— Не рычи кабан, по боку получишь — отвечаю я.
— Пиши — промот, — указывает зечара помощнику. Хлопают двери и я в транзите. Привет братва!
Народу валом, со всех режимов, шум, гам… разборки, качалово, кого-то опознали в чем-то и волокут на парашу — на ходу срывая штаны, кого-то бьют и на совесть, скоро устанут…
— Откуда, землячок? — подъезжает ко мне строгач.
Отвечаю. Отваливает. Народу человек двести, нар нет, огромная хата с пятью парашами и множеством дверей. Сижу у стенки и глазею. Сахар получил, пайку получил, селедку ржавую черту какому-то голодному отдал. Сижу. Клеша на мне, пиджак без рукавов, тельняшка, сабо из ботинок, мешок маленький. Рваный и романтичный.
— Откуда, землячок? — Отвечаю. Отвечаю. Отвечаю. Отвечаю.
Я оттуда, откуда все: от воли, от солнца, от леса, от степей… от, от…
От свободы я землячки, дразнят Профессор, шесть пасок у меня, по воле не пахал я и не сеял, а чалюсь за политику и по киче косяков нет. Свой я, свой, кровь и плоть народа, одной судьбой с народом русским повязан, на одних нарах с ним сплю, одну с ним баланду жру! И напрасно лекторы да коммунисты от него, от народа отмахиваются да отрекаются — мол не народ это, а отбросы… Не с Луны мы и не из Америки, разные мы, и правые, и виноватые, и пассажиры мы, и рецидивисты-блатяки…
Много нас, а еще больше нас на воле.
Хлопают двери и зачитывают список. Мелькает моя фамилия и я выхожу на коридор. Шмон поверхностный, в автозак, не в стакан, занят он другим, более опасным, набили под завязку, ни вздохнуть, ни… и поехали…
Прощай, ростовская кича! Прощай!
Конец первой части.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Нас набили в автозак, как кильку в бочку. Стояли не просто плотно, не просто битком, а вдавливаясь друг в друга. Все вперемешку — жулики, черти, мужики, петухи. Успокаивало всех, что от тюряги до вокзала ехать недалеко. Ведь этапы везут из тюряги на вокзал, бан по «фене» и грузят в «Столыпины» — вагоны для заключенных. Так по прошествии семидесяти лет, народ помнил и чтил имя великого реформатора.
— Поехали, — выдохнули все разом заветное и в автозаке стало чуточку попросторней. Мы ехали по людным улицам города, стоял теплый октябрь, народу, по-видимому, было валом… Но никто скорей всего не останавливался, не провожал печальным или гневным взглядом машину, полную горя, скорби и поломанных судеб. Людям на улице было не до этого. Люди созидали, творили, строили… На радость и удивление всей планете. Строили новое, красивое, светлое. Строили уже шестьдесят один год. И построили…
А у нас как в преисподней: темно, жарко, от всех воняет потом, несвежими шмотками. Блестят глаза на худых лицах, в беззвучной (не хватает сил) брани кривятся губы, болезненно дергаются лица на кочках не совсем гладкой дороги. Тесно до немогу, до посинения, душно, воздуха нет… У, суки!..
— Приехали! — выдохнули все разом давно ожидаемое. Автозак встал, как вкопанный. Почему не лязгают так знакомо двери? Почему не выводят?! Братва, да что они — в душегубку посадили?!! Здесь и без газа сдохнешь!! Выводи!! Выводи, суки, выводи, падлы!!!
Страшен зек в гневе, хоть и за решеткой. Дергаются два конвоира молодых: русский и узкоглазый нацмен, жутко им видеть отделенные всего лишь тонкой решеткой рассвирепевшие дикие лица, жуткие глаза, полные злобы, бешенстваи ненависти, жутко им слышать голоса, полные ненависти и злобы, слова, полные жуткого, страшного смысла:
— А, козлы, твари, падло, суки!! Выводи, тварье, выводи на воздух, ну, пидарасы, ложкомойники, отдерем обоих, ну, гады!!!
И руки тянутся — худые, в наколках, грязные, потные, со скрюченными пальцами, в глаза целятся, рот разорвать… Ну и что, что от самых длинных рук еще полметра до лица, до формы, до рук, судорожно сжимающих автомат… Жутко конвоирам, жутко! Русский постарше, еще терпит, а узкоглазый, совсем молодой, лет девятнадцати, с окраины нашей великой Родины, взгляд не отводит, глаза расширил как мог и видно, что ему не просто жутко, а…
— А-а-а-а-а-а-а!..— закричал, не выдержав, нерусский конвоир.— А, шайтан, аллах бар! — и за затвор автомата. Видимо, решил отстреливаться.
— Выводи суки, выводи, выводи!.. — озверевшие взгляды, озверевшие голоса, озверевшие люди…
Навалился один конвоир на другого, не дает ему не по уставу оружие использовать, страшных зверей, за решеткой сидящих, перестрелять. Спас положение старший конвоя, что в кабине автозака ехал. Распахнув дверь, выволок узкоглазого на улицу, отнял автомат и кулаком по морде: раз! другой! третий!
Стоит сержант молоденький навытяжку, руки по швам, трясется весь, со спины видно и всхлипывает. А старлей орет бешено:
— Ты куда, сука, стрелять вздумал?! Они что, бежать собрались, чурка нерусская?
Дернулся всем телом сержант, всхлипнул и оправдываться начал:
— Старшая литенайта товарища, моя боится, это не люди, шайтан…
И трясется весь, всем телом. Ну смех! Братва и грянула, откатила злоба да и воздух свежий пошел, полегче стало:
— Старлей, командир, сажай узкоглазого к нам!..
— Ух, как его трясет, родимого…
— Пустите, гляну хоть глазком, как конвой рыдает!..
— Ха-ха-ха-ха-ха-ха!
Второй конвоир тоже улыбается, криво правда, но улыбается. Не вырвались страшные зеки, не разорвали… У, гады!..
Разрядил обстановку старлей, психолог видно. Покурил, стоя одной ногою на подножке, дым попускал в автозак, пошутил:
— Вот и покурили, братцы-уголовнички, по-цыгански, но тоже ничего!
Братва, кое-как, но изловчилась и достала свое курево. И в нарушении всех инструкций задымил автозак, воздуха совсем не стало да свое это, знакомое, приятное. Эх, хорошо!..
Прибежал какой-то солдат и к старлею:
— Товарищ старший лейтенант! Тюрьма не принимает, что-то с бумагами напутано!
— Ясно! — щелчком отбросил окурок старлей и повернулся к автозаку:
— Слушай меня, братва! Я привез вас в Новочеркасскую тюрьму, как приказано. А эти бляди с Ростовской тюряги чего-то напутали, вот вас и не принимают. Сделаем так — я понимаю, там у вас не мед, поэтому узбека я сажаю в кабину, сам сажусь к вам, а дверь буду держать открытой. Все ясно?
— Ясно, — выдохнула братва, тронутая пониманием и сочувствием старлея. И мы поехали назад. С приоткрытой дверью.
Ввалились в родную транзитку и к параше. И пить. И отлить. Затем на холодный бетонный пол. Живем… Не удалось ментам на этот раз задавить нас, братва, не удалось! Выдержали, выстояли… А значит сильны мы к духом, и телом (вариант: делом).
Хлеб, сахар, чай, рыбу. И всего в два раза больше, а баланды, хотя на транзите ее не дают, вообще хоть залейся, хлебай — не хочу. Задабривают суки, заглаживают вину, боятся бунта! А мы такие, мы кусаемся, злые мы и только тронь нас! Ух…
Утром повезли снова. Снова как кильку. И снова в сторону Новочеркасска. Стоя. В жаре. В духоте. В смраде. Пот ручьями, в глотке сохнет, в глазах круги черные да красные. Как у Стендаля, мать его… Скорей бы приехать, скорей бы. Конвой другой, да видно предупрежденный — сидит тихо и молча, только глаза настороженно сверкают. Побаиваются… Мы такие, мы злые, бойся нас, берегись!
— Приехали, — разом выдохнули ожидаемое и засветились лица, приехали, братва, кича — зеку дом родной…
Лязгнули ворота, вкатились мы в карман, распахнулась дверь и:
— Выходи!
Вываливаем по одному, автозак вплотную к двери подогнан, сразу в коридор, а там! — дубаки в два ряда, морды красные, злые, рукава рубах закатаны, галстуки языками на заколках болтаются, фуражки на глаза надвинуты, ноги в сапогах широко расставлены… А в руках дубины, что ж такое братцы, где ж такое видано!
— Бегом, бляди, бегом! — рев стоит и дубины свистят. Бегу, что ж такое, гестапо что ли, увернулся от одного… А!.. спину ожгло… А!.. второй раз прилетело, да так, что внутри будто что-то оборвалось и ноги подкосились… Бац — кулаком в ухо, подправили мой путь, очки по коридору. Хлесть — дубьем по спине. А-а-а! Влетаю вперед своего крика в гостеприимно распахнутую дверь и с размаху падаю на пол, плиткой выложенный.
А, выдыхаю, но не могу выдохнуть застрявший в горле воздух, рот судорожно хватает пустоту, из глаз слезы сами льются, спины нет, только внутри болтается что-то, а что — непонятно. А гады, а суки, а… а…
Лежу прижавшись горящим ухом к холодному полу. Лежу, а в голове гул, а в голове — стук. Ну, суки…
— Вставай браток, эх, как тебя кича поприветствовала, — раздается над головой грубый, но сочувственный голос. Пытаюсь приподняться, но получается плохо — ноги не слушаются. Кто-то мне помогает. Не стесняясь, не до этого, отираю слезы кулаком и смотрю на зека, помогавшего мне встать. Длинный, худой, с лошадиным лицом и выпирающими вперед зубами. Не красавец. Да кто тут красавец?
— Откуда, браток?
— С Ростовской кичи..
— Да это я знаю, весь этап оттуда, откуда родом?
— С Омска, с Сибири…
— Далеко тебя судьба занесла, далеко. А по какой?
— 70.
— Ого, политика что ли?
— Она, — кратко отвечаю, так как нет ни сил, ни настроения вести базар.
Зек понимает и не настаивает:
— А сроку сколько отвадили?
— Шестерик, дразнят Володя-Профессор.
— Меня Пика. Идем в наш уголок, чтоб никто не уволок.
Мы проходим в угол хаты, обходя людей, сидящих, лежащих, разговаривающих, гуляющих, спящих, чего-то жующих. По пути оглядываю покои, куда на дубье занесла меня судьба.
Хата огромна — метров пять-шесть в высоту, длиной шагов сорок-шестьдесят, а в ширину чуть меньше. Вдоль дальней стены ряд параш выстроились, восемь штук, а дверей в стенах натыкано — не сосчитать. Народу не просто много, не просто очень много, а как на вокзале, человек, ну я не знаю, пятьсот, семьсот…
— Вокзал, — соглашается со мною Пика.
— Так и зовут новочеркасский транзит — вокзал. Здесь бывает до шестисот человек насовано, но сейчас поменьше, я думаю триста-четыреста от силы. Пришли.
Наконец-то, а то совсем нет сил, ну суки…
Падаю рядом с блатяками и сидорами, приваливаюсь к стене. Мне полегче, но все равно плохо. Братва смотрит с любопытством и сочувствием.
— Пика, здесь все этапы так встречают?
— Все, но это семечки, цветочки, ягодки впереди.
Я задумываюсь, если это цветочки, то каковы ягодки — убивать что ли будут? Нерадостные мысли прерывает один из зеков:
— А сидор где твой?
— Хрен его знает, земляк. На коридоре потерял, когда встречали. У меня еще на носу очки были.
— Надо поискать? — спрашивает он у Пики. Пика соглашается:
— Надо. Вдруг что-нибудь интересное там будет.
Я молчу, зная, что у меня нечего отнимать. Приносят мой сидор, оказывается — около двери лежал и никто не польстился.
Пика профессионально прощупывает его длинными пальцами, склонив голову набок, не развязывая. Вздохнув, выносит диагноз:
— Да, не густо, землячок, не густо. Шестерик сроку, а не богато. Нехорошо это, видно ты с фраерами сидел, собрать братка не могли. Ну, это поправимо.
— Да мне и не нужно ничего…
— Как не нужно ? — удивляется мне Пика и улыбаясь, показывает рукой на хату:
— У тебя шестерик. У меня чарвонец строгача, я в третий раз чалюсь. Есть здесь и особняк-полосатик, и крытый, и кого только нет. И у всех не густо, и сидора тощие, как братва с трюма. А есть и такие, — Пика указывает на мужичка, лежащего недалеко. Под головой мужичка большой, туго набитый, сидор.
— У него гада трешка, я по рылу вижу, кулачье с колхозу, а сидор аж лопается! А как же социальная справедливость? — продолжает Пика, вспомнив красивые слова из газет.
— Эй, землячок, греби к нам, базар есть.
Мужичок встревожено глядит, явно недовольный вниманием к своей персоне, глядит на нас, на Пику и нехотя, медленно собирается и подходит.
— Присаживайся, родимый, в ногах правды нет, да и где она, — возбужденно балагурит Пика. Братва оживляется, как волки при виде овцы. Мужик присаживается в круг, плотно прижав к боку сидор.
— Ты че так жмешь его, как девку? Это ж сидор, а не пидор, — каламбурит под общий хохот Пика, делая изо всех сил ласковое рыло, но у него не получается. Мужик смотрит ему в рот, как кролик на удава, не отводя взгляда. Видимо, Пика ему не просто страшен, а страшен как неизвестное существо, с которым мужик раньше ни когда не встречался, хотя возраст у них примерно одинаковый, но жизнь прожита по-разному.
Пика начинает:
— Как звать, земляк?
— Степан…
— А по какой статье, мил человек?
— По 206, часть вторая…
— Что же ты такого нахулиганил, вроде не мальчишка?
— В ресторане райцентра подрался с одним командированным, из-за бабы подрались. Но он партийный, а я нет. Вот его и отпустили, а меня сюда. Аж на три года…
— Ну три — не десять, не страшно. На параше можно просидеть. Значит, отбил у тебя комиссар бабу, а? — общий хохот.
— Так она не моя, а там, в ресторане познакомились…
— Ну ничего — откинешься, еще найдешь. А где ты такой справный мешочек нашел?
Мужик смущен неожиданными поворотами Пики и запинаясь, отвечает:
— Ну… что значит… нашел, мне его жена с братухой собрали…
— Ну, давай немного поедим, а то так жрать хочется, что охота убить кого-нибудь снова, как вчера…
Мужик пугается обыденности, с какой эти слова произнес Пика и начинает развязывать мешок, прикрывая его собою.
— Не прячь, не прячь, мы отнимать не будем, — искренне говорит тертый и битый жизнью зек, под одобрительные возгласы братвы.
— Доставай, доставай, не стесняйся, мы только первый раз много едим, потом понемногу…
Мужик чуть не плача, с несчастным лицом, достает домашние колбасу, сало, лук, хлеб, яйца.
— Хватит? — с надеждой в голосе не выдерживает хозяин мешка. Под общий хохот Пика спрашивает:
— А ты что ли не будешь?
Начинается пир. Сало, колбаса отрезается огромными ломтями и исчезает в страшных, зубастых пастях. Мужик чувствует себя, как в клетке с дикими зверями.
Насытившись и громко отрыгнув, Пика отваливается от газеты с остатками жратвы:
— Ну, нахавался, ну, в кайф. Спасибо, браток, я уж думал — снова кого-нибудь резать придется. А как насчет покурить — ты не против? Нет? Ну, тогда и доставай, раз не против.
Мужик залезает почти весь в мешок и долго там шарит. Пика не выдерживает:
— Кто же так ищет, земляк? Давай покажу.
И бесцеремонно схватив мешок за дно, вываливает его на пол:
— Ух ты, добра сколько!
— Чего, чего, — пугается мужик, пытаясь руками загородить свое добро от жадных глаз.
— Ну, земляк, ну, молодец, гляди, братва, как на кичу собираться надо — и мыло, и табак, и носки, и трусы, и теплое белье, и вакса на прохоря. Молодец! — хвалит Пика мужика и спрашивает его:
— Сам делиться будешь или мне поделить?
Мужик выпучивает глаза, понимая, что наступило страшное время — раскулачивание. И быстро-быстро соглашается:
— Сам, сам, чего тебе надо?
— Мне ничего, у меня все есть, что для счастья надо. Вот кентам моим подкинь. Начинается цирк и раздача подарков. Пика показывает пальцем на зека, сидящего в круге, а тот:
— Носки надо, табачку, сальца, колбаски…
Следующий:
— Трусы, носки, табачку, хавки дай…
Следующий:
— Бельишко мне впору, ну и хавка не помешает…
Следующий — я:
— Трусы, хавки немного, горсть табаку для братвы…
— Че, Профессор, стесняешься?
— Да мне хватит…
— Что значит хватит, сегодня хватит, а завтра нету. Бери, бери, он не жадный, еще вот…
Мужик выбирается из круга под гогот братвы с изрядно отощавшим сидором. Пика вслед ему бросает ехидно:
— Скучно будет — еще приходи!