Савелий молчал, опустив голову.
В глубине улицы послышалась стрельба, несколько раз рванула граната.
— Ладно, мотаем отсюда. Подмогни. — С помощью Савелия Булыга поднял за плечи мертвого штрафника, легко понес. Савелий подобрал автомат, потащился следом.
Глава седьмая
Балясин нашел свой дом, остановился перед вытоптанным палисадником, окинул дом взглядом — зияющие провалы окон, провалившаяся крыша. Он медленно пошел по тропинке, перешагнул через проломленные ступеньки крыльца и вступил сразу в сени, потому что двери не было. Из полутемных сеней вошел в горницу. Везде разгром и запустение. Видно было, что люди давно уже здесь не живут.
Балясин вошел в комнатку поменьше, где стояла короткая, но широкая детская кровать, огляделся. К стене были прикноплены листочки с детскими рисунками. Листочки загнулись от времени. Балясин осторожно отодрал их от стены. Танк с красной звездой на башне едет по зеленому полю, в небе летит самолет с красными звездами на крыльях, и ярко светит солнце. И написано неумелой рукой печатными буквами: «КРАСНАЯ АРМИЯ ВСЕХ СИЛЬНЕЙ». Еще рисунок — два грузовика, в кузовах сидят солдаты в зеленых касках… и еще — зеленое поле, большой дядя ведет, держа за руки, двоих то ли мальчиков, то ли девочек, и опять ярко светит рыжее лучистое солнце. Балясин бережно сложил листки, спрятал в карман гимнастерки.
Потом он опять ходил по дому, оглядывал стены, пол, пустой платяной шкаф. В дверце остались осколки разбитого зеркала. Внутри Балясин увидел стоптанные женские туфли-лодочки, которые были модны перед самой войной. Балясин поднял их, понюхал, подержал и положил обратно в шкаф.
Потом он вышел во двор, спустился в погреб, с трудом открыв разбухшую тяжелую дверь. Пошарил в полумраке по земляным полкам в поисках продуктов. Что-то звякнуло. Балясин вынес на свет, к двери — это оказалась большая бутыль самогона. Потом он нашел банку с солеными огурцами…
Когда Глымов и Леха Стира вошли в дом, Балясин сидел за столом и курил самокрутку. Перед ним стояла бутыль самогона, стакан, полкраюхи серого хлеба и миска с огурцами.
— Ты гляди, какая у него скатерть-самобранка, — восхищенно протянул Стира. — Пьет тайком от товарищей!
Балясин глянул на них равнодушным взглядом и ничего не сказал. Глымов и Стира сели за стол, и Стира, не дожидаясь приглашения, схватился за бутыль.
— Еще стаканы есть?
— Нету…
— Тогда по очереди будем. — Леха налил полный стакан, протянул Глымову. — Давай, Петрович.
Глымов взял стакан, но пить сразу не стал, взглянул на Балясина, спросил:
— Что, никого не нашел?
Балясин молча покачал головой, продолжая курить. Глымов выпил, отломил кусок от краюхи, понюхал, начал жевать. Леха подхватил стакан, снова наполнил его и выпил сам, выдохнул, занюхал хлебом и сообщил:
— А мы с Петровичем троих гансиков кокнули. А ребята в плен человек пятьдесят набрали. И куда их теперь девать? Ждать, покудова смерши придут и заберут? Да на хрена козе баян! Они их все равно постреляют. Только на допросах еще и кости переломают. Пострелять их, сук поганых, на месте — и с глаз долой, правильно говорю?
И опять Балясин не отреагировал, продолжал курить.
— Может, в лес подались? — осторожно спросил Глымов. — Говорят, тут почти все жители в лес побежали, как только бои начались…
— Может… — глухо ответил Балясин, налил в стакан и выпил. Погасив окурок в консервной банке, достал кисет, бумагу и принялся сворачивать новую цигарку.
— Ну что, еще по одной — и пора? — потирая руки, сказал Леха Стира. — А то небось комбат давно сбор протрубил…
— Давай… — равнодушно кивнул Балясин, прикуривая новую самокрутку.
Стира протянул стакан Балясину:
— Давай, Юрок, залей горе.
Балясин взял стакан, подержал и вдруг отдал Глымову:
— На, пей… не могу чего-то…
— Как это не могу? Как это не могу? — изумленно захлопал глазами Стира. — Тут через «не могу» надо. Ты че, Юрок, водка — первое душевное лечение. Я без водки давно бы…
— Замолкни, балаболка, — обрезал его Глымов и выпил. Заедая самогон остатками хлеба, сказал: — Не буду попусту обнадеживать, а все ж… мертвыми ты их не видел, стало быть, и хоронить не надо. Без надежды человек, Юра…
— Что бутыль без водки, — закончил Леха Стира и заржал.
Глымов посмотрел на него, как на полоумного, вздохнул. Потом встал:
— Трогаемся. Пора.
Растянувшись в цепочку, Глымов, Балясин, Леха Стира и еще пятеро бойцов шли по улице городка. Стира лузгал семечки, которыми неизвестно где разжился, и крутил головой по сторонам, бормоча:
— А зажиточный был небось городок… и в картишки небось поигрывали… Петрович, ну, ты погляди, все сады повырубали, суки, а? Сады-то чем им помешали?
— Ну какой же ты балабон, Леха, — поморщился Глымов. — Как ты блатным стал с таким языком длинным, в толк не возьму?
— Ладно, длинным… — обиделся Стира. — Че я, со следователем трекаю, что ли? Могу вообще молчать, если тебе так уж неприятно мой голос слышать.
Из проулка вышла женщина и, увидев солдат, заторопилась к ним.
— Там… там двое в доме, — размахивая черным платком, взволнованно заговорила она, — раненые.
— В котором? — Балясин весь подобрался, крепче ухватил автомат.
— А вон, с проваленной крышей. Только они русские…
— Русские? — удивился Глымов.
— Русские, а форма немецкая… Их тут много было. Власовцами назывались. — Женщина спешила выложить все, что знала. — Они с немцами ушли. А вот этих двоих я утром услышала… один стонал все время. Я в окошко-то и заглянула. Они у печки на шинелях лежат…
— При оружии? — спросил Глымов.
— При оружии. — Женщина перекрестилась.
— Пошли, — скомандовал Балясин, и они осторожно направились к дому. — А вы, — обернулся Балясин к остальным пятерым солдатам, — стойте здесь, не рыпайтесь!
— Живьем брать будем? — спросил Глымов.
— На хер они сдались — живьем! — горячо возразил Леха Стира. — Гранатами закидаем и — порядок. Власовцы все равно живьем не сдаются…
Балясин тем временем подошел к дому со стороны обгоревших провалов окон, сделал знак Глымову и Стире, чтобы те шли к крыльцу. Подождав, когда они бесшумно поднялись по ступенькам, Балясин выпрямился, вскочил на завалинку и сунул в окно ствол автомата:
— Хенде хох, сучьи лапы!
В комнате у печи действительно лежали двое мужчин в немецкой офицерской форме, только погоны у них были русские, серебряные, с одним просветом и черными пластмассовыми кубиками. У одного четыре кубика, что означало звание капитана царской армии, у другого три — поручик.
— Сдаемся, сдаемся… — ответил тот, что с четырьмя кубиками на погоне. Он лежал на полу, опершись на локоть.
— Глымов, бери их! — крикнул Балясин.
Глымов и Леха Стира ввалились в комнату, наставив автоматы на власовцев.
— Подъем, ребята, — сказал Глымов.
— Не могу… — поморщился капитан, — нога… А поручик помер.
— Когда помер?
— Да час назад…
— Оружие кидай сюда, — скомандовал Глымов. — Пистолеты, автоматы, ножи.
Капитан подтолкнул автоматы к ногам Глымова, потом бросил пистолеты и два штык-ножа.
— Гранаты есть? Давай сюда.
— Нету гранат, — криво усмехнулся капитан. — Израсходовали…
Глымов подошел к власовцам, присел на корточки и приложил ухо к груди лежащего на спине поручика. Послушал, разогнулся.
— Сам не пойдешь? — спросил он капитана.
— Я ж говорю — нога…
— Давай подмогну. — Глымов взял капитана за руку, помог встать, потом закинул его руку себе на плечо, и вдвоем они заковыляли к дверям. — Леха, оружие забери…
Трехэтажное здание горсовета сильно обгорело, крыша провалилась, уцелела лишь одна стропилина, и кто-то повесил на нее обрывок красной материи. Перед горсоветом горели костры, в чугунных чанах, котелках и кастрюлях что-то варилось, вокруг толпились штрафники и гражданские, стоял галдеж, играла гармоника и несколько голосов визгливо пели частушки.
Мальчики-соколики, где же ваши колики?
Девочки-беляночки, где же ваши ямочки?! —
надрывался гармонист, и толпа солдат и гражданских вокруг хохотала.
На горе стоит осина, под горою — липа.
Тятя с мамой на полатях делают Филиппа!
Пленные немцы сидели на первом этаже в одной из комнат горсовета, их охраняли несколько бойцов с автоматами. Они толпились у окон и мрачно смотрели на толпу солдат и гражданских на площади перед зданием.
За грубо сколоченным из досок столом сидел председатель горсовета, в шинели, перетянутой ремнями, с пистолетом на боку, в фуражке со звездой, стучал кулаком по столу и кричал сорванным голосом:
— Сто раз талдычить надо? Занимайте свои дома, налаживайте хозяйство — немец больше не придет! Оккупация кончилась, товарищи! Я вам от имени советской власти официально заявляю! Что вы вокруг меня топчетесь? У вас дел нету? Оглянитесь — у всех дома разоренные!
К столу подошел Твердохлебов, спросил:
— Как народ кормить будем?
— Сперва едят солдаты, — ответил председатель горсовета.
— Нет, пусть старики и дети поедят, а мы после.
— Сперва едят солдаты! — опять стукнул кулаком по столу председатель. — И не надо спорить, товарищ комбат.
К столу протолкался небритый старик в разбитых немецких сапогах, рубахе-косоворотке и черном, латанном на локтях пиджаке. За руку он тянул Зою. Та слабо упиралась, но шла. Веки припухли от слез.
— Внучка моя, Зойка, — скрипуче сказал старик, остановившись перед столом. — Снасильничали ее. Ваши ребяты снасильничали.
— Чьи — ваши? — спросил председатель горсовета.
— Его солдат, его! — Старик ткнул пальцем в сторону Твердохлебова.
— Мой? Брось, дед, такого быть не может…
— Почему ж не может? — сказала женщина, стоявшая рядом. — И ко мне приставали! Да что с них взять-то, изголодались солдатушки!
— Это правда? — Твердохлебов заглянул в заплаканные глаза девушки, повторил: — Это правда?
— Да ну вас! — Зоя отвернулась, уткнулась в плечо деду и всхлипнула. — Ну чего ты меня притащил, чего-о? На позор выставил…
— Не на позор! А для справедливости! — крикнул старик и топнул ногой. — Батька ее воюет, а дочку свои же насильничают! Где она, справедливость эта?
— Шилкин! Балясин! Глымов! — крикнул Твердохлебов.
Сквозь толпу солдат к Твердохлебову протолкался один Сергей Шилкин.
— Глымова нету, Балясина тоже нету. Небось еще по городу лазают.
— Построй батальон, — тихо скомандовал Твердохлебов.
— Так ведь бойцов многих тоже нету…
— Построй батальон! — рявкнул Твердохлебов.
Сложив ладони рупором, Шилкин протяжно закричал:
— Батальо-о-он, стройся-а-а!!
— Стройся… стройся… стройся… — как эхом, понеслось в толпе.
Олег Булыга доедал кашу. Стоявший рядом Цукерман оглянулся на крик и увидел Зою. Он вздрогнул, посмотрел на Булыгу. Тот подмигнул Савелию, проговорил:
— Ладно, пошли построимся…
Батальон выстроился. Многие еще доедали кашу из котелков, другие курили, переговариваясь:
— Чего построили-то?
— Потери считать будут, — ответил кто-то со смешком.
— Что сперли и сколько сперли, — добавил другой голос.
— Идите сюда! — громко позвал Твердохлебов старика и девушку.
Те медленно подошли к Твердохлебову. Зоя упиралась, и старик почти силой тащил ее за руку. И тут Олег Булыга, стоявший в первой шеренге, узнал девушку, быстро оглянулся на Савелия и медленно отступил назад, во второй ряд, встал за спину высокого солдата.
— Смотри! — наклонившись к девушке, сказал Твердохлебов, взял ее за руку и медленно пошел с ней вдоль строя. Старик затопал следом. А за стариком шел председатель горсовета, положив руку на кобуру с пистолетом.
Штрафники смотрели на Зою нагло и весело.
— А ничего деваха!
— Я б с такой тоже не отказался!
— Девушка, а девушка, а я вам не нравлюсь?
— Заткнитесь! — рявкнул Твердохлебов, и глаза его сделались такими бешеными, что строй замолчал.
Зоя шла, держась за комбата, скользила глазами по лицам и не видела своего насильника. Солдаты подмигивали ей, улыбались, чмокали губами, словно целовали. Вот она дошла до Савелия, взглянула ему в глаза и обмерла. Твердохлебов потянул ее за собой, но девушка продолжала стоять и все смотрела в глаза Савелию. Тот вильнул взглядом в сторону, кашлянул, отвернулся.
— Что, узнала? — спросил Твердохлебов. — Это он, да?
Савелию сделалось страшно, он торопливо оглянулся, пошарил глазами в поисках Олега. Того нигде не было. А Твердохлебов повторял:
— Это он, да? Лучше смотри, лучше!
— Она ищет, что еще раз с ним побаловаться. Небось, шибко понравилось… — раздался в глубине строя чей-то издевательский негромкий говор.
Стыд и страх заполнили душу девушки, она рванула свою руку из руки комбата и с криком побежала по площади:
— Не хочу я ничего! Не хочу! — слышался ее громкий плач.
Твердохлебов и все остальные растерянно смотрели ей вслед. Потом комбат повернулся к Савелию, обжег его взглядом, долго молчал, наконец спросил:
— Ты, что ли?
— Нет… — едва слышно ответил Савелий.
— А кто, знаешь?
— Нет… — опять едва шевельнул губами Савелий.
— Разойдись! — махнул рукой Твердохлебов и пошел прочь от строя.
Построение поломалось, солдаты потянулись к кострам, где все еще варилась в котлах каша. Олег Булыга поравнялся с Савелием, легонько толкнул его плечом, проговорил вполголоса, дымя самокруткой:
— Молоток, Савелий. С меня причитается.
Савелий вздрогнул, с ненавистью посмотрел на Булыгу, но промолчал…
Солдаты еще не разошлись, когда на площади появились Глымов и Балясин. Между ними ковылял на одной ноге капитан-власовец, сзади шли Леха Стира и пятеро штрафников.
— О, два ротных одного власовца поймали!
— Да еще хромого! Герои!
Стира кинулся к котлам с кашей.
— С чем кулеш, братцы? — возопил Леха Стира.
— С курятиной!
— Врешь?! Побожись!
— Век воли не видать! — со смехом ответили ему.
— Ах, мать твою, они тут обжираются, а мы там жизни свои за родину кладем! — Стира подлетел к котлу, протянул кашевару сразу два котелка. — Давай с верхом, не жмотничай!
— Никак еще один пленный. — Навстречу Глымову шел комбат Твердохлебов. — Власовец? — И остановился, что-то вспоминая. Потом пристально посмотрел в глаза капитану. Смотрел долго, изучающе.
— Сазонов… если не ошибаюсь, — проговорил наконец Твердохлебов.
— Хорошая у тебя память, майор, — ответил капитан Сазонов.
— Пока не жаловался… Да и ты вроде сразу меня признал.
— Вспоминал часто, потому и признал.
— Незлобивым тихим словом? — усмехнулся Твердохлебов.
— Вроде того… — хмыкнул Сазонов. — Правда, живым увидеть совсем не ждал. Прямо воскрешение из мертвых.
— Ну конечно, сам же расстреливал и вдруг — живой, — усмехнулся Твердохлебов.
— Выходит, везучий ты, майор… вообще-то я стреляю точно.
Твердохлебов глянул на босую, распухшую, со следами засохшей крови ногу Сазонова:
— Отведите капитана… пускай с ногой чего-нибудь сделают.
Глымов жестом подозвал двоих солдат и сдал капитана с рук на руки. При поддержке солдат Сазонов запрыгал к зданию горсовета, в котором содержались пленные немцы.
Вечером Зоя сидела за столом, а над ней нависал дед, то и дело тыкал костлявым кулаком в спину:
— Говорил тебе, сиди и носу никуда не кажи! Стервь! От немцев убереглась, так своим далась! Небось сама ноги раздвинула?! Ходи теперь позорищем на весь город! Я погляжу, кто теперь тебя замуж возьмет, порченую!
Девушка при каждом тычке вздрагивала, втягивала голову в плечи, по щекам ее текли крупные слезы, но реветь в голос она боялась, только всхлипывала и утирала ладонью мокрое лицо. После очередного тычка она вдруг вскочила и кинулась из горницы. Громко хлопнула дверь.