Докуриваю сигарету почти до самого фильтра и бросаю окурок вниз. Иду в комнату и, взяв со стола уже всю пачку, возвращаюсь на балкон. Достаю и закуриваю вторую сигарету.
Вторую курю быстро и жадно. Не знаю, что со мной будет через минуту, поэтому нужно накуриться сейчас. Может быть, балкон обвалится или мудаки из Кремля и Белого Дома что-нибудь всерьез не поделят и начнут ядерную войну.
Мои окна и, соответственно, балкон выходят в сторону завода и железной дороги. Осенью это особо унылый пейзаж. Серые бараки, полуразрушенные, заброшенные и разворованные цеха, сырая ржавчина рельс. Товарняки ползут медленно, словно гусеницы, которым никогда не дано стать бабочками. У ларька возле заводской проходной постоянно трутся алкаши и работяги. Они проебывают свою жизнь, потягивая дешевое «Жигулевское», разбодяженное со стиральным порошком и димедролом.
А я просто проебываю свою жизнь, гния в этой дыре, исходя на нервы, занимаясь саморазрушением. Проебываю ее, тусуясь с таким ублюдками, как Макс. Нет, что ни говорите, а мужики – все козлы.
Слабый пол. Хрен теперь дождешься принца на белом коне. Нет, я, конечно, понимаю, что, наверное, и мужиком быть трудно, но, по-моему, их настолько задавил комплекс силы, как я это сама называю, что они стали слабыми. Ну что делает большинство мужиков: просирают жизнь на работе или бухают. Пиздят жен, доводят детей до состояния полного отвращения и ненависти к себе. Снова работают и снова бухают. Есть, конечно, всемирно известные спортсмены, типа Бекхема или Дель Пьеро, актеры – лично мне нравятся Кину Ривз и Роберт де Ниро – бизнесмены. Биллы Гейтсы всякие или как их там. Но это ведь единицы. А все остальные – тупые свиньи. Свиньи и похотливые козлы. Ненавижу!
Еще я ненавижу своего папашу. Он слинял от мамы, когда мне было два годика. Уехал в командировку или что-то вроде того и не вернулся. Мама мало мне рассказывала о том, как это произошло, но, насколько я сама поняла, ее это мало удивило, наоборот, это в какой-то степени решило часть ее личных проблем. Трудно было, конечно, в одиночку с маленьким ребенком, но, по крайней мере, гораздо легче, если бы пришлось еще не один год жить с таким мудаком. А теперь нам с мамой и так хорошо. И на хрен никаких мужиков не надо.
Внезапно меня охватывает такая волна ненависти, отвращения и гнева, что я начинаю метаться по комнате, ища цель для мести, для выхода нахлынувших эмоций. На глаза попадается плюшевый медвежонок, которого подарил мне Макс год назад. На Новый Год или день рождения. Не важно. Он – воплощение всего мужского в моей комнате. Блядь, ему конец!
Я хватаю медвежонка и тащу на кухню. Хватаю первый попавшийся нож, немытый, весь в сливочном масле, и наношу ожесточенные выверенные удары. Обшивка легко вспарывается, изнутри летит набивка – что-то типа поролона – а я все кромсаю и кромсаю. Впиваюсь зубами и рву его на части. Это Макс, это все мое прошлое.
Вакханалия эта длится минуты две, потом я без сил опускаюсь на пол. Разжимаю побелевшую от напряжения ладонь, и нож падает на покрытый линолеумом пол. От медвежонка остались только странные бурые лохмотья да гора набивки, разбросанной по всей кухне. Черт, нервы. Мама права – я кончу в психушке.
Медленно, как во сне, тащусь к себе в комнату. Оттуда на балкон. Курю. Неумело – я так толком и не научилась, хотя Макс пробовал мне показывать, – пускаю кольца. Но получаются какие-то уродливые зигзаги. Во дворе работает экскаватор. Что-то роют. Маленькие фигурки рабочих в спецовках снуют вокруг канавы и экскаватора, умильно размахивая руками. Депрессия.
Я начинаю вспоминать, что осталось в моей «тайной» аптечке. Циклодол – кончился, валиумом мы с Натахой на прошлой неделе закидывались, трамал мама нашла и выкинула. Остается димедрол. Но это вновь апатия и вялость. На хрен фармацевтику.
Лучше сразу залезть в горячую ванну и чиркнуть опасным лезвием по венам. Так было бы проще. Но горячую воду эти суки с экскаватором отключили еще с утра.
Вновь хочется плакать. Нервы. А, может, я беременная? Хоть мы с Максом и предохранялись, но… Хотелось бы быть беременной. Тогда к тебе все по-другому относятся, ходят вокруг, помогают. Даже мужики не такими мудаками, как обычно, становятся. Я иду в прихожую.
Встаю перед зеркалом и задираю кофточку. Долго присматриваюсь к своему животу – в профиль и в анфас, если можно так сказать – но никаких признаков залета не замечаю. Дура! Поворачиваюсь к зеркалу спиной и приспускаю джинсы вместе с трусиками. В зеркале моя небольшая попка. Вот тебе! Иди ты в жопу.
Настроение мое улучшается. Я возвращаюсь к себе в комнату и решаю поставить кассету. Долго роюсь на полке, выбирая что бы такое послушать. Земфиру? Не катит. Может, битлов или Мумий Тролля? Нет, только не Мумий Тролля – его подарил Макс. В итоге беру «Стену» Пинк Флойда и ставлю в магнитофон. Голос Уотерса тянет «Хэй ю».
Классное время было! Шестидесятые, семидесятые. Не у нас, конечно, а там, в Штатах. Вудсток, Дорз, Лед Зеппелин. Я бы многое отдала, чтобы родиться тогда. Хотя, говорят, что большинство тогдашних бунтарей, хиппи, «детей цветов», как они сами себя называли, теперь стали банкирами, менеджерами среднего звена и прочим тухлым сбродом, зашибающим копейку, вкалывая на систему. Тогда это, блядь, не интересно. По крайней мере, мне.
Иду курить, но дверь на балкон оставляю открытой, чтобы слышать музыку. Терпкий дым слегка обжигает легкие, приятно суша горло. Это реально успокаивает.
Внезапно не к месту вспоминаю, как пару дней назад – как раз тогда, когда мы расстались – я делала Максу минет. Ну, у меня же месячные, поэтому трахаться нельзя. Вот я и взяла у него в рот.
Это было в какой-то парадной. Его член был вялым, слабо эрегированным. Лишь по мере моей работы губами и языком он увеличился в размерах. Внезапно я почувствовала странный знакомый привкус во рту. Это был вкус никотина. Либо этот мудак дрочил после того, как покурил, либо, что более вероятно, давал в рот до меня какой-нибудь шлюшке. Шлюшке, которая курит не иначе как «Беломор».
Сука! Меня чуть не стошнило. Конечно, я сосать перестала. Вот тогда-то мои нервы и сдали. Я ему все сказала, не забыв упомянуть еще и то, что он, блядь, даже член не моет.
А он стоял с каменным лицом и все твердил свое «Извини… так дальше продолжаться не может…»
- Извини, так дальше продолжаться не может… - громко говорю я вслух, тщательно имитируя интонацию голоса Макса. Мудак, что бы ты понимал…
Все-таки «Стена» - классный альбом. Конечно, не «Темная Сторона Луны», но все равно отличная запись. Флойды – настоящая музыка, совсем не то, что то говно, которое гоняют по радио.
Наверное, все потому что на радио работают в основном мужики. Хотя Флойды тоже представители этого пола, но они настоящие мужчины. Принцы на белых конях. Как бы я хотела переспать с Уотерсом. Пусть он даже старый, но все равно он меня возбуждает. Потрахаться с ним – предел моих мечтаний.
А вместо этого алкаши у заводского ларька и всякие ублюдки вроде Макса и моего папашки. Короче, жизнь – полное говно. И не спорьте.
…Я сижу и от не фиг делать прыскаю в мух, в огромных количествах летающих по комнате, дихлофосом. Маленькие вонючие твари! Я ненавижу их жужжанье и вечную возню. Они – переносчики заразы. От них появляются маленькие белые черви. Хотя, если по честному, настоящие черви и переносчики заразы все-таки люди. Они хуже мух.
Я прыскаю такой плотной струей химиката, что мне самой разъедает нос и глаза. Трупы мух уже усеивают пол моей комнаты, и лишь те, что посмекалистей, быстро летят в сторону открытой двери на балкон. Но я все равно их настигаю. И непременно убиваю.
Тут вдруг меня посещает мысль. Если мухи дохнут, значит… А что если?..
И я, довольно улыбаясь, направляю очередную струю токсичной гадости в воздух, в котором разливаются звучные аккорды Пинк Флойд…
Семейный портрет на фоне похорон
Дождь расстелился по заспанной улице. Прозрачные близнецы сползают по стеклу, сплетая тонкую водяную нить на поверхности оконной рамы. У плиты с алюминиевой ложкой склонился Гена.
Он достаточно деловито (при его-то ломке!) варит дозу. Мутное варево выкипает, норовя выплеснуться на конфорку. Я спокойно попиваю пивко, листая старый семейный альбом.
Отец и мать, маленький Гена на руках у отца. Достаточно мило выглядит, сукин сын. Гена на велосипеде. Я в разноцветной женской рубашке – мне все доставалось от брата и сестры. А вот и Танька – сеструха наша, собственной персоной. Она у нас красавица.
Кстати, это ее хата. Неплохая двухкомнатная квартирка в спальнике, рядом метро, магазины. Муж у нее бизнесмен, это на его башли Танька так круто устроилась. Я за нее очень рад.
Гена снимает ложку с огня, макает ваткой в варево. Аккуратно, стараясь не потерять ни капли драгоценной жидкости, собирает все в вату. Инструмент его разложен тут же, на столе. Инсулиновый шприц, иголка, жгут. Гена все время пользуется новыми иглами – боится подхватить ВИЧ. Только я вот не уверен, что он уже не инфицирован. Но мне по барабану – у него своя жизнь, у меня своя. Мы друг другу не мешаем.
Он засучивает рукав и перетягивает руку жгутом. Я смотрю на его худую исколотую культю и понимаю, что дело его плохо. Если не слезет с иглы, подохнет очень скоро. Сегодня у нас похороны любимейшего папаши, не хотелось бы, чтобы в следующий раз мы собирались уже из-за него.
Гена просит меня уколоть его. Руки его дрожат (как он только сам сварил герыч?), веняки попрятались под бледной кожей. Я долго ищу рабочую вену. Тонкая синяя жилка лениво бьется медленным пульсом, словно чувствуя приближение иглы. В нее-то я и посылаю генин инструмент. Делаю контроль, мутная коричневатая кровь мешается с варевом, заметно светлея. Затем ввожу все без остатка в тело моего пропащего братца.
Он откидывается на стуле и замирает, я отхлебываю пиво из бутылки. Вот-вот должна прийти Танюха. Они с мужем поехали в морг – ну там всякая фигня, связанная с похоронами.
Папашка наш развелся с мамой, когда мне было девять лет, Гене – тринадцать. Танюха, наша старшая, осталась жить с ним, так как уже училась в техникуме и бросать не хотела, а я и Геныч переехали с мамой в ее родной город и жили у бабушки. После этого батя нас практически не навещал, а если вдруг и приезжал, то обычно поддатый и непременно пуская крокодилью слезу по поводу того, как же мы, пацаны, тут без его мужского воспитания растем. Я его не любил. Точнее просто не рассматривал как человека, хоть как-то связанного с моей жизнью.
Я и вспоминал-то о нем крайне редко. А тут вдруг звонит Танька и говорит: «Приезжайте, папаша кони двинул». Сердце. Ну, мы хоть и не очень-то отца любили, все ж махнули проводить его, так сказать, в последний путь. Опять же маму не хотелось расстраивать, она нам сказала: «Езжайте обязательно!» Сама не поехала.
Геныч что-то бормочет, трудно разобрать. Голова его при этом плавно покачивается, словно маятник. Ладно, вроде живой пока.
Я достаю из холодильника бутылку пива и иду в комнату. Включаю телик, у Таньки каналов сто, наверное. У нас в провинции всего пять было. Щелкаю пультом с канала на канал. Новости, бодяга всякая. Сто каналов, а смотреть все равно нечего.
Останавливаюсь на юмористической передаче. Откидываюсь в кресле и отхлебываю из бутылки. Ехать на кладбище не хочется. Поскорей бы развязаться с этим балаганом да свалить. Генычу-то все равно, он от дозы еще не скоро отойдет.
Я слышу, как шаги на лестнице приближаются к двери. Ключ со скрежетом входит в плоть замка, щелкает механизм. Пришли Танька с мужем.
Интересно, сеструха знает, что Геныч сидит на игле? Наверное, мама ей писала. Я пытаюсь вспомнить, сколько Ге колется героином, – получается лет пять уже. Как он еще не сдох? Везучий, сука.
Сестра о чем-то негромко разговаривает с Эдиком – это ее муж. Заходит в комнату.
- Проснулись? – спрашивает у меня сестра, и я в который раз замечаю, какая же она у нас красивая. Это в отца.
- Ага, - киваю я, сглатывая пиво. – У вас все нормально?
- Катафалк подъедет к дому в одиннадцать, - лицо Танькино немного бледное, от чего она выглядит еще лучше, - пусть соседи попрощаются. Сестра садится рядом со мной, вздыхает – поскорей бы уже все прошло, замоталась я с этими похоронами.
В комнату заглядывает Эдик, кивает мне: «Привет!» Потом обращается к сестре:
- Тань, я сейчас приду, – сигареты забыл купить.
Лицо у него холеное, отъеденное. Интересно, любит он сестру? Я ее обожаю, поэтому немного ревную к нему.
Эдик исчезает, прикрыв за собой дверь. Танька задумчиво молчит, потом грациозно встает и спрашивает у меня:
- Выпьем?
Я утвердительно киваю. Она исчезает. Я допиваю пиво. Выключаю телевизор. Затрахали меня эти теле-идиоты слащавые.
Появляется Танька. В руках у нее бутылка дорогой водки и два стакана.
- Что это с ним? – кивает она головой в сторону кухни. Я вспоминаю про Геныча.
- Он уже сегодня выпил, перебрал, наверное.
Сестра укоризненно качает головой. Потом ставит стаканы на журнальный столик, откручивает пробку и наливает ровно по половине.
- Ну, давай за упокой души…
Я поднимаю свой стакан. Смотрю на сестру. Ей двадцать девять, женщина в самом соку. Похожа на киноактрису.
Мы молча выпиваем. Хорошая водка, мне такая не по карману.
- Тань, а сколько отцу лет было?
- Сорок девять…
Я молча пытаюсь вспомнить, как выглядел отец, когда я его видел в последний раз. Получается серое пятно.
- Давай, еще выпьем, - Танюха тянется к бутылке. Я молчу.
Дождь по-прежнему атакует стекло с молчаливой яростью и заведомой обреченностью японского летчика-камикадзе. Серый день плавно тает под его натиском. Скорей бы свалить отсюда.
Квартира у Танюхи обставлена что надо. Кожаная мягкая мебель. Стенка, явно иностранная. Живет сестра, блин!
Мы выпиваем. Я чувствую, как мое тело и мозг сдаются алкоголю, меня опутывает пьяная истома.
- Может, положим Гену спать? – сестра смотрит на меня своим пристальным теплым взглядом. Я пожимаю плечами.
Сестра встает и идет на кухню. Я следом. Геныч сидит все в той же позе, в которой я его оставил. Мы его берем и осторожно поднимаем. Он вяло реагирует. Я подставляю свое плечо и тащу его в комнату. Танька показывает мне на спальню. Я затаскиваю Геныча в открытую дверь. Мы его раздеваем и укладываем в кровать. Он явно нас не замечает. Ну и хрен с ним.
Возвращаемся в комнату, и Таня наливает еще по одной. Выпиваем, она достает сигарету и пепельницу из серванта. Я роюсь в кармане и выуживаю свою помятую пачку. Сестра прикуривает и протягивает зажигалку мне. На ее конце дрожит небольшой бутончик желтого пламени. Я затягиваюсь и откидываюсь в кресло.
Интересно, что было бы, если бы отец с мамой не развелись? Жили бы все вместе: я, Танька, Геныч. Может, он даже не подсел бы на героин. Может…
Танька курит красиво. Вообще в ее жестах столько грации, что хватило бы на двоих. Я думаю, забрал ли Геныч свой инструмент. Не хотелось бы, чтобы сестра его нашла.
- Тань, я щас…
- Ага, - кивает сестра.
Первым делом я иду в сортир. Выпитое пиво дает о себе знать неприятными позывами распухшего мочевого пузыря. Я с удовольствием мочусь, попутно разглядывая устройство толчка. Здесь, как и во всей Танькиной квартире, царит красивый, аристократический порядок. Все белое, все расставлено по своим местам.
Сделав свое мокрое дело, я спешу на кухню. Ну, бля! Геныч совсем башней двинулся. Все, и шприц, и жгут, нагло лежат на столе, словно ожидая своей следующей жертвы. Как только Танька их не заметила? Или заметила? Я снимаю иглу со шприца, стараясь не пораниться ей (а вдруг у Геныча действительно ВИЧ), и выбрасываю ее в форточку. Шприц и жгут прячу в карман.
Слышу, как открывается входная дверь, – это, видимо, вернулся Эдик. Я возвращаюсь в комнату и в прихожей сталкиваюсь с ним. Он бросает взгляд на часы (не уверен, но, по-моему, это Ролекс) и говорит мне:
- Пора бы собираться.