей так не звучит привычней – Роман Виктюк?
– А Виктюк ведь ваших пьес не ставит! – чуть ли не руки потирает. – Они для него недостаточно скандальны? Написали бы о «чайлдфри», вот вам и скандал!
Улыбка ему и в камеру:
– Вы всерьез думаете, что в наше время хоть что-то еще может вызвать скандал? Его «Служанки» шокировали лет десять назад… Сейчас, наверное, даже пенсионерки не плевались бы в сторону сцены. По-моему, человеку даже приятно видеть или читать о том, что обыватель считает некоторым извращением сознания, чтобы в очередной раз убеждаться в собственной нормальности.
– Для вас – это нормальность?
– Для меня – заурядность. Я о таких людях не пишу. Мои герои нарисованы разными красками.
Он кивает:
– Я заметил. Но темного в них, позвольте заметить, все же больше.
– Светлые мазки отчетливее видны на темном фоне. Луковичку у Достоевского помните?
Не помнит, вижу по глазам, и потому цепляется за обжитой канат. Крючок пальца стучит по обложке моей книги:
– Вы говорите, что поддерживаете институт семьи… Но по вашему последнему роману этого не скажешь.
Говорить с ним все меньше желания, поясняю в камеру:
– Героиня этого романа – художница. И она всерьез хочет подняться в творчестве на настоящую высоту. Это может себе позволить только свободный человек. Сальвадор Дали с Галой не имели детей. Чехов не оставил наследников. Бернард Шоу… Хемингуэй в свое время сказал: «Дети и книги делаются из одного материала – или ты хороший отец, или хороший писатель».
Мой визави то откидывается в своем кресле, то снова бросается ко мне, кажется, в глотку готов вцепиться:
– А как же Бах, у которого было, если не ошибаюсь, двадцать детей?! А Лев Толстой?
– Лев Николаевич, между прочим, говорил, что дети – мученье, и больше ничего. А он имел право сделать такой вывод…
Мне повезло, что он сам подкинул второе имя, ведь Баха крыть нечем. Гениальная музыка и вполне успешные дети, на которых природа не дала себе отдохнуть – необъяснимо! У самого ни славы, ни денег, но – музыка! Но – любовь…
Упустив шанс, он пытается пронзить меня черным прищуренным глазом. Зачем я согласилась на этот эфир? Видела же, как здесь вытягивают жилы.