— Не хотят ли с нами сыграть здесь злую шутку? — раздается голос одного из «мариманов».
— Как знать! — Воцаряется общее молчание, а затем фенрих резко выпаливает:
— Зима? Я имею в виду, что — быть может зима, лютый мороз сковали весь наш флот?
— Что ты мелешь? Стоит лето. Позднее лето. Точнее, сентябрь.
— Могли бы нам и не молоть всю эту чепуху…
— Это факт! — вновь горячится фенрих. — Но вот послушайте-ка. Было как-то так: однажды в воскресенье, Эрик, ну Эрик Вальдшмидт, так его звали, гулял по дамбе. А сразу перед казармой проходит улица и дамба как раз разделяет эту улицу. Эрик прогуливался, держа в одной руке перчатку, а другая была у него одета на руку. Тут как раз ему навстречу идет наш боцман, и вот он его-то и заложил.
— Как это? Как заложил?
— Ну, то, что Эрик имел перчатку только на одной руке. А вам надо знать, что был издан приказ, строго предписывающий обязательно носить перчатки.
— И он из-за этого застрелился?
— Ну да. Я же вам об этом рассказывал. Это замечание его просто сорвало с катушек! Отец у него майор, а это означало, что и сын должен был стать офицером…
— О боже!
— Чисто морское убийство! — доносятся до меня возмущенные голоса.
— И это в середине войны!
— Они все свихнулись. Это точно!
Пытаюсь не только присесть на корточки и привести мысли в порядок, но и внимательно осматриваюсь вокруг, словно выбирая панораму для своих рисунков: на вокзале одинаково высятся в ряд построенные железные колонны, стройные как шей жирафов. У всех одинаково нелепые, густо замазанные серой краской каннелюры. Дверь кабинета начальника станции полуоткрыта. Из желто-медного телеграфного аппарата выползает, словно змея, узкая бумажная лента и извивается на темном полу, образуя тугой клубок. Узкие, размытые световые ореолы на мостовой, многочисленные темные товарные вагоны, стоящие на запасных путях — все создает мрачное настроение. Меня немного мутит, и я корчась от невыносимой боли в животе пытаюсь сесть поудобней. В то же время мысли мои так ясны, будто выпил не одну чашку крепкого кофе. Через рельсовые пути, с факелом, горящим ярким желтым пламенем, идет какой-то парень. Резко бьет сигнальный колокол. Его будоражащий звук смешивается с раздающимся со стороны шоссе блеянием автомобильного клаксона. Мои спутники сгрудились в зале ожидания вокзала. Остаюсь один на этой бесконечно длинной платформе, один в своем бегстве. Fuga salus est — или нечто в этом роде. Что за неудачный день! Ночная тревога, Старик в лазарете…. До меня с трудом доходит, что в кармане у меня лежит приказ на выезд в Берлин, и теперь предстоит долгое путешествие. Из высокой двери кабинета начальника вокзала тенью выскальзывает какой-то служащий-француз и возится с большой дверной ручкой. Металлический щелчок, пара глухих толчков и звонкое дребезжание звонка: шлагбаум на улице перед вокзалом гремя, опускается вниз. Немного спустя, прямо над путями появляются два слепящих глаза и быстро приближаясь, увеличиваются в размерах. Словно древнее чудовище, натужно пыхтя, тянется затемненный поезд. Сталь скрежещет по стали. Паровоз с трудом, с чудовищным шумом и лязгом останавливается, но и остановившись, сотрясается с громким, змееподобным шипением. В нос бьет запах разогретых тормозов. Паровоз представляет собой странное, возвышающееся над полотном дороги механическое чудовище. На кочегара падает желтый мерцающий свет.
Я бы еще долго восторгался этим пыхтящим чудищем, но надо спешить: поезд остановился здесь исключительно из-за нас.
Сумеречная фигура появляется из поезда и машет мне рукой: это поездной офицер.
— Курьерское купе в третьем вагоне! — доносится его голос. Слава Богу, свершилось! Офицер, армейский капитан, пробегает впереди меня и с ходу открывает дверь. Кто-то пробегает ему навстречу. Сначала я словно буксир изо всех сил пру свой багаж вверх, в тамбур вагона, а затем подтягиваюсь по поручням сам. Как с такой низкой платформы в поезд забираются пожилые дамы, знает лишь Бог.
Офицер с трудом расчищает мне место в проходе вагона. Сплошь одни гражданские, тесно стоящие вдоль всего прохода. При всем при том, что для французов было просто немыслимо получить разрешение на поездку. В одном затемненном купе, в свете фонаря с платформы, узнаю заспанного пехотинца.
— У вас есть ключ? — спрашивает капитан, открывая пустое купе. Меня словно кипятком ошпарило: совсем забыл об этом чертовом четырехугольном ключе для купе.
— К сожалению, нет. Забыл! — произношу с тоской в голосе.
— Тогда я одолжу вам свой, — говорит офицер, — иначе у вас не будет ни одной спокойной минуты.
— Благодарю, вас, господин капитан! — Салютую, как положено на прощание и «Доброй ночи!»
Чувствую, как поезд медленно, с трудом начинает движение. Задвигаю шторки. Еще раз проверяю запор двери. Сбрасываю туфли — и вытягиваюсь на сиденье в полный рост: сиденье не шире, чем на подлодке. Жалко, что мягкие сиденья в купе не раскладываются.
Всем телом, каждой клеточкой его чувствую толчки вагона на рельсах. Укачивающая качка вызывает у меня легкую эрекцию. Когда у меня ЭТО впервые было с Симоной, ЭТО было в подобном поезде. Точно на этом вот перегоне. Где-то между Савеней и Парижем у нас ЭТО и произошло после небольшой шутливой потасовки с криками и стонами.
Проклятье! Мы, наверное, тогда просто спятили. Находится с француженкой в курьерском купе — одно это уже было достаточно для военно-полевого суда.
Какое же это счастье, что можно вытянуться во всю длину тела! Я уже и в самом деле просто не в состоянии более находиться на ногах.
Ну, кто бы мог подумать, что я таким вот образом покину Ла Бауле? Хотя все, в целом, было немного слишком для сына моей матери: сначала эта бурная, едва обузданная радость, а затем ничего кроме разочарования и наконец, лишь чистый испуг перед неизвестностью в Берлине.
Во мне поднимается волна сострадания к себе и она хочет затопить меня с головой. Настроение такое, что выть хочется. Написала ли мне хоть что-нибудь Симона? Во мне медленно поднимается новая волна: волна возмущения. Неужели тот праздничный бал в Кер Биби был частью новой жизни? Было ли это то, что Симона уже давно изображала: большая дама полусвета? Был ли я лишь промежуточной станцией на ее пути? В голове все кувырком.
Призраками носятся в мозгу Симона и ее вечерние гости, Старик в лазарете…. А что вообще там было, в этом лазарете отеля Эрмитаж? Роскошный желтый букет — а почему Симона сама не принесла его Старику? О, Господи! Ну почему я и Старик не поговорили еще хотя бы пару минут? Я почувствовал себя как на углях, но верчусь не только из-за этого. Все же стоит признать, что чертовски приятно впервые за долгое время ехать домой, в Рейх.
А из головы никак не хочет уходить воспоминание о том, как Симона не задолго до моего отъезда показала мне игрушечную подлодку: Симона утверждала, что маленькая подлодка была в большом конверте, туго привязанном к камню, брошенному однажды вечером, когда уже стемнело, в ее открытое окно. Она как зашла в свою комнату, так вдруг и увидела этот камень лежащий посреди ковра накрывавшего пол, с привязанным к нему конвертом.
Нет, раньше она его не видела: потому что была внизу, на кухне. Но потом, когда она зажгла свет…. Ах, да: пуля просвистела в тот же миг — интересно, мне или тебе она предназначалась? Кому предназначалась та пуля, так и осталась эта тема открытой. Симона считала, что едва ли ее что-то связывает с маки. Ее подружки уже давно получали от маки подобные черные подлодки. И до сих пор Симона была единственной, кто не получал такого знака.
Внезапно ясно вижу перед глазами то, что во время моего пребывания в подвале дома в Кер Биби увидел лишь мельком, да не обратил пристального внимания: консервная банка с черной краской, малярные кисти в ней, и три куска угля, словно уголь, нарезанный для печи, а на полу наструганные лучины. И тут меня словно молния пронзила: одна из лучинок была так сработана, что при желании можно было угадать форму подлодки. Полуфабрикат? Или обман зрения? Наваждение чистой воды! Может случайность? Может быть …, а если нет? Что же со мной произошло? Может, я просто не увидел того, что было тогда в подвале, прямо перед глазами? Почему, ради всего святого, почему я не открыл этого тогда, когда имел для этого и время и силы? Боже ж ты мой! Мне остается теперь лишь удивляться — картинка не получается, совсем нет возможности правильно сложить все части.
Нужно радоваться, что удалось выскочить, сделав такой финт. Финт? Радоваться? Шуточки. Но что же станет со мной дальше? Я просто обессилел от всех этих мыслей. Кто знает, цела ли моя каморка в Фельдафинге? А мое ателье в мюнхенской академии? Жив ли мой брат? Куда уехала наша мама? …
Машинист гонит поезд чертовски быстро. Весь вагон гремит и грохочет. Но все это благотворно действует на мои воспаленные нервы. Время от времени раздается пронзительный гудок паровоза, и он перекрывает грохот вагона. Ночь в поезде — это как раз то, что надо человеку в моем состоянии. Прочь все мысли, надо постараться уснуть, хотя вряд ли удастся в таком грохоте.
Вздрагиваю. Вагон раскачивается на стрелках, весь поезд извивается, как огромная змея. Поездка продлится дольше, чем я рассчитывал. Следует толчок, вагон дрожит и дергается. Вдруг наступает тишина. Очень слабо, где-то вдали, раздается пыхтенье паровоза. Словно эхо еще одно, более слабое пыхтенье. Доносится приглушенный вздох, словно отпустили тормозные колодки: вагон будто отпускает. Привстаю и делаю глубокий выдох.
На платформе лежит пара световых пятен. По соседнему пути медленно продвигается поезд без окон. Когда он проходит, вижу на третьем пути товарный поезд — сплошь одни платформы со стоящими на них бесформенными глыбами. Вероятно грузовые платформы — сплошь под брезентом. Без света не могу разглядеть большего.
Пыхтенье — глухое и дребезжащее. Затем шипенье выпускающего пар паровоза, движение — все быстрее и быстрее переходит уже в галоп и вдруг отлетает, как отрубили.
Делаю еще одну попытку уснуть, но сон уже улетучился. Меня преследуют воспоминания о десятках людей прибывающих рано утром на парижские вокзалы. Напряжение прибытия их не оставляет, а лишь усиливается, когда вдалеке выныривают и утреннего тумана первые дома Банлиё. Как же долго длится эта война!
Пытаюсь еще раз осмыслить последние недели накануне этой поездки. Мыслями уношусь на подлодку и вижу себя стоящим при возвращении из похода на мостике, но на шлюзе нет Симоны! Ищу ее взглядом — но нигде не нахожу. Крайне опасная поездка со Стариком за рулем, ярко освещенные окна Кер Биби. «Tiens-toi tranquille…». А затем воздушный налет, нарциссы…. Картинки в мозгу исчезают так же быстро, как и появились: все потеряно….
Некоторое время дремлю, будто в полузабытьи, а затем снова в голове все проясняется: Черт подери! Старик наверняка попался на удочку Симоны! Что за чепуха! — злюсь га себя.
Но почему же тогда Старик отвез меня в Кер Биби, хотя по идее, дорога к ее дому была ему не известна?
Чепуха! — Тужусь отогнать предательскую мысль. В тот далекий один-единственный раз, Старик поужинал и сидел у камина: так значит, старый бойскаут, наверное, запомнил дорогу.
Среди всего круговорота мыслей, заполнивших ранее и заполняющих меня сейчас, когда лежу, будто мертвый в своем полусне-полуяви, во мне растет чувство, что Симона сделала мне какую-то гнусность.
Не проходит и часа, как меня захлестывает волна страха за мой переполненный мочевой пузырь. Раздраить переборку, быстрее в проход, задраить переборку. А теперь пробиться вперед. Вроде недалеко, но как трудно протискиваться среди потных плотно стоящих людей. Спертый воздух удушливой волной бьет в легкие: окна вагонов Chemin de Fer Francais задраены наглухо. Вонь такая же почти, как и в казарме. Пред туалетом мне нужно распугать своим появлением две-три темные фигуры, а затем попросить убраться из туалета еще одного человека.
Боже мой, тот, кто стоит в этом проходе, возможно, будет так стоять всю ночь до самого Парижа, а затем ему предстоит выйти на вокзале в чистой, опрятной форме!
Когда я вновь вернулся и уже открыл купе, то помедлил немного, прежде чем войти в него, т. к. снаружи, за окнами прохода в слабом свете луны проплывают бесформенные темные пятна: очень длинный состав с военной техникой на платформах. Танки что ли? В этот миг ощущаю какое-то колебание по всей спине и тут же понимаю: кто-то проскользнул в мое купе. Резко оборачиваюсь: против окна купе вижу, словно на бледном пятне киноэкрана, узкую фигурку, не больше чем у Симоны. Секунду колеблюсь: может ли это быть Симона?
Задраиваю переборку.
Сквозь шум поезда слышу сопение похожее на лошадиное — или ошибаюсь? Стою в ожидании, и вдруг две руки ложатся мне на запястья. Стоя так размышляю должен ли я вырвать руки из объятий этого призрака и прогнать его или нет. В этот миг чувствую одну руку призрака на моей шее, а вторую на ширинке. Появилось ли это приведение из добрых духов? И тут это незнакомое существо еще теснее прижалось своей грудью ко мне — и все это без единого слова.
В мозгу, словно красная лампа тревоги зажглась; но затем все как в тумане, и не могу руководить своей волей. Состояние такое, будто я марионетка в ловких руках кукольника. А если они меня тут с этой леди застукают? Я могу еще думать. Но в этот момент фигурка выскальзывает из своих черных вещей и медленно, словно в сцене стриптиза, освещенная лишь бликующим лунным светом и ложится на мою постель, широко раздвинув бедра.
Скрежет тормозов. Ритм движения поезда замедляется. Затем как-то вдруг наступает тишина. От остановки поезда просыпаюсь. Что это? Станция? Световые блики веером проникают в купе. Опираюсь на боковую стенку и в течение секунды всматриваюсь в белый овал лица на противоположном ложе. Немая? Между нами не было проронено ни слова. Она была нема как рыба. Большая черная рыба. И через дверь купе она проскользнула словно рыба.
Поезд все еще стоит. Снаружи доносятся несколько выкриков, видны лучи фонариков. Луч света, похожий на палец, пролезает через щель оконных занавесок и скользит по бледному бедру, и тут же слышу тихое сопение. Затем в проходе шарканье ног. Напротив моего купе с силой бросают какой-то чемодан. Обрывки разговора. Ругань: густой бас и возражающий ему фальцет. Но металлический грохот вдруг обрубает эти голоса от тишины купе. Это недолгое молчание имеет что-то подозрительное, как будто кто-то караулит нас. Вот слышится какое-то шушуканье в проходе перед дверью купе. Шепот прямо напротив двери. С платформы раздаются два-три свистка. Мимо окна громыхает багажная тележка. Как только этот грохот стихает, отчетливо слышу ритмичное пыхтенье паровоза. Снова свисток и громкие крики: прямо перед окном двое орут друг на друга. Вдруг со стоном отпускаются тормоза. Очень медленно поезд трогается с места. Отчетливо ощущаю сопротивление длинного состава движению, но постепенно, словно очнувшись ото сна, состав набирает скорость.
А если купе захотят проверить? Нет, не думать об этом! Что же делать? Уговорить «немую» убраться из купе? Или просто лежать, как лежу? До Парижа? А сколько еще ехать до этого самого Парижа?
Вновь просыпаюсь: за окном начинает светать. Вздрагиваю как от удара: я один в купе! Теперь я еще больше уверовал: все происшедшее не было сном.
Не надо было оставлять в замке двери ключ, это была моя ошибка. Итак, это легкое, безмолвное существо исчезло. Она точно следует в Париж — значит она все еще в поезде. Но не могу же я искать эту черную даму по всему составу!
Черная дама! Так мысленно назвал я ночное виденье. Она и одета-то была во все черное: черное пальто, черная шляпка, черный бюстгальтер, черные чулки выше коленок. Я все это отчетливо видел в секундных бликах попадавшего в купе света.
Опа! А все ли цело в моем багаже? Руки у меня дрожат, пока его исследую. Фу! Все вещи на месте! Несмотря на это, что-то гнетет меня в глубине души. Вглядываюсь в белесую мглу за оконным стеклом. И в сердце рождаются строки: «Парень, ты спятил / Тебе нужно в Берлин / Туда, где сумасшедшая жизнь / Ты принадлежишь ему…» — эти строки словно заезженная пластинка снова и снова крутятся в голове.
Кто же это был? Хотела ли эта дамочка лишь отработать свое спальное место? А если эта особа является членом Сопротивления? Бритвой по горлу хватила бы и каюк…. А вдруг она больна сифилисом? О Бог мой!
Но как она уютно себя чувствовала: спальное место вместо стоящего, оплата натурой…. Да так и было.