— Выскреби, тебе сказано. Немедленно, — произнесла она, повысив голос на последнем слове.
Несколько мгновений они взирали друг на друга, не скрывая своей ненависти, а потом слуга опустил глаза, и Мэри вышла, захлопнув за собой дверь.
Вскоре из-за двери она услышала, как туземец елозит мокрой щеткой по полу. Мэри плюхнулась обратно на диван без сил, так словно она была больна. Она знала, что подвержена беспричинным вспышкам гнева, но никогда прежде приступы ярости ее так не выматывали. Она вся тряслась, в ушах стучала кровь, а во рту пересохло. Через некоторое время, кое-как взяв себя в руки, она отправилась в спальню выпить воды. Ей не хотелось видеть туземца по имени Мозес.
И все же чуть позже она заставила себя подняться и отправиться на кухню. Встав на пороге, она стала разглядывать испещренный полосами влажный пол, словно бы и вправду пришла проверить выполненную работу. Мозес, как обычно, стоял неподвижно, сразу за дверью, устремив взгляд на груду валунов, туда, где поднимался молочай, раскинув серо-зеленые ветви на фоне ярко-голубого неба. Мэри сделала вид, что заглянула за шкафы, после чего произнесла:
— Пора накрывать на стол.
Он расправил скатерть и принялся медленно, неуклюже расставлять приборы, казавшиеся игрушечными в его огромных руках. Каждое его движение вызывало у Мэри раздражение. Она сидела стиснув руки, напряженная как струна. Когда слуга вышел, она немного расслабилась, словно у нее гора с плеч свалилась. Стол был накрыт. Мэри решила проверить, все ли на месте, но придраться было не к чему. Тогда она взяла стакан и отнесла его в заднюю комнату.
— Посмотри на этот стакан, Мозес, — потребовала она.
Туземец подошел к хозяйке и спокойно на него поглядел: он только делал вид, что смотрит, поскольку уже взял его из ее рук, собираясь помыть. У самого дна с одной стороны осталась маленькая пушинка от полотенца, которым Мозес протирал стакан. Туземец, как его и учили, налил в раковину воды, взбил мыльную пену и вымыл стакан. Все это время Мэри не спускала с него глаз. После того как Мозес протер стакан, она забрала его у него и отнесла в гостиную.
Она представила, как он снова безмолвно замер у двери, подставив тело солнцу и устремив взгляд в никуда, и чуть не закричала, едва удержавшись от того, чтобы запустить стаканом в стену и увидеть, как во все стороны брызнут осколки. Мэри больше не могла придумать ему ни одного, буквально ни одного поручения. Она стала тихо рыскать по дому: все было потертым и выцветшим, но при этом чистым и на своем месте. Кровать, супружеское ложе, которое она всегда ненавидела, была аккуратно застелена и не смята, а уголки одеяла отвернуты в сторону, являясь смелым подражанием картинкам из последних каталогов. При виде кровати Мэри заскрежетала зубами, вспомнив о ночах и прикосновениях мускулистого тела усталого Дика, тела, к которому она так и не смогла привыкнуть. Она резко отвернулась, сжав кулаки, и неожиданно увидела собственное отражение в зеркале. Увядшее, опухшее, покрытое пятнами лицо, взъерошенные волосы, губы, поджатые от ярости, глаза, полыхающие пламенем, — Мэри едва узнала саму себя. Потрясенная, преисполненная жалости к самой себе, она долго взирала на собственное отражение, а потом зарыдала, захлебываясь, дрожа, пытаясь не поднимать шума из опасений, что ее услышит Мозес. Некоторое время она проплакала, а потом, подняв глаза, чтобы утереть слезы, увидела часы. Вскоре должен был прийти Дик. Страх, что муж застанет ее в таком виде, наполнил холодом содрогающееся тело. Она умылась, причесалась, припудрила потемневшую морщинистую кожу вокруг глаз.
Обед, как и всегда в последнее время, прошел в молчании. Дик увидел ее покрасневшее, покрытое морщинами лицо, налитые кровью глаза и понял, что произошло. Мэри всегда плакала после скандалов, которые закатывала слугам. Однако сейчас Дик чувствовал лишь усталость и разочарование, с последней ссоры прошло довольно много времени, и он уже начал думать, что Мэри начинает постепенно оправляться от болезни. Женщина сидела понурившись и ничего не ела, а туземец двигался как робот, послушно выполняя все обязанности, но при этом витая мыслями где-то далеко. Однако, поскольку Дик знал, какой старательный этот туземец, он решил заговорить с заплаканной женой. Когда туземец вышел из гостиной, Дик произнес:
— Мэри, этого работника надо оставить. Он лучший из всех, кто у нас был.
Даже теперь жена не подняла глаз, а продолжала неподвижно сидеть, будто бы лишившись слуха. Дик заметил, как у нее дрожит тонкая рука, покрытая морщинами от солнца. Наконец, прервав молчание, он снова заговорил, зло, ожесточенно:
— Я больше не могу позволить себе менять слуг. С меня довольно. Я тебя, Мэри, предупредил.
И снова она ничего не ответила. Мэри была слаба после того утреннего приступа ярости и слез, которые затем пролила. Сейчас она опасалась, что снова заплачет, если откроет рот. Муж взглянул на нее в некотором изумлении, поскольку, как правило, она обязательно резким голосом выплевывала жалобу либо на совершенную слугой кражу, либо на его плохое поведение. Дик был готов ее выслушать. Однако упорное молчание, в котором читалось полное нежелание ему подчиняться, вынудило Дика заставить жену с ним согласиться.
— Мэри, — произнес он тоном начальника, обращающегося к подчиненному, — ты поняла, что я сказал?
— Да, — с трудом, угрюмо наконец произнесла она.
Как только Дик ушел, она тут же отправилась в спальню, чтобы не видеть, как туземец убирает со стола, и погрузилась в долгий сон.
9
Так тянулось время, август сменился сентябрем, шли дни, жаркие, подернутые дымкой. С окружавших долину гранитных холмов лениво дул ветер, принося с собой пыль. Мэри занималась делами, словно погрузившись в сон: теперь ей требовались часы, чтобы справиться с тем, на что прежде уходило несколько минут. Она выходила из дому без шляпы, чувствуя, как жестокие солнечные лучи впиваются ей в спину и плечи, одурманивая, вводя в ступор. Порой женщине казалось, что она вся покрыта ссадинами и кровоподтеками, чудилось, будто солнце пожрало ее плоть и теперь тянется к ноющим костям. Почувствовав головокружение, Мэри останавливалась и отправляла слугу за шляпой. Потом с облегчением, словно долгое время занималась тяжелым физическим трудом, а не бродила бесцельно среди кур, не замечая их, плюхалась в кресло, где и сидела неподвижно, ни о чем не думая. Однако ее по-прежнему тяготила остававшаяся где-то на задворках сознания мысль о том, что она один на один в пустом доме с Мозесом. Мэри была по-прежнему собранной, покуда могла подыскивала ему работу, беспощадно придираясь к каждой пылинке, к каждой тарелке и стакану, которые оказывались не на месте. Она помнила о том, как Дик раздраженно предупредил ее, что он больше не может себе позволить менять слуг. Мэри знала, что у нее нет сил идти против его воли, и поэтому чувствовала себя нитью, туго натянутой между двумя непоколебимыми точками. В ней шла борьба двух соперничающих друг с другом, равных по мощи сил, удерживающих ее в состоянии равновесия. Однако что это были за силы и как она удерживала их в себе, Мэри объяснить не могла. Мозес хранил спокойствие, относясь к хозяйке равнодушно, так словно она и не существовала вовсе, разве что приказы ее выполнял; некогда добродушный, Дик, которому в прошлом было легко угодить, теперь постоянно жаловался на то, что Мэри плохо ведет хозяйство: действительно, она своим обычным нервным громким голосом придиралась к работнику из-за того, что стул был сдвинут с места на два дюйма, при этом не замечая, что весь потолок зарос паутиной.
Мэри махнула на все рукой, за исключением дел, неукоснительно требовавших ее внимания. Ее кругозор сузился, ограничиваясь теперь домом. Когда начали дохнуть куры, она стала бубнить что-то о море, а потом вспомнила, что не кормила их неделю, несмотря на то что ходила по загонам, держа под мышкой корзину с зерном. Худенькие, отощавшие тельца приготовили и съели. Некоторое время, напуганная собственным состоянием, Мэри пыталась сохранять сосредоточенность и следить за тем, что она делает. Несмотря на это, прошло немного времени и случилось практически то же самое: она не обратила внимания на то, что в поилках не осталось воды. Птицы валялись на раскаленной земле и вяло трепыхались в предсмертных судорогах, погибая от жажды. После того как это случилось, уже ничто больше ее не тревожило. Несколько недель Тёрнеры питались одной курятиной, покуда огромные огороженные проволокой загоны не опустели. Теперь они остались без яиц. Мэри не стала заказывать их из магазина, это было бы слишком дорого. Ее сознание девять десятых всего времени оставалось совершенно пустым. Она начинала фразу и забывала ее закончить. Дик уже привык к тому, что жена произносила лишь первые три слова, после чего лицо Мэри приобретало отсутствующее выражение и она погружалась в молчание. Она напрочь забывала о том, что собиралась сказать. Если же муж мягко предлагал ей продолжить, она поднимала на него невидящий взгляд и ничего не произносила в ответ. Это так печалило Дика, что он даже не стал корить Мэри за то, что она бросила ухаживать за курами, которые до последнего времени приносили им немного наличных.
Однако когда речь заходила о туземце, Мэри по-прежнему быстро откликалась. Эта малая часть ее сознания продолжала бодрствовать. В своем воображении она прокручивала те скандалы, которые бы с радостью могла закатить, но сдерживалась, опасаясь ухода Мозеса и ярости Дика. Однажды Мэри обратила внимание на шум и почти сразу же поняла, что это она сама тихим злым голосом разговаривает в гостиной. На этот раз она представила, что туземец забыл утром помыть спальню и она распекает его, выплевывая колкости и резкости на родном языке, которые, скажи их Мэри ему на самом деле, чернокожий скорее всего бы не понял. Этот звук негромкого голоса, бессвязные, безумные слова были не менее ужасны, чем ее собственное отражение в зеркале, которое она некогда увидела. Мэри перепуталась и тут же взяла себя в руки. Съежившись от страха, она представила себя: сумасшедшую, сидящую на краешке дивана и разговаривающую саму с собой.
Она тихо встала и подошла к двери, которая вела из гостиной на кухню, и выглянула за порог, желая узнать, близко ли работник и слышал ли он что-нибудь. Мозес стоял где обычно, прислонившись к стене. Мэри смогла разглядеть лишь мощное плечо, проступавшее под тонкой тканью, висящую плетью руку и чуть согнутые пальцы, едва касавшиеся розовато-коричневой ладони. Туземец оставался неподвижен. Мэри сказала себе, что он не мог ничего слышать, выкинув из головы мысль о том, что обе двери, отделявшие от нее Мозеса, оставались открыты. Весь остаток дня она его избегала, беспокойно блуждая по комнатам, словно позабыла, что значит оставаться неподвижной. После полудня женщина легла в постель и заплакала, содрогаясь от всхлипов, поэтому, когда Дик вернулся домой, Мэри была полностью вымотана. Однако на этот раз муж не заметил ничего необычного: сам устав до предела, он хотел только спать.
На следующий день, когда Мэри выкладывала продукты из кухонного шкафа (который она старалась не забывать запирать и который, хотя она этого не замечала, по большей части все равно оставался открытым, поэтому изъятие из него продуктов на день было делом довольно бессмысленным), Мозес, стоявший позади нее с подносом в руках, объявил, что в конце месяца собирается уйти. Туземец говорил тихо, обращаясь непосредственно к хозяйке, однако в его голосе чувствовался оттенок нерешительности, словно он ожидал столкнуться с сопротивлением. Мэри были знакомы эти нотки беспокойства, поскольку она слышала их всякий раз, когда работник сообщал о своем уходе. И всякий раз, несмотря на чувство огромного облегчения, которое она испытывала, осознавая, что напряжение, существовавшее между ней и работником, рассеется с его уходом, Мэри вместе с этим ощущала и возмущение, словно, выражая пожелание уйти, слуга наносил ей личное оскорбление. Она ни разу никого не отпускала без долгих споров и упреков. Вот и сейчас Мэри открыла рот, желая обрушить на Мозеса поток увещеваний, но не произнесла ни слова; ее рука на дверце шкафа скользнула вниз, и Мэри поймала себя на том, что думает о ярости, в которую придет Дик. Она этого не перенесет. Она просто не сможет выдержать скандала с мужем. Кроме того, на этот раз она была совершенно ни при чем. Разве она не сделала все от нее зависящее, чтобы удержать слугу, которого она ненавидела, который наводил на нее такой страх? К своему ужасу, Мэри поняла, что снова вся сотрясается от рыданий, здесь, прямо перед туземцем! Беспомощная, ослабевшая, она стояла у стола, повернувшись к Мозесу спиной, и всхлипывала. Некоторое время они оставались недвижимы, потом он обошел вокруг стола так, чтобы увидеть ее лицо. Мозес насупил брови от удивления, силясь понять, в чем дело. Наконец, обезумев от страха, она выдавила: «Ты не должен уходить!» — после чего снова зарыдала повторяя: «Ты должен остаться, остаться!» Все это время она была преисполнена стыда и чувства унижения, потому что туземец видел ее плачущей.
Через некоторое время она увидела, как слуга, собираясь наполнить стакан, подошел к полке, на которой стоял фильтр для воды. Медленные неторопливые движения Мозеса вызывали у Мэри раздражение, потому что она потеряла над собой контроль. Когда он протянул ей стакан, она не подняла руки, чтобы его принять, считая поведение чернокожего наглостью, на которую не следует обращать внимание. Однако, несмотря на все попытки сохранить достоинство, она снова всхлипнула: «Ты не должен уходить», — и в ее голосе слышалась мольба. Мозес поднес стакан к ее губам, так что Мэри пришлось подставить под донышко руку. Она сделала глоток, чувствуя, как по щекам текут слезы. Она умоляюще посмотрела на Мозеса и ощутила новый приступ страха, увидев в его глазах снисходительность, вызванную слабостью хозяйки.
— Надо выпить, — просто сказал он, словно обращаясь к одной из своих женщин, и Мэри подчинилась.
Потом он осторожно забралу нее стакан, поставил на стол и, увидев, что хозяйка стоит ошарашенная, не зная, что делать, произнес:
— Мадам, надо лечь в постель.
Мэри не двинулась с места. Мозес неуверенно протянул вперед руку, не желая дотрагиваться до нее, белой женщины, неприкасаемой, и все-таки взял ее за плечо. Мэри почувствовала, как ее, мягко подталкивая, ведут через комнату в спальню. Это было настоящим кошмарным сном, когда человек бессилен перед творящимся ужасом; Мэри всю мутило, потому что она чувствовала на своем плече руку чернокожего. Ни разу, ни разу за всю свою жизнь она и пальцем не дотрагивалась до туземца. Когда они подошли к постели, Мэри, все еще ощущая мягкое прикосновение руки к своему плечу, почувствовала, что у нее кружится голова, а все кости будто сделались ватными.
— Мадам надо лечь, — снова повторил Мозес, на этот раз нежно, почти отечески.
Когда она уселась на кровать, он ласково надавил ей на плечо и уложил на подушки. Затем Мозес снял ее жакет с двери, где он висел, и накрыл им хозяйке ноги. После того как слуга вышел, Мэри снова охватил ужас: она лежала, онемев, потеряв дар речи, не в состоянии понять смысл произошедшего.
Через некоторое время она заснула и пробудилась ближе к вечеру. За окном маячил прямоугольник неба, на котором громоздились грозовые тучи, залитые оранжевым светом заходящего солнца. Некоторое время Мэри не могла вспомнить, что же произошло, а когда к ней вернулись воспоминания, с ними вновь пришел и ужас — леденящий, черный. Она подумала о том, как беспомощно плакала, не в силах остановиться, как, подчиняясь воле чернокожего, выпила стакан воды, как он, подталкивая ее в плечо, провел через две комнаты к кровати, как заставил ее лечь и укрыл ноги жакетом. Громко застонав, Мэри вжалась в подушку, преисполненная отвращения, словно ей пришлось дотрагиваться до экскрементов. И, невзирая на мучения, в ее ушах продолжал звучать его голос — твердый, добрый, повелевающий, отеческий.
Через некоторое время, когда в комнате стало уже довольно темно и лишь белые стены тускло маячили, отражая свет, все еще тлевший в верхушках деревьев, чьи ветви пропускали последние отблески заката, Мэри встала и поднесла к лампе спичку. Пламя вспыхнуло, заметалось, а потом успокоилось. Теперь комнату наполнял янтарный свет, а по стенам ползли тени, отбрасываемые притаившимися в ночи деревьями. Мэри припудрила лицо и долго сидела у зеркала, чувствуя, что не в силах сделать ни единого движения. Она не думала, лишь боялась, а вот чего — сама не знала. Она чувствовала, что не может выйти, покуда не вернется Дик. Без него она не сможет вынести общество туземца. Наконец пришел Тёрнер, он с тревогой посмотрел на жену, сказав, что она проспала весь обед. Он выразил надежду, что она не заболела.
— Нет, — покачала головой Мэри, — просто устала. Я чувствую… — ее голос стих, а лицо приобрело бессмысленное выражение.
Они сидели в круге тусклого света покачивавшейся лампы, а Мозес неслышно крутился возле стола. Долго, очень долго она не поднимала глаз, хотя, как только слуга вошел, черты ее лица приобрели настороженное выражение. Когда Мэри все-таки заставила себя поднять на него глаза и мельком посмотреть ему в лицо, она успокоилась, поскольку в отношении Мозеса к ней не наблюдалось никаких перемен. Как всегда, он смотрел на хозяйку как на пустое место, двигаясь с отсутствующим видом, подобно лишенному души механизму.