Задача, которую я стараюсь выполнить, является через силу написанных слов, помочь вам услышать, почувствовать и, прежде всего, увидеть описанные события словно наяву.
В этом все и заключается. Если мне это удастся, тогда вы найдете здесь по потребностям и задачам:
Ободрение, утешение, страх и очарование, короче все, что вы пожелаете, и возможно, тот былой взгляд на правду, о которой вы пытались забыть.
Без моей жены Дитти Буххайм
и без Вернера Лёхер эта книга
не появилась бы из многотысячных
листов моей рукописи.
Большое им спасибо!
Часть 1. Конец морского путешествия
«Начало проводов сегодня, после обеда», возвестил Старик и тяжело устроился на покрытой клеенкой кушетке на баке. Затем, большим и указательным пальцем правой руки поскреб бороду и бросил неодобрительный взгляд на завтрак. Снежинки перхоти из бороды оседали на его темную рубашку, а отдельные оседают и на стоящую перед ним яичницу.
После обеда! Хорошее время. Надеюсь, что обер-штурман получил необходимые координаты, с которыми мы без всяких фокусов найдем нужный нам курс. Затем мы peu-a-peu должны пройти к Бель-Нью. Как долго мы будем тогда еще иметь достаточную глубину, это мне уже скажет обер-штурман.
Или Старик, если он в последний день путешествия опять не примется бурчать по всякому поводу.
Можно пока не ломать голову, а заняться своими рисунками. Я давно хотел рассортировать их на официальные и неофициальные — такие, которые я сдам по приезду, и такие, что смогу использовать на стороне. С пленками также. Сейчас сделаю работу так, как если бы Я должен все так сделать, словно эти полдюжины пленок, которые я уже распределил, полностью были бы моей добычей. Хорошие — в одну кучку, плохие — в мусорную корзину. Я бы просто спятил, если бы мне не удалось спасти хорошие пленки с боевым походом. Нежными движениями скольжу я пальцами по непромокаемому мешочку с «личными» пленками. Еще пару миль и они будут в безопасности.
Надо сразу после швартовки посетить лаборанта, чтобы он, при обработке пленок сделал все безошибочно, — наметил я себе план. Однако я тут же оборвал себя: что за чепуха! Ведь если эти пленки попадут в лапы лаборанту- то пиши пропало… итак, лучше не поднимать никакого шума. Надо провезти пленки не проявленными.
Меня беспокоил вопрос, где я смогу безопасно спрятать эти свои пленки. Если меня скоро направят в Берлин, это все равно не поставит меня в затруднительное положение. Затем возможно даже появиться какой-нибудь окольный путь как-то попасть в Фельдафинг. В Фельдафинге можно было бы все пленки и документы, что я со старательностью белки снес в одно место сложить безопаснее, чем в сейф положить, а именно между всяким хламом на чердаке домика на опушке леса, в котором у меня есть своя комнатушка. Прямо над узенькой прихожей расположен люк на чердак. Может раз в полгода трубочист и залезет на чердак, но навряд ли его внимание привлечет хранящийся там хлам да пара покрытых пылью чемоданов. Однако два — самые потрепанные — они то и представляли собой настоящие ценности. Слава Богу, что там наверху не очень тепло. Я сделал все что, мог: каждая пленка лежит в своем футляре, затем все обернуто в плотную бумагу, а затем еще и уложено в картонную коробку. В довершение, все завернуто в газетную бумагу. Никому не должна даже мысль придти в голову, что наверху лежит секретный материал.
Между тем Старик упорно трудился у пульта с картами. «Так, сделано!» произнес он, «В 10 морских милях проведено перекрестное пеленгование. Дело пойдет на лад, если условия видимости позволят нам определить береговую линию. Мы не сможем выйти прямо на Нани, значит возьмем курс на полуостров Нуармутьер, т. к. мы будем еще некоторое время иметь глубокую воду — около 70 метров.»
Удивляюсь, каким разговорчивым вдруг оказался наш Старик. Но он вновь занят возней с циркулем и треугольником и замолкает в глубокой концентрации своего внимания. Тихо становлюсь рядом и живо представляю себе наше возвращение: в этот раз это будет шумный праздник. Мы спрыгнем с мостика — шириной не больше волоса и …. Останавливаю себя — эй, не заглядывай так далеко!
«Нам необходимо рассчитать временной фактор из-за возможной остановки под водой в случае воздушного налета!» говорит Старик. Он подзывает меня ближе к пульту с картами и показывает пальцем на лежащую перед ним морскую карту: «Вероятное перемещение течения относительно господствующего направления ветра — в 30 милях от берега…» «…а также приливно-отливное течение», — произносит обер-штурман.
«Чудесно, чудесно!»- произношу глухо. Значит, также точны должны быть и корабли сопровождения….
«Мы придем значительно позже, чем ожидалось. Однако никаких проблем. Время нашего прибытия уже скорректировано…».
Нам также известно, что в пункте встречи появится вовремя проход через волнорез.
«С защитой от преследования можно не считаться.», произносит Старик вполголоса, «а при нашем нынешнем раскладе, нам бы она как раз не помешала бы…».
«Раньше здесь имелись входящие в порт суда…» доносится до меня голос обер-штурмана.
«Да, раньше!» отвечает Старик. Звучит так издевательски, как если бы он хотел отыметь обер-штурмана прямо на трапике. Однако обер-штурман прав: с тех пор, как я видел в небе наш одинокий мессершмит, кажется прошла целая вечность. Я уже забыл, если честно, как выглядят эти самые наши самолеты. Отхожу от Старика, насколько позволяет место, внимательно смотрю на него, пережевывающего очередную проблему. Может быть он собирает свои вымученные силы перед прибытием в гавань? Обдумывает ли он свой выход на подиум перед театром абсурда, что ждет его на земле? Кажется, что Старик обеспокоен тем, что у радиста работа в самом разгаре.
«Так много радиообмена», бормочет он быстро «у нас еще никогда не было». А затем, резко бросает: «Мне кажется, нет».
«Что нас ждет?» интересуюсь.
«Кто знает?»
Наступил полдень. Нервное напряжение гонит меня вверх по трапу. Старик сейчас на мостике и насколько я его знаю, больше не покинет его. Из башенного люка сюда же протискивается матрос принесший обед и пытается накрыть столик не отвлекая внимания вахты и Старика. Матрос накрывает небольшое местечко в креплении мостика и выставляет еду: кофе, студень, хлеб, горчицу и огурцы. Никто никого не трогает. Что-то неладно. Старик замкнулся. Думает ли он о прибытии или решает свои задачки?
Над бурнокипящей за кормой лодки водой охватываю взглядом облака, которые слегка освещены. Старик следует за моим взглядом, окидывает всю панораму неба за нами скептическим взором, и вновь повернувшись, поднимает к глазам бинокль.
Смотря в бинокль, говорит: “В общем прекрасное повреждение всего коридора. По крайней мере четыре недели ремонта на верфи. Для команды хороший отпуск. Ну, а для тебя — нет…”
Звучит несколько самодовольно. Что хочет Старик этим сказать?
“Тебе же нужно еще пристроить свой материал, если я не ошибаюсь.”
“Так точно!” имитирую его интонацию и чувствую себя успокоенным. Кроме того, хочу написать портрет Старика, как только закончится его бормотанье. Точно также как на моих набросках, но в натуральную величину: с морским биноклем в руках, а руки в толстых кожаных перчатках простеганных темными нитками. Взгляд устремленный сквозь бинокль блуждает по горизонту, охватывает небо и море. Старик уже знает, что с ним случится: по крайней мере три раза придется быть натурщиком.
“Внимание, господа, внимание!” Старик пристально всматривается в небо. При этом он почти полностью вращается по своей оси. Заметив мой взгляд произносит: “Они обнаглели!” А затем, как только снова подносит бинокль к глазам: “Вот на этом месте Крамер получил прямое попадание!” “Подтверждаю”, бормочет обер-штурман себе под нос, не выдавая однако что он может сказать о той атаке, что фигурирует в рубрике “Чудо”. Бомба, которую поймал Крамер, была из серии “Уничтожитель”. Она ударила его в левый борт под наклоном в щиток ветроотражателя на башне и взорвалась.
Повезло! Даже если такое счастье разделить на пятьдесят человек команды и то будет много. Они могли бы после такого везения отмечать день своего прибытия в порт как второй день рождения. Но, вероятнее всего, большинство команды уже почти забыло свою удачу. Со мной такое тоже бывает. Как часто, в последний момент вскакивая в шлюпку или сбегая по трапику, выходил сухим из воды. Во время войны человек должен иметь свое счастье.
Без какого-либо перехода, не отнимая бинокля от глаз, Старик произносит: “Только в этот раз, пожалуйста, никакого большого факельного шествия. Я сыт всем этим по горло.” При этих словах он проводит ребром ладони по горлу. “Итак, небольшое факельное шествие”, бормочет обер-штурман, “бутылка пива и булочка”.
Для меня нет ничего лучше, чем вот это. Но более всего меня привлекает то, что как только мы пришвартуемся, я пожму всем руки и растворюсь в толпе. Пришвартуемся? К сожалению, это будет не скоро.
Меня охватывает странное настроение: обыденная корабельная рутина, и все же есть что-то отличное от вчерашнего состояния дел. Какое-то электрическое поле распространилось во все уголки корабля и охватило каждого члена команды. Напряжение, в котором мы живем, ощущается почти телесно. Между тем, каждый занимается своим делом, для того чтобы спрятать ощущение того, что считает эти долгие часы — однако в одиночку, через свои хлопоты, показывают свою толстокожесть и нечувствительность к ощутимым изменениям. “Прямо на пороге” — эта фраза стала метафорой для того несчастья, что еще может случиться в последний момент.
Touche bois! Приказываю себе и тихо протискиваюсь к складному столику стоящему на мостике, где остывает чашка кофе Старика.
“Внимание! Проклятье!” командует Старик вахтенному на корме по левому борту. Затем, повернувшись ко мне вполоборота произносит: “Наши друзья наверняка знают наши пункты перехода, да и наше время прибытия, вероятней всего, тоже. Единство времени и места…”
старик отставляет свою чашку и вновь окидывает небо взглядом. Легкая облачность прямо по курсу заметно обеспокоивает его. Бог знает почему, но кажется, что эта местность таит в себе угрозу. Старик тихо ругается. Это напоминает рычание собаки.
Старая проблема — нырять или оставаться наверху? — не стоит перед нами только в случае прикрытия с воздуха. Однако прикрытия нет. Значит — ныряем! — приходит шальная мысль. Ведь мы открыты со всех сторон, словно на ладони. Моя тревога, кажется, передается и Старику. По тому, как он, со сдержанным недоверием, осматривает небо, я понимаю, что вскоре нам придется-таки нырнуть в глубину.
Не то, чтобы Старик проявлял нервозность — для этого он слишком замкнут — однако я достаточно хорошо его знаю, чтобы заметить, в каких случаях он едва выдавливает из себя слова.
Вот он снова произносит слова и они звучат с явным раздражением: “Я же всегда был против приветственного балагана. Ведь в таком случае, слишком много людей знают наверняка когда нас ждут.”
И Симона знает тоже, добавляю про себя. Но ведь это хорошо. Лодка теперь шла зигзагами. Никто не знает, известен ли англичанам наш конечный пункт, и не подстерегает ли нас какая-нибудь их подлодка с приглушенными двигателями.
“Я так не думаю”, бормочет Старик себе под нос. И в тот же миг по ушам бьет его зычный приказ: ” Приготовиться к погружению!”
Я бросаю вокруг последний взгляд и докладываю:”На мостике один человек!” и занимаю свое место.
На этот раз я не остался в центральном посту управления. Хочу пройти еще раз через кормовые помещения лодки — этакий своего рода Farewell. сейчас для этого как раз подходящий случай. С самого утра меня не покидает чувство какого-то замешательства и внутреннего разлада. В то же время я чувствую радость от предстоящего возвращения и внутреннее сопротивление. Своего рода Tristesse: пара шагов по трапу на берег будут означать для меня прощание с лодкой и экипажем. Утешением для меня служит то, что я буду не единственный, кто оставил гостеприимный борт. Лейтенант-инженер тоже покидает лодку. И, между прочим, тоже окончательно. Своего приемника, толстяка Бекера, он уже знает.
Я хочу начать обход с кормы, а потому действую так, словно ничего не знаю.
В электромоторном отсеке я и в самом деле широко открываю глаза. Над трубой кормового торпедного аппарата разложены для просушки насквозь мокрые штормовки — они повсюду, словно декорации какого-то спектакля. Два матроса стоят согнувшись над гудящими электромоторами. Взгляд упирается в воздушный компрессор: отличный аппарат! Если бы он не работал с полной отдачей все время похода, мы бы погибли. Без сжатого воздуха в известных ситуациях, мы бы ничего не сделали.
В дизельном отсеке царит необычная тишина. Цернер сидит прямо за переборкой, в углу. Он спит, на коленях лежит раскрытая книга. Иоган стоит у пульта управления и заносит цифры в дневник. Как только он замечает меня, пытается со смешными ужимками достать что-то из правого кармана брюк. Наконец ему это удается, он участливо смотрит на меня и шепчет: ” Господин лейтенант! Это для вас сделала моя машина: тушилка для сигарет.”
Беру согретую его телом маленькую шестиугольную латунную пластинку со стилизованной рыбой пилой, символом нашей подлодки, и при свете лампы над пультом, читаю изящные, глубокопрорезанные слова: “На память о 5./6. походе на врага на U96.” Все это приводит меня в глубокое смущение. И заикаясь от переполнившего меня чувства удивления, от неожиданности всего случившегося тут, говорю слова благодарности.
Мой взгляд скользит по обоим дизелям. Трудяги! Хорошо выдержали все нагрузки до конца похода. Каждый дизель здорово помучился в этом путешествии — и еще их служба не закончилась. С трудом понимаешь как они это выдержали. Меня вдруг охватило необыкновенное желание протянуть руку и ласково погладить ближний ко мне дизель по левому борту, даже скорее похлопать его по теплому крупу, словно лошадь после скачки.
Но не осмеливаюсь сделать это, так как на меня с недоумением смотрит моторист.
Быстро делаю несколько шагов по корме и веду себя так, словно хочу узнать температуру — сначала левого, а затем правого дизеля. Делаю это так, чтобы никто не смог потом высмеять мою сентиментальность. Обжегшись, отдергиваю руку. Если бы мне кто-нибудь раньше сказал, что я испытаю грусть прощания в моторном отсеке, я бы рассеялся ему в лицо. Однако сейчас это произошло. В конце-концов, такое предприятие может переродиться в своего рода “sentimental journey”.
На камбузе корабельный кок устанавливает на плиту большую кастрюлю с водой. Вода будет нужна ему для чистки овощей.
В следующем помещении, за открытыми пологами видны подвесные койки. На баке сидят трое матросов: дин чистит бинокль, другой читает, третий “клюет носом”. Здесь же посуда с остатками пищи: восемь тарелок, ножи, вилки.
Назад — в центральный пункт управления. После всего переполоха здесь также царит удивительная тишина. Помещение выглядит пустым.
Унтер-офицер ЦПУ дремлет сидя на корточках. Как бы там ни было, но ЦПУ служило мне жильем более шести недель. Где бы еще слово “жилье” так много весило, как здесь! Моя жизнь поистине зависела от прочности этого помещения. Корпус выдержал все перипетии — конечно список для верфи длинен: повреждения корпуса и днища в изобилии. Но мы живы. Томми не удалось сделать из нас утопленников.
Ногу вверх и вперед через переходной люк переборки. Радист все еще сидит за своим аппаратом. На голове наушники, рука на ручке настройки — идет прослушивание электромагнитного пространства.
В офицерской кают-компании усердно трудится наше руководство: один ремонтирует каким-то мелким инструментом свой фотоаппарат, первый вахт-офицер изучает предписания по дежурству, второй инженер-лейтенант лежит в койке. Рядом, в кубрике, оберфельдфебели что-то едят. Оберштурман и Номер Один так низко склонились над бумагами, что мне видны только их затылки. Тушилка для сигарет, что лежит в моем кармане, вот что меня сейчас очень радует. Блестящая работа: она терпеливо выточена напильником из целого куска латуни. Уверен, что эта идея принадлежит инженер — лейтенанту. А может и чертеж изделия.