Нет! От одной мысли о тех словах бегут мурашки, она не желает думать о них, помнить, что они есть. Внутри вдруг защемило. Бьёрн!Она скучает по Бьёрну. Вот почему она стремительно села в постели, схватила телефон и, не думая, набрала номер коммутатора.
— Я бы хотела заказать международный разговор, — сказала она. — С Ландскроной. В Швеции.
— Oh dear, [9]— пролепетала телефонистка. — Боюсь, я не совсем расслышала, как называется город. Вы не повторите по буквам?
— Это не нужно, — сказала Элси. — Я знаю код..
И пожалела, едва положив трубку, но было уже поздно. Цепочка телефонисток уже заработала, от коммутатора отеля «Сторк» в Ливерпуле до Лондона, от Лондона до Стокгольма, от Стокгольма до Ландскроны. Она так и видела их, как они сидят в своих наушниках за пультами, длинная череда женщин в тугом перманенте и девушек с подведенными глазами, которым меньше чем за десять минут предстояло соединить ее реальность с реальностью Бьёрна.
— Он мой, — сказала она сама себе вполголоса. — На самом деле он мой.
~~~
Трубку взяла Инес.
Она как раз поднималась из подвала со стопкой выстиранного белья, когда раздался звонок. Она хмыкнула. Наверняка какая-нибудь девица или, что еще хуже, несколько девиц, которые, затаив дыхание и хихикая, попросят позвать к телефону Бьёрна. Проведали, значит, что он уже несколько дней дома. Когда она вернулась из школы, телефон звонил все время, и каждый раз это оказывалась очередная девица, желающая поговорить с Бьёрном. Первые четыре раза он подходил к телефону, терпеливо выслушивал девчачье хихиканье и заикающиеся голоса и отвечал несколькими любезными фразами, но когда позвонили в пятый раз, вздохнул и попросил Инес не брать трубку. Они сидели молча друг напротив друга за столом на кухне и слушали, как телефон звонит снова и снова. Когда он наконец замолчал, Инес встала, пошла в холл и сняла трубку. И положила ее снова, только когда часы в гостиной пробили восемь. Все ведь знают, что не положено звонить посторонним людям после восьми вечера, во всяком случае, всем следует это знать. Хотя эти девицы…
Однако она машинально ответила, хотя и довольно холодным тоном. Голос телефонистки тоже был сух:
— Вас вызывает Ливерпуль. Одну минуточку.
Ливерпуль? Инес присела на стул возле столика в холле. Очень осторожно — она боялась помять белье. Большей частью это трикотаж, разумеется, он практически не мнется, но трикотаж ведь Бьёрна, и ей хотелось положить все тщательно наглаженные трусы и майки аккуратной стопкой к нему на кровать. Ведь это же послание. Хотелось, чтобы он понял, как она рада, что он наконец дома, что он должен простить ее, что он слишком много значит для нее, что он…
— Инес?
От голоса, такого знакомого, задрожало внутри, но Инес поспешно подобралась и отвечала таким же тоном:
— Элси?
— Да. Как у вас дела?
Покалывающее ощущение торжества во всем теле. Она не знает! Элси не имеет ни малейшего понятия о том, что происходит с ее собственным сыном.
— Спасибо, хорошо. А у некоторых из нас даже еще лучше!
Тишина.
— Что ты имеешь в виду?
— Бьёрн прямо гремит.
Элси по-прежнему не понимала.
— Гремит? Чем он гремит?
— Его оркестр. Его поп-группа. Держаться на первом месте в этой, как ее, в «Десятке хитов», четыре недели подряд. И поедут в Англию. Ты не в Англии сейчас?
— Ну да.
— Он туда едет. Прямо в субботу они едут в Лондон. Их по телевизору покажут…
— Но…
Элси осеклась, совершенно очевидно не зная, что сказать. Инес улыбалась в черный бакелит трубки.
— О нем все газеты пишут.
Никакого ответа. Инес нагнулась над трубкой, прижав губы к самому микрофону:
— Алло! Ты здесь?
В трубке зашуршало, наверное, телефонистка подключилась и слушает, наверное, все время подслушивала. Люди стали до того любопытные, просто сил никаких! Тон Инес стал резче:
— Элси! Ты слышишь меня?
Легкое покашливание.
— Я тут. Просто я так удивилась. Он тут? Можно мне с ним поговорить?
— Конечно.
Инес прикрыла ладонью трубку и крикнула наверх:
— Бьёрн! Подойди к телефону! Это Элси!
Элси. А не «мама». Получай! Инес, на секунду закрыв глаза, прислушивалась к шагам Бьёрна наверху и продолжала:
— Он сейчас подойдет. А ты-то как? Скоро приедешь?
— Не знаю, — сказала Элси. — Посмотрим.
Инес скривилась. Кто бы сомневался!
Бьёрн, скользя в одних носках, сбежал по ступенькам, протянул руку к трубке, едва влетев к холл, и, улыбаясь, выкрикнул:
— Ты уже слышала?
Повернувшись спиной к Инес, он зажал трубку между плечом и ухом. Инес осторожно положила всю стопку наглаженного белья на нижнюю ступеньку лестницы и вышла в кухню. Ей хотелось быть рядом. На самом деле у нее есть полное право находиться рядом, притом что ей бы и в голову не пришло подслушивать. Никогда в жизни. Подслушивать — это гнусность, а гнусностей следует избегать, если не из моральных соображений, то из чувства самосохранения. Человек, опускающийся до гнусностей, сам гнусен по определению, и от одной мысли об этимологии этого слова Инес передергивает. Гнусный. Гнус. Бррр.
Бьёрн рассмеялся в холле, и она направилась к мойке, ища, чем бы громыхнуть, чтобы не слышать, немытый стакан, например, которым можно стукнуть о раковину, полоща его в горячей воде, но, естественно, не нашла. Кухня была в том же полнейшем порядке, в котором Инес ее оставила меньше часа назад. Вытертая досуха раковина сверкала, разделочный столик блестел, на черных горелках плиты не было ни пятнышка, как и на окружающей их белой эмали. Но вытерла ли она обеденный стол как следует? Она схватила посудную тряпку, повешенную для просушки на кран, и стала медленно выводить ею знак бесконечности на сером пластике. Знак бесконечности лежит в основе всякой уборки, это она объясняла своим ученицам в начале каждого учебного года. Будь то кухонная или половая тряпка, швабра или пылесос, — что бы и чем бы ты ни убирала, следует выписывать все ту же лежащую восьмерку — нет лучшего способа убедиться, что ты прошелся всюду и что теперь на самом деле стало чисто…
Бьёрн рассмеялся снова. Надо же, как им с Элси весело. И все еще разговаривают. Нет, не то чтобы это плохо, но ведь и в самом деле странно, как у Элси хватает денег на такие длинные звонки из-за границы. Не говоря уже обо всех подарках и одежде и духах и темно-красной помаде, всем, чем она имеет обыкновение разбрасываться, когда в один прекрасный день соблаговоляет появиться…
Инес выпустила тряпку из рук, села на стул и закрыла глаза. Что с ней творится? Обещала ведь себе быть мягкой и всем приятной, почему же она не может выполнить своего обещания? Надо, обязательно надо быть веселой и доброжелательной, даже внутренне, надо избегать недобрых мыслей, нельзя поддаваться злобе и ярости или потакать зуду раздражения. Надо быть бдительней, держать себя под тщательным контролем, следить за каждым словом и интонацией, каждым жестом и каждой мыслью, иначе потеряешь Бьёрна. А Инес не хотела его терять. Такой утраты ей не вынести.
Утрата Элси была длительным процессом. Долгим и порой мучительным. Инес только не знала, когда именно он начался, иногда казалось, что это произошло в тот день, когда они появились на белый свет, сперва Инес, а сразу после — Элси. Эрнст всегда утверждал, что Элси держала Инес за пятку, когда они родились, и всякий раз это утверждение заставляло Лидию поднимать брови. Глупости. Не было ничего подобного. И вообще откуда Эрнсту знать, что происходило во время рождения Инес и Элси, его же там не было и близко. Его отправили в санаторий в Урупе, когда Лидия была только на четвертом месяце, и он оставался там так долго, что и Инес и Элси успели научиться стоять и ходить, прежде чем впервые увидели отца. Врачи не испытывали особого восторга от идеи отправить пациента со вторичным туберкулезом домой — сколь бы там ни было просторно, — где живут двое маленьких детей. Разумеется, Инес и Элси оказались в числе первых в Швеции детей, вакцинированных БЦЖ, об этом-то Лидия позаботилась, но лучше бы поберечься на всякий случай.
Инес и Элси никогда не были вполне уверены в первых своих воспоминаниях об Эрнсте. Может, это и не воспоминания даже, может, девочки сами вообразили себе картинки по рассказам Лидии. Как мог годовалый ребенок помнить оглушительный кашель отца, а двухлетний — его блестящие глаза? И неужто они правда вошли как-то в ванную и увидели раковину, полную крови? Сомнительно. Ведь не только Лидия, но и все остальные взрослые изо всех сил пытались оградить их от инфекции. Когда они ездили навещать отца в санатории, им не разрешалось даже близко подходить к корпусу, это Инес и Элси помнили точно, притом что их самые первые воспоминания были смутные, словно сны. Инес запомнились главным образом новые клетчатые платья, желто-белые, в которые их с Элси одели перед самой поездкой. Эти клеточки словно покрывали собой всю картинку того первого посещения Урупа. Они, словно решетка, ложились на парк, на белый корпус и бледное лицо Эрнста, когда он тянулся через балконные перила и махал рукой дочерям.
Настоящие воспоминания, уже действительно их собственные, были не о кашле и кровотечениях, а о том, другом и странном, что начало происходить примерно через месяц после возвращения Эрнста из санатория. Пронзительный смех среди ночи, эхом отдающийся в квартире. Мешок с подарками, вытряхнутый на пол в детской, хотя это не Рождество и не день рождения. Растерянная улыбка Лидии, когда Эрнст упал на колени и целовал ей ноги. Ее чуть дрожащий голос, когда она обнимала Инес и Элси, прижимала к себе и уверяла:
— Девочки, папа просто пошутил! Он просто пошутил!
Когда кашель возвращался, шуткам приходил конец. И так бывало каждые несколько недель, иногда несколько месяцев, но всякий раз повторялось одно и то же. В промежутках между приступами кашля Эрнст делался все молчаливее, все землистее, все худее, пока наконец однажды утром вообще не отказался встать с постели. Какой смысл? Все равно он обречен и скоро умрет, и никакой надежды… Когда его уносили в машину «скорой помощи», он даже не поднял руки на прощание, только зажмурился и ушел в себя. Его ожидает еще год в санатории. Если повезет.
Его архитектурное агентство разорилось, когда девочкам было восемь, но они узнали об этом лишь много лет спустя. А тогда они знали только, что Лидия пошла работать в школу для девочек, что она вела английский и французский и что за ними присматривала домработница Анна-Лиза. Это была плотная девушка с кукольным лицом, розовыми щеками и ярко-голубыми глазами — роскошный образчик шведской крестьянской породы, по выражению Эрнста, — но молчаливая и угрюмая. Когда Инес и Элси приходили домой из школы, она ставила на стол булочки и какао с молоком; девочки сидели, болтая ногами, на стульях с реечными спинками и молча ели, разглядывая ее. Анна-Лиза, похоже, была единственным на свете человеком, совершенно безразличным к тому, что Инес и Элси не только близнецы, но у них еще и ямочки на щеках и кудряшки от природы. Налив какао, она даже не смотрела в их сторону, а подкладывала полено в плиту, потягивалась и потирала поясницу, а когда девочки, вежливо приседая, благодарили за еду, посматривала в ответ недоверчиво, словно ожидая подвоха, а потом указывала на дверь:
— Ладно-ладно. Марш за уроки!
Несколько часов спустя Лидия приходила из своей школы и опускалась на стул в передней. Какой-то момент она сидела неподвижно, уставившись в пустоту, потом нагибалась, чтобы развязать шнурки, затем обхватывала и растирала свои ноги, вечно заключенные в толстые коричневые чулки, прежде чем поднять глаза, увидеть дочерей и совладать со своим лицом. Следует быть веселой. Нельзя уходить в собственные беды и заботы, какой бы ты ни была усталой и расстроенной.
— Здравствуйте, девочки, — говорила она. — Вы сегодня что-нибудь ели на полдник?
Инес и Элси кивали, стоя в своих домашних платьицах в шотландскую клетку с белыми воротничками, чистенькие, нарядные, разве что чулки штопаные-перештопаные да пушистые вьющиеся прядки выбились из косичек.
— Скоро Пасха, каникулы, — говорила Лидия. — Тогда поедем в Уруп.
В санаторий они ездили каждые каникулы, и даже в санитарные дни в школе, и всякий раз им приходилось вставать в полшестого утра, залпом выпивать стакан молока с бутербродом на кухне, пока Лидия носилась по квартире, хватая то одно, то другое — то новую книжку, которую папа, наверное, хочет почитать, то его старый свитер, по которому папа там, конечно, скучает. Девочки еще не успевали выйти в переднюю, когда она, уже в шляпке и застегнутом пальто, стояла, положив руку на дверную ручку, и подгоняла. Надо спешить! А то на поезд опоздаем. Папа ждет их именно сегодня, и если они не приедут в то время, когда обещали, он начнет волноваться, а это ему вредно, очень вредно…
Лидия забывала прятать свою тревогу только во время этих поездок в Уруп, зато уж забывала полностью. Едва поезд отъезжал от Гётеборга, она принималась переживать насчет пересадки в Лунде, руки у нее начинали трястись, а голос звенеть. У них только семь минут, представляете, вдруг не успеем добежать до другого перрона? А? А такое вполне может случиться, в Лунде вокзал гораздо больше, чем вы думаете, там множество платформ, и девочки пусть обещают слушаться беспрекословно, бежать, когда Лидия им скажет бежать, но очень, очень осторожно, чтобы не упасть на рельсы. Страшнее, чем упасть на рельсы, ничего не может быть, вы ведь знаете? Поэтому обещайте слушаться маму, торопиться, но все время слушаться маму…
Может быть, именно эта тревога впервые надорвала связь, соединявшую Инес и Элси, тревога, не имевшая названия, однако существовавшая постоянно и нараставшая день ото дня, от недели к неделе, от месяца к месяцу, и ставшая наконец такой тяжелой, что каждая из сестер была уже не в силах видеть бремя, которое несет другая, потому что иначе пришлось бы признать, что и сама сгибаешься под той же самой тяжестью.
Ясно это сделалось, когда они остались вдвоем в Урупском парке, после того как Лидия, сделав им несколько рассеянных замечаний, отвернулась и пошла к корпусу. Едва она поставила ногу на первую ступеньку, как Инес и Элси, как по команде, отпустили руки друг друга и, повернувшись в разные стороны, начали бесцельно бродить по газонам и гравийным дорожкам.
— В приемной смерти, — пробормотала Элси, поддернув рукав пальто. Уже наступил октябрь, и несколько недель тому назад Лидия достала с чердака их прошлогодние пальто и объяснила, что они сгодятся и на следующую зиму.
— Что? — спросила Инес и выпрямилась. Оглядела сестру критическим взглядом. Полы пальто у Элси были неровные. Девочки сами отпускали подпушку, потому что им ведь уже тринадцать, совсем большие, но Элси или не померила как следует, или криво приметала. Поленилась. Как обычно.
— Что ты сказала? — снова спросила Инес.
— Не твое дело…
— Ты сказала «В приемной смерти».
— Это книга такая.
— А вот и нет.
— А вот и да. Про нее есть в учебнике шведского.
Инес не ответила, а провела ботинком по гравию, и под серой поверхностью обнажилась полоска коричневой и влажной земли. Элси сунула руки в карманы и нахмурилась:
— Боже, какая ты еще маленькая.
Инес по-прежнему не отвечала и продолжала возить ногой по гравию. Будет рана, думала она, рана в самой земле.
— Приемная смерти, — снова проговорила Элси, теперь уже совершенно отчетливо. — Это говорится про санаторий. [10]
Инес не отрывала глаз от коричневой полоски.
— Папа почти выздоровел.
Элси фыркнула:
— Неужели? А почему он тогда тут?
— Потому что он родился тут, в Сконе. Вот и хочет быть там, где родился.
Элси снова фыркнула, отвернулась и что-то пробормотала, тоже принявшись разгребать ногой гравий. Инес замерла. Она не расслышала, что именно сказала Элси, но уже и так это знала. Он хочет умереть там, где родился?
— Что-что?
— Не твое дело.
— Я маме скажу…
— Ты же ничего не слышала.