— Видал, а?! Молодцы! Чудо-богатыри! — обернувшись к Твердохлебову, оскалив белые зубы, радостно закричал майор Харченко.
Твердохлебов вдруг рванулся к оконному пролому, сдвинул в сторону станину пулемета и побежал к штрафникам и особистам, лежавшим в цепи перед домом.
— А ну, в атаку, братцы! За мной, ребята, за мной! В штыки их, в мать, в печенку, в гробину, в душу! — бессвязно кричал Твердохлебов, и цепь поднялась за ним как один. — На куски их! Рви! Грызи фашистскую сволочь! Бе-ей! Ур-р-ра-а! — продолжал на бегу орать Твердохлебов, и пена пузырилась у него на губах, и безумные глаза, казалось, ничего не видели перед собой.
— Танковый батальон из дивизии «Бавария» и около двух рот пехоты. Прорывались из окружения. Вошли в Млынов на рассвете, — докладывал генералу Лыкову начальник штаба дивизии Телятников. — Сейчас там идет бой со штрафным батальоном Твердохлебова.
— Но ведь там еще Харченко? — спросил Лыков. — С ним рота особистов.
— Так точно, товарищ генерал. Но танковый батальон, пятьдесят машин — это сила. И у Твердохлебова, как он сообщил, противотанковых средств, кроме гранат, нет.
— Вы с ним разговаривали? — спросил Лыков.
— По проводной связи.
— Опять полягут штрафники ни за понюх табаку, ч-черт подери… — выругался генерал и крикнул связисту, сидевшему в углу блиндажа: — Со штабом Ермилова свяжись по-быстрому!.. Нет, но откуда он все-таки взялся, а? Танковый батальон проморгать — это ж не иголка в сене. Ох, и будет мне по шеям от командарма… — покачал головой Лыков. — Шкуру спустит…
— По данным разведки, Аверьянов мне доложил, они стояли в резерве вот в этом распадке. — Телятников показал на карте место. — Прорыв осуществлен был стремительно, и, видимо, батальон не получил никакого приказа. Стоял и ждал. А когда они поняли, что остались у нас в тылу, стали прорываться.
— Штрафники все полягут — вот беда. И все равно батальон они не остановят. Или остановят, как думаешь? — Лыков с надеждой взглянул на начальника штаба.
— Трудно сказать. Думаю, не остановят. Нечем останавливать. Хотя там Харченко с особистами…
— Да что Харченко! Что Харченко?! — зло проговорил Лыков. — Харченко только с арестованными воевать умеет! Калугин, что там со связью?
— Есть штаб Ермилова, товарищ генерал, — бодро отозвался радист.
Лыков быстро подошел, схватил трубку:
— Четвертый? Первый говорит! Командира ко мне! Ермилов?! Слушай приказ! Немедленно выдвигай два батальона к Млынову! С противотанковыми ружьями. У тебя в расположении два взвода танков стоят из полка Юлдашева. Им передай мой приказ — выступить с вами. На Млынов, да! Там штрафники атакованы танковым батальоном. Да, и пехота! А черт ее знает — роты две, наверное! Откуда взялись? От верблюда! Сами головы ломаем! Немедленно, слышишь! Выполняй! Связь держим по рации!
Танк стоял на улице между двумя зданиями и выпускал снаряд за снарядом по домам, по постройкам. Пехота жалась к танку — он был единственным прикрытием. Немцы били из автоматов, лежа чуть ли не под гусеницами. Башня танка вращалась во все стороны, и ствол плевался огнем, и без передышки стучали два пулемета.
Из глубины улицы подходили, урча и лязгая гусеницами, еще три танка, палили из пушек по обеим сторонам улицы. Ухали взрывы, вместе с землей летели в стороны доски и бревна. Под защитой танков немецкие автоматчики бежали трусцой, стреляя от живота…
— Раз нельзя так, можно эдак, — оценил диспозицию Глымов. Он перетянул ремнем три бутылки с зажигательной смесью, поплевал на ладони, намотал конец ремня на руку и побежал через огород к бревенчатому сараю. Танк стоял совсем близко от него.
Хлестанули подряд очереди, срезая картофельную ботву, ветки кустов крыжовника и смородины. Глымов нырнул внутрь сарая и стал подниматься наверх, к проломленной крыше, цепляясь за выступы бревен, а потом за стропилины. Кое-как пристроившись, он увидел внизу танк и автоматчиков, прятавшихся за ним. Примерившись, Глымов швырнул связку бутылок.
Описав дугу, бутылки ударились в основание башни, и мгновенно вспыхнуло бледно-желтое пламя. Воспламеняющаяся жидкость растекалась ручьями по броне танка огненными дорожками.
Сняв с шеи автомат, Глымов стал стрелять вниз по разбегавшимся немцам.
Через несколько секунд танк превратился в огромный костер. Танкисты выскакивали из люка. Двое тут же упали под огнем Глымова.
Но по главной улице Млынова шли и шли немецкие танки. Башни безостановочно вращались, стреляя по сторонам. Поредевшая немецкая пехота бежала рядом с танками, стреляя из автоматов.
Из-за разрушенного дома навстречу колонне танков выскочили несколько штрафников с гранатами в руках и вмиг полегли на дороге, сраженные огнем из пулеметов.
Снаряд попал прямо в середину огорода за разрушенным домом, где залегли штрафники. Тела убитых расшвыряло взрывом в стороны, выстрелы русских замолкли. А в образовавшуюся прореху в обороне стали просачиваться немцы. И тогда появился священник. Заткнув длинные полы рясы за пояс, он подобрал автомат одного из убитых, улегся рядом с покойником и спокойно, размеренно начал стрелять. Немцы попали под перекрестный огонь.
Священник, то и дело меняя позицию, продолжал стрелять. У него кончились в рожке патроны, и он бросил автомат, подобрал другой, лежавший возле убитого штрафника, и снова начал стрелять.
Танки грохотали по улице.
Под пулеметным огнем штрафники гибли один за другим. Вот ткнулся лицом в землю средних лет боец в обожженной во многих местах телогрейке… Вот пуля ударила молодого парня в шинели и немецкой каске… Вот еще один упал, споткнувшись на бегу, выронив автомат… Вот взрыв снаряда накрыл двоих штрафников, лежавших за пулеметом. А когда дым рассеялся, к пулемету подполз священник, устроился поудобнее и надавил на гашетку. Пулемет ожил, огонь заплясал перед стволом, затрещали очереди…
Шесть танков с красными звездами на башнях вереницей пылили по проселочной дороге. Следом переваливались на ухабах грузовики с солдатами. Они спешили на выручку штрафному батальону Твердохлебова…
С проломленной крыши начальник особого отдела Харченко смотрел в бинокль на дорогу, выползавшую из леса. И вдруг увидел, как на дорогу вынырнул один танк со звездой на башне, другой… третий…
— Наши танки… — прошептал Харченко и снова посмотрел в бинокль.
И заорал во все горло:
— Наши танки иду-у-ут!
— Вот ты мне скажи, — спрашивал Глымов Балясина, — почему у фрицев в танковом батальоне пятьдесят одна машина, а у нас — меньше тридцати?
— Почему же? — пожимал плечами Балясин.
— Потому что у них начальства меньше, — ехидно улыбался Глымов. — У нас и штаб роты, и штаб батальона, и штаб полка. Значит, и начальники всех этих штабов, а у начальников ординарцы, денщики. Ты понял, сколько дармоедов на один работящий танк приходится?
— А у нас везде так, — усмехнулся Балясин. — Один с сошкой, а семеро с ложкой.
— В корень смотришь, Юрий Григорьич, в самый корень, — Глымов тоже усмехался, качал головой.
Балясин покосился на него:
— Гляжу на тебя, Антип, ну все тебе в советской власти не нравится…
— Все, — выдохнул Глымов.
— Так уж ничего хорошего в ней не видишь?
— До смерти хочу разглядеть и… — Глымов развел руками, — не получается…
— За что ж ты ее так не любишь? — усмехнулся Балясин.
— А ты любишь?
— Люблю.
— За что ж ты ее так любишь, родимую? — повеселел Глымов.
— Вот за то самое. Моя эта власть, народная… И в первую голову она о трудящемся человеке заботится.
— Ну, а я не люблю, — опять развел руками Глымов.
— Вот я и хочу знать, за что? Ты извини, Антип, ежли не хочешь — не говори. Я ж не следователь.
— Слава богу… Почему ж не сказать, Юрий Григорьич, скажу тебе как на духу. За то я ее не люблю — за обман и лживость… — Глымов вздохнул, посерьезнел, уставился на огонь костра. — За то, что у крестьянина землю отняла… добро, нажитое потом и кровью, отняла… за то, что крестьяне во время этой проклятой коллективизации до того оголодали, что матери детей ели.
— Врешь! — испуганно перебил его Балясин. — Не могло такого быть?
— Не могло? — Глымов посмотрел на него долгим взглядом. — Ты где жил-то до войны, Юрий Григорьич?
— Да здесь же, во Млынове. Работал старшим мастером на ремзаводе.
— A-а, тогда понятно, что тебе ничего не понятно… вы как раз тот самый хлебушек и ели, который у крестьянина отобрали.
— В нахлебники меня записал?
— А куда ж еще-то? — усмехнулся Глымов.
— А сам небось из кулаков? — Балясин смотрел на него уже враждебно.
— Из них самых, — Глымов твердо смотрел ему в глаза. — Все отобрали. И хлеб, и скотину, и дом, и все добро… Отца убили, мать с голоду померла, братьев сослали, до сих пор и не знаю, где их могилки… А одного своего братца я сам ел.
— Как ел? — вздрогнул Балясин и со страхом посмотрел на Глымова.
— Очень просто. Мать от голода обезумела, младшего убила и сварила, и мы все ели и не знали, что едим…
— Не знаю, не знаю… не могу я в это поверить, — качал головой Балясин.
— Не хочешь — не верь, дело хозяйское… А потом я беспризорничал по всей матушке России, покуда вором не стал. Тюрьма — родной дом.
— Значит, правду, про тебя говорят, что ты в законе… пахан?
— Ну и что?
— Да ничего… просто интересно… никогда с вором в законе не разговаривал. Ты мне вот скажи, Антип Петрович, чего же ты тогда за эту власть воюешь?
— Ты все равно не поймешь, — улыбнулся Глымов, но улыбка получилась недоброй.
— Чего так? Вроде в дураках не ходил, — пожал плечами Балясин.
— А по мне, не дурак, а так… — Глымов недоговорил, отвернулся, — недоумок…
— Ну почему же? — уже искренне удивился Балясин. — Ты объясни…
— Ты, поди, коммунист?
— Исключили. Но я восстановлюсь. Обязательно.
— Другой бы засомневался, а я верю. И потому ничего объяснять тебе не буду… Бог даст, со временем сам дойдешь. А не дойдешь, стал быть, помрешь коммунистом… туда тебе и дорога.
Они сидели у костра во дворе разрушенного дома — Глымов, Балясин и еще человек десять штрафников. В костре пеклась картошка, которую выкопали на огороде. Несколько штрафников еще перекапывали штыками землю в поисках картошки, несли к костру, складывали на угли. Совсем близко от Глымова, через одного человека, сидел Олег Булыга и слышал весь разговор, хотя смотрел в другую сторону, потягивал самокрутку.
— Готова небось. Давай, вытаскивай…
Глымов и Балясин длинными прутьями начали выкатывать из золы черные обуглившиеся картофелины. Штрафники хватали их, обжигаясь, перекатывали на ладонях, дули, потом разламывали пополам и ели вместе с горелой кожурой.
— Сольцы бы малость — совсем хорошо было бы! — жуя горячую картофелину, проговорил Глымов.
— И так сойдет, — отозвался Балясин и вдруг повернулся к Глымову. — А все-таки не пойму, Антип, хоть убей! Как же ты за эту власть воюешь, ежели так ее ненавидишь?
Глымов не ответил, разломил черную картофелину, положил половинку в рот, стал медленно жевать, прикрыв глаза. Балясин встал и пошел куда-то в темноту. Глымов сразу открыл глаза, резко повернулся и схватил Булыгу за ухо. С силой притянул к себе, зашептал:
— А ты слушаешь, да? Интересно? Может, ты, паря, стучать собрался?
— Да ты что, Антип Петрович? — морщась от боли, ответил Булыга. — Чего ты говоришь-то?
— За что Цукермана подстрелить хотел? Ну-ну, виляй, я же видел, — опять зашептал Глымов. — Он что, заложил тебя?
— Заложил… — через силу выдавил из себя Булыга. — Пусти ухо, больно…
— Так это ты девку снасильничал? Ясное дело, ты… — Глымов оттолкнул его от себя, смотрел на него брезгливо. — Гляди, морпех, душа девки на тебе теперь висит… не отмыться…
— Ты… ты не грози, понял? — держась за ухо, с неожиданной злобой ответил Булыга. — Ты себя отмывай, понял? — И Булыга вскочил, чуть ли не бегом рванул от костра.
Из ночной темноты бесшумно возник священник, уселся рядом с Глымовым, палкой стал выковыривать из углей испекшуюся картошку. Глымов с интересом покосился на него:
— Ты с неба, что ль, свалился, святой отец?
— Именно так, сын мой, — прогудел густым баритоном священник, разламывая картофелину и дуя на нее, чтобы немного остыла.
— Господь тебя нам послал? — повеселел Глымов.
— Именно так… — Священник осторожно откусил от горячей картофелины.
Было ему лет сорок, широкое лицо с носом-картошкой обрамляла окладистая темная борода.
— Слышь, православные! — громко сказал Глымов, и штрафники, сидевшие вокруг костра, повернули головы, стали присматриваться к необычной фигуре священника.
— Вот к нам святой отец личной персоной! Сам Господь его к нам на службу определил!
— Замполита у нас нету, значит, священник сгодится! — раздался веселый голос.
— Он нам зараз все грехи отпустит!
— Братцы, а я видел, как он из автомата по немчуре лупил — будь здоров!
— Я тоже видел! Думал, померещилось! Ну, зверь-мужик!
— Ну, теперь победа за нами!
Священник продолжал невозмутимо есть, словно и не о нем шла речь.
— Как тебя звать-то, батюшка?
— Отец Михаил… — прогудел священник. — И хватит богохульствовать, дурьи головы. Нашли над чем надсмехаться!
— Ты здешний, что ль?
— Здешний. Служил во млыновской церкви Радости Всех Скорбящих.
— Как же тебя коммунисты не замели?
— Два раза арестовывали. Обошлось. Прихожане приходили просить всем миром… — Священник выковырнул еще одну картофелину разломил, неспешно стал есть.
— А теперь что? Церкву-то всю раскурочили?
— Теперь с вами воевать пойду. Как думаете, начальство не прогонит?
— А мы за тебя всем миром попросим, — со смехом сказал кто-то.
Начальник особого отдела армии генерал-майор Чепуров подвинул папку с надписью «Дело № 919» к себе поближе, открыл. На первой странице отпечатано: «Твердохлебов Василий Степанович, 1901 года рождения, член КПСС с 1929 года, майор Красной Армии, был в плену с мая по август 1942 года, из партии исключен в ноябре 1942 года, разжалован в рядовые в декабре 1942 года…»
Чепуров прочитал, побарабанил пальцами по столу, хмуро взглянул на стоящего перед ним майора Харченко:
— Штрафным батальоном командует? Придан дивизии Лыкова?
— Так точно, товарищ генерал-майор.
— Лыков о нем хорошо отзывался.
— Я за ним давно наблюдаю, и фактов накопилось много. С пленным власовцем водку пил и по душам беседовал. Мародерство. Девушку изнасиловали. Антисоветские разговоры. По моему убеждению, замаскированный враг. Да еще священник у него в батальоне объявился.
— Священник? — удивленно приподнял бровь генерал Чепуров.
— Ну да! В рясе ходит, с крестом на пузе.
— Воюет?
— Говорят, воюет.
— Ишь ты, интересно, — усмехнулся генерал. — Надо будет на него поглядеть…
— Я все факты подробно изложил. Для проведения серьезного следствия Твердохлебова необходимо арестовать.
— Экий ты ретивый, майор. Прямо рогами землю роешь. Ты небось всех подозреваешь?
— Партия направила меня на эту работу, чтобы я подозревал всех. Даже тех, кто вне подозрений, — четко отвечал Харченко.
— Заставь дурака богу молиться, он и лоб разобьет, — пробормотал Чепуров.
— Простите, товарищ генерал-майор, не понял… — растерялся Харченко.
— А не надо лезть наперед батьки в пекло, — хмуро проговорил генерал Чепуров. — Посмотрим, изучим и примем решение. Свободен, майор.
— …Вот здесь тебе надо закрепиться, Василь Степаныч, — говорил генерал Лыков, и карандаш обозначил на карте неровную линию. — Фрицы хотят контратаковать. И главный удар придется на нашу дивизию… По крайней мере, таковы данные разведки.
— Пушки в моем расположении будут? — спросил Твердохлебов.
— Противотанковая батарея сорокапяток. Из резерва армии прислали. И получишь для своих бойцов пятьдесят противотанковых ружей, — ответил Лыков.
— Они танками атаковать будут?
— Они всегда на прорыв танками атакуют.