повесть
Памяти моего боевого товарища по Афгану - подполковника Сергея Белогурова, погибшего во время выполнения миротворческой операции в Боснии в 2000 году.
«Есть вещи и хуже войны. Трусость хуже. Предательство хуже…»
Эрнест Хемингуэй
1.
Горы были продолжением этого города, приземистые глиняные домишки которого, не найдя места внизу, на равнине, забирались по крутым склонам и лепились там, налезая друг на друга, словно толпящиеся в тесноте люди. Горы год за годом уступали свои каменистые бока пуштунам и таджикам, чараймакам и хазарейцам, которые строили новые дома так, что их крохотные дворики оказывались на плоских крышах старых. Но до вершин, где даже в конце весны дотаивали в расщелинах языки слежавшегося снега, городу предстояло карабкаться и карабкаться.
Вершины взирали на людей и возведенные ими строения с гордым превосходством: горам было известно, чей век длиннее.
До войны сюда часто заезжали туристы. Им было, на что посмотреть: и на высокие каменные столбы, врытые в землю еще Искандером Двурогим, который расставлял их по необъятным границам своих владений; и на высеченную в скале статую Будды, изрядно попорченную временем: память о нашествии Великих Моголов, которых тоже изгнали с этой земли. Был памятник и поновее - полуразрушенная крепость с тремя зубчатыми башнями, возведенная британским экспедиционным корпусом и брошенная англичанами после множества тщетных попыток стать хозяевами этой страны.
...Горы были продолжением этого города, говорящего на многих языках. Но однажды на устах его жителей зазвучало новое слово – «шурави» — а через перевал Джабаль-таш ранним утром перевалила, грохоча железом и ревя моторами, колонна мотострелкового полка Ограниченного контингента советских войск.
С той поры минуло уже семь лет...
2.
Полк возвращался с «боевых».
Работавшая в штабе машинистка Эллочка прискакала после обеда в женский «модуль», и, узнав эту новость, он мгновенно пробудился после двухнедельной спячки. На обеих половинах хлопали двери, впуская и выпуская до неприличия возбужденных жилиц; мигом образовалась очередь в душевую, а также еще одна - к единственной полковой парикмахерше, рябой Виолетте…
…В ее комнате, которая была одновременно и спальней, и парикмахерской, уже толклось с полдюжины женщин. Грузная, пышногрудая Виолетта, бабий век которой был давно и безвозвратно прожит, держала в зубах дымящуюся сигарету и усаживала в кресло перед большим овальным зеркалом первую клиентку - самую красивую женщину в полку Эллочку с роскошной гривой длинных каштановых волос.
Дверь комнаты распахнулась, и на пороге появилась еще одна клиентка – официантка офицерской столовой Наталья.
Наталья заискивающе улыбнулась.
- Виолетточка, так я через час подойду?
Виолетта снисходительно кивнула.
- Ладно. Но сегодня стригу без скидки.
Наталья понимающе махнула рукой.
- Само собой. Только ты уж постарайся. Чтобы моему понравилось, ладно?
Она исчезла за дверью, прикрыв ее за собой.
Виолетта окинула многозначительным взглядом женщин, столпившихся в комнате, и криво усмехнулась.
- Зачем ей стрижка? Знаю я ее хахаля-артиллериста. Не успеет приехать – так
зенки зальет, что и не разберет, есть у нее волосы на голове или нет!
Женщины заржали так громко, что на окнах задрожали занавески…
…А еще в одной комнате барака, словно не слыша поднявшейся суеты, стояла на коленях перед приколотой к стене бумажной иконкой Богоматери и беззвучно, одними губами, читала молитву похожая на испуганную школьницу худенькая, голубоглазая Аннушка…
3.
В восьмом часу утра, ежеминутно зевая, не выспавшийся и лохматый начальник строевой части – черноволосый крепыш старший лейтенант Чепига - сидел в своем кабинете и перебирал бумаги.
Дверь с треском распахнулась, и в кабинет вошел капитан Корытов. Следом за ним боязливо переступил порог тощий и сутулый начпрод полка лейтенант Маничев, который был выше Корытова на целую голову.
Корытов стянул с лысой головы кепку, отер ею с красного, морщинистого лба капельки пота, облокотился о деревянную стойку, делившую комнату пополам, и рявкнул:
- Полюбуйся на этого дурня, Витёк! Он замахнулся на Маничева локтем.
- У, лейтенант зеленый! Заставил старого капитана тащиться в комендатуру ни свет ни заря.
Чепига вытаращил глаза.
- Как же вы его вызволили с «губы», Евгений Иванович?
- Как, как... Наврал коменданту, что заменяю начальника штаба. В грудь себя бил...
Корытов обернулся к лейтенанту.
– Давай рассказывай, как залетел.
Пунцовощекий Маничев виновато переминался с ноги на ногу.
- Бачонок меня сдал. Там, в городе, этих пацанов… Отцы в лавках сидят, а они покупателей зазывают. Вот и ко мне один прицепился.
Чепига привстал.
- А ты?
- Послал его подальше. А пока в один дукан заглянул, в другой, этот гаденыш сбегал за нашим патрулем. В общем, выхожу я из дукана, а меня цап-царап. Всю ночь просидел на «губе»...
Чепига покрутил пальцем у виска.
- Ты что, не знал, что на этой неделе начальник гарнизона запретил выезжать в город за покупками?
- Знал.
- Ты уж до конца все рассказывай, - хлопнул капитан по стойке ладонью. - Как тебя на гауптвахте обшмонали, что нашли... Давай!
Маничев покраснел еще больше.
- Купил я себе брелок, в виде земного шарика... - ...на котором пол Сахалина не красным, а желтьм японским цветом зарисовано, - закончил за лейтенанта Корытов.
Глаза Чепиги жестко сузились.
- Знаешь, что за такие покупки бывает?
- Во-во, - подхватил Корытов. – Комендант как брелок увидел, так и взбеленился. Хотел сдавать Сашеньку в особый отдел. Еле отговорил.
- Кланяйся Евгению Ивановичу в ножки, Маничев, - облегченно вздохнул Чепига.
- Ну, в ножки - это ни к чему, а вот пару «пузырей» с тебя, парень, причитается! — капитан хохотнул. - Да расслабься. Когда звонили из комендатуры, в штабе никого, кроме Витьки, не было. Больше ни одна живая душа не знает.
Он подмигнул Чепиге.
- Много работы, Витек?
- Полчаса назад из центра боевого управления сообщили… У Джабаль-ус-Сараджа погибли четверо. Сержант и три солдата.
- Как?
- Прямое попадание в бэтээр из гранатомета.
- Эх, ребятишки..., - Корытов медленно стянул с головы кепку. - За все «боевые» ни одной потери, а тут, в последний день... То-то, я смотрю, ты бумагами обложился. Похоронки пишешь?
- И похоронки, и письма. Раньше не требовали, а теперь надо - чтоб обязательно письма были родителям, от командования.
- Ясно…, - понимающе протянул капитан. – Ну, и когда ждать полк, Вить?
Чепига улыбнулся.
- Колонна уже перешла перевал, через час будет здесь.
Корытов нахлобучил кепку на голову.
- Тогда пора на КПП! Встречать Фоменко!
...Когда в коридоре стихли его шаги, Маничев осторожно присел на краешек стола.
- Каждый раз Рокфеллер встречает Фому. Чепига рассеянно пожал плечами. - Друзья...
- Два сапога пара. Оба холостяки. И тому, и другому под сорок. И оба – «пятнадцатилетние» капитаны. Пятнадцать лет в одном звании!
- А ну спрыгни со стола, - сквозь зубы процедил Чепига.
Маничев встал и, надув губы, отошел в сторону.
- Ты чего?
- Рокфеллер тебя с «губы» вытащил, а ты...
- Да я против Рокфеллера ничего не имею, он классный мужик, - заговорил лейтенант извиняющимся голосом. - Но ведь сам виноват, что на пенсию так и уйдет капитаном.
- Думаешь, Корытов от этого страдает? Хоть генералом его сделай, хоть в рядовые разжалуй - для Рокфеллера это не главное.
- Что же тогда для него главное?
- Чтоб такие, как ты, не переводились!
Начальник строевой части зевнул.
- Ну все, вали отсюда. У меня дел по горло.
- Валю-валю. Разрешите идти?
Маничев, ёрничая, щелкнул каблуками и исчез за дверью.
4.
Утро было прохладным, и Корытов пожалел, что не надел бушлата.
Он прохаживался вдоль ворот КПП, время от времени останавливаясь и прислушиваясь к гулу, который доносился издалека.
...В полку все звали его за глаза Рокфеллером. Столь громкое прозвище Корытов, у которого редко водились лишние деньги, получил потому, что занимал должность начальника финансовой службы и уже давно привык смотреть на пачки купюр любого достоинства, как школьный учитель - на стопки ученических тетрадок.
Никогда не выезжая на боевые, Корытов, на чем свет стоит, клял командира полка полковника Тодорова, который строго-настрого запретил брать его на войну, и мучительно переживал свое вынужденное сидение в штабе. Дабы его не называли тыловой крысой и видели, что жизнь начфина тоже может подвергаться опасности, он ежедневно носил на боку пистолет Стечкина в огромной деревянной кобуре.
Но посмеивались над Рокфеллером не только из-за нелепого оружия, с которым он, как говорили, не расставался, даже ложась в постель.
Во всем полку невозможно было найти человека, видевшего капитана трезвым.
Начинал Корытов пить с самого утра. Кое-как выстояв с больной головой на построении офицеров управления, он, семеня короткими ножками, забегал в штаб, запирал изнутри дверь своего кабинета и открывал несгораемый сейф, в котором всегда хранилась бутылка спирта. Выпивая полстакана, начфин излечивался и приступал к выполнению служебных обязанностей. Он быстро расправлялся с финансовой отчетностью, а когда машинистка Эллочка, по обыкновению с утра заглянув к нему в кабинет, хихикала: «Опять от вас благородные запахи, Евгений Иванович», - грустно улыбался, показывая желтые, прокуренные зубы, и вздыхал:
- Понимаешь, пока не тяпну - цифры перед глазами разбегаются.
К обеду Евгения Ивановича порядком развозило, но, найдя в себе силы, он брел в офицерскую столовую, ел и шел в модуль отсыпаться. За обеденный перерыв начфин малость приходил в себя и снова шел в штаб, где исправно корпел над бумагами и принимал посетителей. Но когда, наконец, заканчивался рабочий день...
Утренние запасы спирта подходили к концу, и капитан шел на поклон к начальнику службы горюче-смазочных материалов, который жил в комнате напротив. Как он уламывал славившегося своей скупостью капитана Давыдова, оставалось загадкой, но спирт неизменно появлялся, и через пару часов Корытов успевал накачаться так, что начинал буянить.
При этом он не имел привычки лезть в драку или крушить мебель.
Рокфеллер любил орать.
Сперва он занимал позицию в давно облюбованном месте для публичных выступлений — умывальнике, — и, надрывая глотку, вопил:
- Да я один любой духовский караван р-р-разгоню!!!
Затем Евгений Иванович выходил в коридор, где и начиналась главная часть представления.
Покачиваясь, Рокфеллер добирался до комнаты, где жил секретарь парткома полка подполковник Поташов, останавливался у двери и проникновенно вопрошал:
- Люди! Хотите, я скажу вам, кто самый ...уёвый подполковник в сороковой армии?!
Не получая ответа, Корытов икал, сокрушенно качал головой и грустно вздыхал.
- Не хотите и ладно...
Но тут же вновь вскидывал голову.
- А я все равно скажу, скажу!
Унимать буянившего Евгения Ивановича никто не пытался. Знали, что Рокфеллер не вышел ростом, но подбрасывал и ловил на лету двухпудовую гирю. Знали и то, что, наоравшись вволю, Корытов рано или поздно уймется.
Тем более к тому, что он кричал под дверью Поташова, многие искренне присоединили бы и свои голоса.
Ко всеобщему удивлению, ни разу не отплатил Корытову за наносимые почти ежедневно оскорбления и сам Поташов.
Не удивлялся только Рокфеллер, зная, почему до сих пор избежал вызова на партком и не лишился партийного билета.
Секретарь боялся его, запойного капитана, считавшего уже месяцы до пенсии.
Дотошно вникая в исполнительные листы и просматривая все расчетные книжки, Корытов знал то, о чем в полку даже не смели подозревать: Поташов платил алименты матери.
Несколько лет назад, когда подполковник служил еще в Союзе, она подала на единственного сына в суд. Крохотной пенсии одинокой старой женщине не хватало. Мать писала сыну, просила помочь. Тот отмалчивался... Когда в часть, где служил тогда Поташов, пришло решение народного суда, обязавшего его платить алименты, секретарь парткома не лишился своей должности лишь благодаря честолюбию молодого командира, который выводил отсталый полк в передовые и не пожелал предавать дело огласке.
Если бы здесь, в Афганистане, узнали об этой позорной странице в биографии секретаря, в ближайшую отчетно-выборную кампанию его бы с треском «прокатили». Но единственный человек, приоткрывший эту страницу, молчал. Хотя и вовсе не из-за страха лишиться индульгенции Поташова на отпущение всех запойных грехов. Просто бить кого угодно - даже заклятого врага - в слабое место Корытов считал величайшей мерзостью.
...В заключение представления, оставив секретаря в покое, Евгений Иванович плелся к комнате старшего лейтенанта Чепиги, и, колотя в дверь ногами, со слезой в голосе просил:
- Витёк, поехали на «боевые», родной!
После этого крика души силы окончательно оставляли Корытова. Он, кряхтя, садился прямо на пол и засыпал.
Заслышав под дверью знакомый храп, Чепига выходил в коридор, волоком затаскивал Евгения Ивановича в его комнату и бросал на кровать.
Наутро Корытова съедал стыд.
Заходя в умывальник, он старался не встречаться взглядами с офицерами модуля и не глядеть на писсуар, в который блевал намедни. Офицерское же сообщество по традиции делало вид, что ничего не произошло. Подобные дебоши были здесь на счету почти у каждого и великодушно прощались всем.
Тем более - Рокфеллеру.
Не помня дня, чтобы начфин не напился, в полку не помнили и случая, чтобы Корытов дурно обошелся с кем-то по своей службе или не выполнил чьей-то просьбы. Выдать командировочные, отпускные, отправить перевод — все это он делал быстро и без лишних уговоров. Привезти что-нибудь из города, куда Рокфеллер выезжал чаще других, или передать привет девочкам из гарнизонного госпиталя – и в этом на него можно было положиться. Правда, по любому вопросу к начфину следовало обращаться с утра, пока он не успевал напиться.
Особенно много пил Корытов, скучая по Фоменко, для встречи с которым бережно хранил в тумбочке своей комнаты две заранее купленные бутылки водки, даже не помышляя притронуться к ним, ни-ни-ни...
5.
Город отдыхал от вездесущей пыли, которая улеглась лишь с наступлением темноты, но была готова, проснувшись, снова слепить глаза, перекрашивать волосы, забираться под одежду и висеть над домами, как вечный туман.
В низеньком саманном доме скрипнула дверь, и на пороге появился одноногий старик в куцей хазарейской шапочке. Поудобнее приладив под мышками костыли, он двинулся к дороге - туда, где торчал у обочины вросший в землю камень. Добравшись до валуна, хазареец опустился на него, подложив под тощий зад костыли, и замер.
Взамен сладких минут забытья бессонница дарила ему чистый утренний воздух и редкую пугливую тишину. Когда живешь у дороги, которую не обходит стороной война, можно сойти с ума, проснувшись в такой час: то ли пропало все живое на земле, то ли аллах сделал тебя глухим...
Выходя на рассвете к дороге, усаживаясь на валун и щупая слабыми пальцами влажный от росы камень, калека не верил, что земля бывает такой - без лязга и грохота, без выстрелов и криков.
Наверное, однажды хазареец сошел бы с ума, продлись эта тишина чуть дольше.