— Только не задавать вопросов, откуда взялся священник, — предостерегающе поднял руку отец Михаил. — У меня рога скоро вырастут от этих вопросов.
Двое артиллеристов засмеялись. Потом один сказал:
— Молиться будем?
— Это кто как желает, — ответил отец Михаил. — Только молитва, идущая от души, доходит до Господа… — Он увидел гитару и потянулся к ней. — Ну-те-ка, ну-те-ка… — Отец Михаил взял гитару, провел пальцем по струнам и сразу стало понятно, что священник — опытный гитарист.
— Святой отец, вы и на гитаре бацать можете? — спросил Леха Стира.
— Могу, заблудшая твоя душа, могу…
— Нет, вы поняли, фраера, что значит наш, советский священник, а? — торжествовал Леха.
— Что желаете услышать? — спросил отец Михаил.
— «Мурку» давай! — потребовал Стира.
— «Мурку» тебе исполнять будут на малине, куда ты попадешь, если жив останешься, в чем я сильно сомневаюсь, дитя мое, — ответил отец Михаил и запел:
В час роковой, когда встретил тебя,
Трепетно сердце забилось во мне,
Страстно, безумно тебя полюбя,
Был я весь день, как во сне.
Сколько счастья, сколько муки,
Ты, любовь, несешь с собой.
В час свиданья, в час разлуки
Дышит все тобой одной…
Голос у отца Михаила был красивый, и пел он почти профессионально.
И хозяева, и гости невольно заслушались. А отец Михаил вдруг сменил ритм и зачастил, хитро подмигивая солдатам:
А на последнюю да на пятерку найму я тройку лошадей
И ямщику я дам на водку пять серебряных рублей!
Кого-то нет, чего-то жаль, и чье-то сердце рвется вдаль,
Я вам скажу один секрет — кого люблю, того здесь нет!
Поверх рясы на отце Михаиле была надета телогрейка, ноги в разношенных кирзовых сапогах. Из-под расстегнутой телогрейки сверкал большой крест на серебряной цепи. Вид он являл собой весьма живописный. Особенно когда запел с трагическим выражением лица:
Шутила ты безжалостно, жестоко,
А я рыдал, припав к твоей груди,
Но все прошло, а прошлое далеко,
Забудь его и прежних дней не жди!
Не жди же ты ни жалоб, ни упрека,
Не жди мольбы о ласках и любви.
Ведь все прошло, а прошлое далеко,
Забудь его и прежних дней не жди…
Отец Михаил прихлопнул струны ладонью и перестал петь. Ему дружно зааплодировали.
— Где ж ты так на гитаре бацать наблатыкался, святой отец? — восторженно спросил Леха Стира.
— На каком же мерзопакостном языке ты разговариваешь, заблудший сын мой, — поморщился отец Михаил.
— Как это? На русском! — пожал плечами Стира.
— О, несчастный русский язык, — вздохнул отец Михаил.
— А ты на каком трекаешь? — обиделся Стира. — Евангелие свое бубнил, ну ни хрена я не понял. Не пожелай жены ближнего! А если я желаю? Вот влюбился в жену ближнего и нет хода обратно — как тогда быть?
— Пойди и удавись, сын мой, — посоветовал священник.
— A-а, толком и сказать нечего! — обрадовался Стира. — Не пожелай добра ближнего! А я всю жизнь добром ближнего и кормлюсь, как тогда мне быть?
— Пойди и еще раз удавись, — усмехнулся отец Михаил. — Или, не ровен час, тебя удавят.
— Пусть попробуют, — тоже усмехнулся Стира, но усмешка была зловещая. — На всякую хитрую гайку есть болт с винтом…
— Ты стрелять-то умеешь, батюшка? — спросил артиллерист-лейтенант.
— Не тревожься, лейтенант. Еще Сергий Радонежский говорил, что православный монах всегда должен быть готов выступить на защиту отечества. Я, дорогой лейтенант, еще в Гражданскую стрелял.
— Ого! — улыбнулся лейтенант. — За кого же, за белых или за красных?
— За белых, естественно.
— Почему же «естественно»?
— Да потому что, товарищ лейтенант, красные священников стреляли аки бешеных собак. И вешали. К примеру, моего отца, священника, повесили прямо на звоннице. И церкви взрывали. И как вы думаете, за кого я должен был пойти воевать?
— Понятное дело… — Лейтенант озадаченно поскреб в затылке, глянул на солдат. — А потом как же вы?..
— Потом я ушел служить в церковь, где и служу по сию пору. Интересуетесь, почему меня не расстреляли или не посадили? Не всех же постреляли… кого-то Бог и миловал…
— Интересная биография, — усмехнулся лейтенант.
— Лучше сказать — поучительная, — ответил отец Михаил.
— Ничего, святой отец, — ободряюще проговорил ротный Балясин. — Тут есть биографии более поучительные.
— Такие кудрявые биографии, что тебе, святой отец, и не снились, — ухмыльнулся Леха Стира и достал из кармана затрепанную колоду карт. — Ну что, служивые, на досуге не грех и в картишки пошлепать. Кто желает под интерес?
— Под какой? — спросил кто-то из солдат.
— А чем богаты, тем и рады! Баночку тушеночки можно на банк поставить. Или пачечку махорочки. Мы все съедим и все выкурим, мы не гордые.
— Это если выиграешь, — сказал лейтенант.
— А кто садится проигрывать? — улыбался Леха Стира, тасуя карты. — Какой солдат не мечтает стать генералом?
— Ты-то что ставишь?
— А вот! — Леха извлек из кармана немецкую губную гармошку. — Трофей достался в бою! Гармошка всем на зависть!
— Э-э, была не была, дай карточку, — решился один из солдат.
— Ты дождешься, сын мой, в самом деле прокляну я тебя, — проговорил отец Михаил.
— Нам твои проклятия, святой папаша, что слону дробина, — парировал Леха Стира. — Игра — дело серьезное, и ты под руку не каркай.
И тут в укрытие заглянул капитан Бредунов.
— Во что это вы тут играете? Шеи я вам давно не мылил, гады! А ну, давай к орудиям, прицелы проверять! Снаряды таскать я за вас буду? Прохладная жизнь понравилась?! Щас жарко будет!
Штрафники и артиллеристы стали выбираться из укрытия.
Когда появился Савелий, Бредунов глазам своим не поверил:
— Цукерман! Ну дела! Что, до сих пор дуешься на меня? Это ты зря, Савелий, зря! Слушай, а ты с той медсестричкой… как ее? Света! Получилось с ней, а? По роже вижу, что получилось! А ты знаешь, этот госпиталь тут недалеко! Десять километров, село Дубравино. Вот наступление фрицев отобьем и съездим, а? Я ведь эту Галочку тоже отоварил! В порядке баба, любит это дело!
Савелий стоял перед капитаном, смотрел то в одну, то в другую сторону и разговаривать явно не хотел. А Бредунов не отставал, смеялся, хлопал Савелия по плечу, дергал за рукава шинели, заглядывал в лицо. И вдруг смеяться перестал, выражение лица сделалось жестким.
— Даже говорить не хочешь. Многовато в тебе говна, парень. Но мне плевать. А вот приказ не выполнишь, хвостом вильнешь — пристрелю на месте. Давай снаряды таскать, да поживей, Цукерман, поживей! И отвечать по форме!
И Савелий посмотрел ему прямо в глаза:
— Есть таскать снаряды, гражданин капитан!
Плоские снарядные ящики брали вдвоем и несли метров сто к орудиям. Отец Михаил таскал снаряды наравне со всеми, подоткнув за пояс полы длинной рясы.
Бредунов с лейтенантами возился у орудий — проверяли прицелы, затворы, крепления. Бредунов что-то приказывал, и лейтенанты бежали исполнять…
Твердохлебов прошел по линии окопов, останавливаясь возле каждого расчета. В расчете двое. Рядом с противотанковым ружьем лежат в углублении патроны-снаряды. Бойцы курили, посматривали на поле, полосу леса на горизонте.
— Ну что, тихо пока? — присаживаясь, спрашивал Твердохлебов.
— Да пока тихо, комбат.
— Скоро громко будет. — Твердохлебов посматривал на часы. — Как твоя фамилия, запамятовал что-то?
— Чудилин я, комбат. Федор Захарович. Который раз спрашиваете.
— Ох, Чудилин, память плохая стала, потому и спрашиваю. Ладно, Чудилин, смотри, во время боя не начуди.
— Тут и без меня чудиков хватает!
— Во-во, без чудиков вроде и война не война… — И комбат шел дальше по линии окопов.
Вдруг вдали послышался слабый рокот моторов.
В окопах вскинули головы — на горизонте появились черные коробки танков. Защелкали первые выстрелы, рванули первые снаряды, брызнуло землей. Твердохлебов прижался к стенке окопа, приставил бинокль к глазам — танки ползли на расстоянии метров двадцати пяти — тридцати друг от друга.
— Раз, два, три, четыре… восемь, девять… двенадцать, четырнадцать, — шевеля губами, считал Твердохлебов. — Восемнадцать, двадцать… — Он отнял бинокль от глаз, закричал: — Бронебойщики! Не торопись! Ближе подпускай! Ближе! — Он побежал по ходу сообщения от одного расчета бронебойщиков до другого. — Ближе подпускай! Ближе! А вы пехоту отсекайте!
Ухнули новые взрывы. Теперь уже снаряды попали в самые окопы, и перед ними, и за ними. И первые убитые легли на дно окопов. Застрекотали станковые пулеметы, хлестнули автоматные очереди.
Танки вели беглый огонь. Снаряды рвались частоколом, один за другим, один за другим…
Застыли расчеты бронебойщиков. Стрелок прильнул к ложу длинного противотанкового ружья, не отрывал глаз от прицела.
— Давай… — шепнул помощник, и стрелок дернул спусковой крючок. Ружье подпрыгнуло, изрыгнув снаряд и пламя.
— Промазал… — Стрелок протянул руку. — Давай!
Помощник подал снаряд. Стрелок заправил его в казенник, вновь прильнул к ложу, старательно прицелился. И вновь подпрыгнуло ружье, посылая смертоносный снаряд.
— Промазал… — уже с отчаянием прошептал стрелок. — Давай!
Танковый снаряд угодил перед ними прямо в бруствер. Рвануло, столб земли обрушился на бронебойный расчет, ударило взрывной волной. Стряхнув с головы землю, стрелок просипел:
— Давай!
И через секунду совсем рядом закричал радостный голос:
— Попа-а-ал! Тютелька в тютельку!
Черным костром задымил первый танк.
— Есть один! Хорошо горит, тварюга!
Выстрелы бронебойщиков ухали один за другим, и уже на поле горели шесть танков. Но остальные упорно ползли вперед, били без перерыва. И за танками бежали немецкие автоматчики, стреляя веером от живота.
Бой разгорался. На поле чадили уже девять танков, а из-за леса появлялись новые и новые черные коробки и ползли, стреляя на ходу.
Твердохлебов то и дело прикладывал бинокль к глазам, считал, шевеля губами.
— Орда прет… мать твою, орда… Что ж там артиллеристы молчат, туды их в качель?
И, словно услышав слова Твердохлебова, рявкнул первый залп батарей Бредунова.
Поле встало дыбом. Один танк подпрыгнул, башня отлетела далеко в сторону, танк загорелся. Прошла минута и рявкнул второй залп, за ним — третий, четвертый!
Горели и чадили танки — все поле пылало кострами.
Но уцелевшие упорно ползли вперед… все ближе и ближе к линии окопов.
— Огонь! — кричал лейтенант, и пушка подпрыгивала, отправляя снаряд. И тут же заряжающий посылал новый снаряд в казенник. Наводчик крутил рычаг, припав к прицелу.
— Огонь!
Батарея разом изрыгнула пламя.
— Снаряд! Быстрей! Прицел восемь! Огонь! Заряжай! Быстрее, вашу мать! Огонь!
И тут на батарею обрушился шквал минометного огня. Одно орудие взрывом перевернуло, покорежив щит. Те, кто не успел попрыгать в укрытия, остались лежать возле пушек.
Бредунов метался среди орудий, наклонялся то к одному, то к другому солдату, тряс за плечо молоденького лейтенанта:
— Сережа! Сережа! Ну что же ты! — и сам бросился к орудию.
Из укрытий стали вылезать оставшиеся в живых. Савелий и Леха Стира подхватили ящик со снарядами, потащили к ближайшему орудию. Выскочил солдат-артиллерист, тоже бросился к пушке.
— Ты что, падла?! Прохлаждаешься? — рявкнул на него Бредунов, отрываясь от прицела. — Заряжай!
И тут он увидел Савелия, усмехнулся:
— Что, Савелий, от страха штаны мокрые?
— У кого мокрые, а у кого и сухие, — буркнул Савелий, хотя от страха у него сводило челюсти.
Рядом взвизгнула и рванула мина, за ней еще одна, еще! Савелий и Леха распластались на земле, а Бредунов все стоял, кричал яростно:
— Огонь! Второе орудие заряжай! Третье орудие заряжай! Прицел восемь! Огонь!
Орудия подпрыгивали, как лягушки, плевались огнем и снарядами. И вновь сквозь грохот разрывов мин слышался сорванный яростный голос Бредунова:
— Первое, второе, третье орудия заряжай! Батарея, огонь!
Мины косили людей, взвизгивая истошно, плюхаясь в землю. Полыхали короткие взрывы, и осколки со свистом разлетались в стороны, и артиллеристы падали один за другим. Отец Михаил один взваливал тяжелые снарядные ящики на плечо, нес, сгибаясь в три погибели, к орудиям.
— Заряжай! Не суетись, ребятки! Огонь! Огонь!
Вокруг бушевал ад — разрывы мин, свист осколков, грохот стреляющих орудий, крики людей, стоны раненых. И страшен был сам священник, косматый, с опаленной всклокоченной бородой, с лицом, перепачканным пороховой гарью. Внезапно он остановился, стащил с себя ватник и остался в рясе с серебряным крестом на груди. И вдруг заговорил громко, речитативом:
— …Когда выйдет народ Твой на войну против врага своего путем, которым Ты пошлешь его, и будет молиться Господу, обратившись к городу, который Ты избрал, и к храму, который я построил имени Твоему…
Рядом с отцом Михаилом разорвалась мина, взвизгнули осколки, зарываясь в землю, но священник не шелохнулся, продолжал читать громогласно:
— Тогда услышь с неба молитву их и прошение их и сделай, что потребно для них… И когда обратятся к Тебе всем сердцем своим и всею душою своею в земле врагов, которые пленили их, и будут молиться Тебе, обратившись к земле своей, которую Ты дал отцам их, к городу, который Ты избрал, и к храму, который я построил имени Твоему…
Бредунов посмотрел в бинокль и увидел, что по полю бегут остатки батальона Твердохлебова. Бегут, отстреливаясь, волоча за собой станковые пулеметы и противотанковые ружья. А следом за ними движутся танки, мелькают маленькие фигурки немцев.
— Хана батальону… — пробормотал Бредунов.
Штрафники бежали изо всех сил. Многие падали, настигнутые пулями. Сгибаясь под тяжестью, Глымов нес на спине станину пулемета.
Бежал Твердохлебов… бежал Сергей Шилкин… бежал Чудилин…
Волна бегущих захлестнула позиции батарей и остановилась.
— Занимай оборону-у-у! — закричал Твердохлебов. — Бронебойщики, вперед!
— Заряжай! — тоже кричал Бредунов. — Прицел восемь! Первое орудие! Второе! Третье! Огонь! Святой отец, кончай гундеть! Снаряды тащи! А то я тебя шлепну!
Теперь танки шли на позиции двух растерзанных батарей. Штрафники залегли в неглубоких окопчиках, устанавливали пулеметы и противотанковые ружья. Расчетов осталось только три.
— Ну что, комбат, все тут поляжем? — тяжело дыша, спросил капитан Бредунов.
— Надо будет — поляжем, — просто ответил Твердохлебов.
…И вдруг произошло чудо. Передняя шеренга танков стала замедлять ход и остановилась. И немецкие автоматчики начали останавливаться. И прекратилась стрельба.
Белый в серых яблоках конь галопом летел по полю, и длинный хвост развевался, словно бунчук.
И штрафники прекратили стрелять, подняли головы, изумленно смотрели на лошадь, несущуюся по полю между немцами и русскими.
— Гля-ка… красавец какой… откуда взялся-то?
— Не стреляйте, братцы, животину погубите!
— Ты смотри, какое чудо, а? Эх, лошадка, лошадка, куда ж тебя занесло?
И немцы, мокрые от пота, черные от пороховой гари и дыма, тяжело дыша, смотрели на белого в яблоках коня, и слабые улыбки трогали их лица: