В Серале так заведено - перед сном к Мураду IV, по его назначению, является кто-то из ближних людей для игры в нарды. Играть с падишахом нужно всерьез: слабых игроков он вниманием не жалует, поддавков не терпит.
В игре падишах удачлив и потому выигрыш принимает спокойно, а проигрыш его только распаляет. Сердит Мурада слепое невезение. Он желчно придирается к противнику, перепроверяет его ходы, и если полоса невезения затягивается, впадает в уныние.
В это время подыграть ему опасно, все равно что совершить дерзкое государственное неповиновение.
Мурад больше всего и любит в игре эту роковую невезучесть, ибо всегда старается перебороть судьбу. Победит - счастлив, добр, щедр. Минуты личного торжества тотчас обращает на пользу империи. Мурад знал, что все его ири-
казы, отданные на радостях, отмечены гением великодушия.
Чаще всего с падишахом играл бостанджи-паша. Не вызывая подозрения, он умел две партии проиграть, одну выиграть.
Бросая кости и двигая фишки, сановники должны были доверительно рассказывать падишаху правду о делах, творящихся в империи. Бостанджи-паша - мешок с черными новостями. Такая у него работа - знать о дурном, об отвратительном.
Играя, падишах вопросов бостанджи-паше не задает, бостанджи-паша сам выкладывает самые важные гнусности. Горе ему, если он, выгораживая родственников или друзей, умолчит о ком-то. Мурад слушает многих, бродит по базарам…
Бостанджи-паша украдкой всматривается в лицо падишаха: он или все-таки не он был в его саду, когда обожгли маслом пьяницу?
Мурад молчит. Он никому не выговаривает, но до поры. А когда выговорит - судьба несчастного решена.
Мурад выбросил шестерку и пятерку. Удачное начало!
Бостанджи-паша тотчас спешит сообщить падишаху значительную свою новость. Она будет приятна.
- Госпожа просила денег у молдавского господаря Василия Лупу… (Госпожа - условная кличка Кёзем-султан).
- Снова шеш-беш! - Мурад ударяет ладонью о ладонь.
У бостанджи-паши один-два, ниже не бывает.
- Но теперь госпожа оставила все дела и ночи проводит в потайном доме на берегу моря…
- В третий раз шеш-беш! - Падишах изумлен, бостанджи-паше приходится туго, он трясет кости в кубышке, но игра не идет: один-один.
- В домике ныне хозяином - меддах. Он очень молод, очень красив. Умен, но неопытен. Верю, что будет преданно служить вашему величеству.
У Мурада шесть-шесть!
Это опасно, что он неопытен. Лучше его не трогать, - говорит падишах, - но если бы удалось сделать его нашим, я мог бы спокойно отправиться к моим войскам в Персию. Уезжая, я должен знать не только обо всех кознях Сераля, не только обо всех его мечтах, но и о его молчании. Я хочу знать, о чем молчит Сераль.
- Государь, меддахом я займусь сам.
- Шеш-беш! - Мурад вскочил с ковра. - Что за странное везение?
- Великого государя ожидают великие победы! - Бостанджи-паша все свое внимание сосредоточил на игре. Выиграть такую партию у падишаха - проиграть жизнь.
*
До чего ж государь к государскому действу привык - сидел, как надо, говорил, что положено, слушал будто бы со вниманием, а самого за весь прием послов не было в палате, витал в былом, как под облаками.
Очнулся от грезы, сидя за тайной трапезой: Иван Борисович Черкасский, Федор Иванович Шереметев, Лукьян Степанович Стрешнев, патриарх Иоасаф, Иван Никитич Романов, да князь Алексей Михайлович Львов, да три шведа: маршал посольства, комиссар, секретарь.
Книга вторая
НАДЕЖДА ИНАЙЕТ ГИРЕЯ
Глава первая
В Истамбуле интриговали, в Крыму щитами гремели. Калга Хусам и нуреддин Саадат Гирей со своими войсками, усиленные восемью тысячами ногайцев Урак-мурзы, перекрыли все морские и пешие дороги от Очакова до Днепра. Ждали высадки нового хана. Новый хан не являлся и не мог явиться. Его не было. Пока что был один хан - Инайет Гирей. Но этого не понимал даже сам Инайет Гирей. Турция молчала. Не пришло ответа и на письмо великому Муфти. Неужели Мурад IV проглотил обиду вместе с языком? Неужели турки изменили своему правилу при первом же случае метать под ноги “алмазы нити рода Чингисхана”? Или, может быть, положение самого Мурада столь шатко, что впору думать только о себе?
Первую неделю дозора калга и нуреддин рыскали по берегу моря, проверяя посты… Потом раскинули шатры близ Очакова, защищавшего устье Днепра, и предались мрачному пьянству, ибо не знали, каков будет завтрашний день.
Судьба Крыма в ханских руках, но судьба хана в руках султана и в руках крымских беев, а это чересчур сложно.
Не боли, голова, от страха - боли от вина.
Пили, теряя память. Даже друг с другом не заговаривали.
Первым пришел в себя младший, нуреддин Саадат.
Выполз однажды из шатра - ночь.
Звезды. Темно, как в яме.
Поднялся Саадат, не чует ног. Будто они сами по себе.
Подломились вдруг и пошли, а он, похохатывая, потянулся за ними. А ноги вдарились бежать, и он побежал. Тело заваливается то назад, то в стороны. И очень он дивился, что можно бегать и таким вот образом. Саадат, пожалуй, и полетел бы, да не хотелось руками махать…
И вдруг совсем близко голос человека. Саадат замер, но его качнуло, и он упал в жесткий, хлестнувший по лицу бурьян. Выстегал бурьян, да не выдал. Укрыл звук.
- …Об этом должен знать каждый ногаец! У каждого ногайца оружие должно быть наготове! Лошади наготове. Шатры должны стоять только для виду. Женщины должны быть готовы свернуть шатры, пока мужчины будут заняты делом. Все надо кончить разом. В единый миг. Теперь расходитесь. Готовьтесь. Ждите!
И - конский топот врассыпную.
Холодный пот заливал глаза Саадату. Лежал, как мышонок перед когтями кошки. Не дышал. Пот заполнял глазницы и застаивался в них…
Заломило в висках, стошнило. Громко, на всю степь. Он в ужасе вскочил на’ ноги, но они были свинцовыми. Он все же помчался, вскидывая колени до самого подбородка, ударяя пятками в землю с таким безумным напряжением, словно хотел раздавить ее. Он топал, как тяжелый русский конь, он и впрямь казался себе конем, старым, загнанным. Он только для виду стучал ногами, понимая, что никуда не убежит, что он топчется на месте. И заснул. Спал и топал, а потом завалился на бок и увидал коня, дрыгающегося в предсмертной агонии всеми четырьмя ногами. Конь превратился в тысячи коней, тьма рассеялась, стало тепло… И когда Саадат вновь открыл глаза, высоко над ним стояло солнце. Над степью висел голубой прозрачный дымок, благоуханный и счастливый. Был дождь, земля очнулась после засухи, и все, что было на ней растущего, Росло, а чему дано было цвести, расцветало.
Саадат схватился за голову, но голова не болела. Встал - ноги слушались. Огляделся - до шатра версты три. И вдруг выплыли слова: “…оружие должно быть наготове! Шатры должны быть только для виду…” Что это? Бред или… Или ногайцы затевают недоброе?
Саадат побежал к шатру, потом, чтобы не потерять осанки, перешел на стремительный шаг. К шатру он подходил по-царски, достойно-медлительный, с лицом благожелательно-равнодушным и сосредоточенным.
Калга Хусам спал. Саадат, не церемонясь, вылил на него кувшин вина. Хусам встряхнулся, как пес, перевалился на другой бок - подальше от лужи - и не проснулся. Пришлось бить его по щекам, растирать виски и давать нюхать очищающее голову, резко пахнущее снадобье.
Только к ночи калга пришел в себя и с ним можно было разговаривать.
- У ногайцев заговор? - Хусам захохотал. - Эта слабая толпа ищет убежища под нашим крылом от страха наших же мечей. Был среди них Кан-Темир. Но Кан-Темир целует ножки султану. А без Кан-Темира где этим свиньям отважиться на возмущение!
- Прости меня, ты старше, мудрее и опытней, - нахально льстил Хусаму Саадат, - но ты пребывал в сладких грезах. Мне пришлось кое-что предпринять самому, ибо, не имея опоры в тебе, я был поглощен страхом…
- Говори смелее, Саадат! Я только калга, а не хан.
- Я, Хусам, решил испытать ногайцев. Я пригласил Урак-мурзу после вечерней молитвы быть у нас в шатре.
- Ну что ж, - благосклонно прошептал губами калга Хусам, - мы пили с тобой, как быки, теперь будем пить, как цари. Прикажи прибрать шатер, пусть будут свет, музыка, наложницы!
*
На фарфоровых блюдах было подано мускусное печенье, абрикосы, благовонные желуди, сахар, пирожные, а также вино, кофе, чай, анисовый напиток, розовая вода, а также кебабы, шафранный плов, плов с мускусом, гвоздикой, медом… А после того, как все было съедено и выпито, принесли серебряные тазы и золотые кувшины для мытья рук.
Столь изысканного приема никогда еще не оказывали татары ногайцам. Юный Саадат Гирей знал, как размягчить сердце и развязать язык хитроумному Петру Урусову, в котором поместился и князь, и мурза, и ага турецкий.
Саадат вел беседу за двоих - калга Хусам был мрачен и молчалив. Брезгливо вытягивал губы, бормотал под нос едва слышные ругательства. Ему не нравились тонкости нуреддина. Презренные ногайцы и кнутом были бы сыты, без пряников. Побаивался Саадат калги. Рявкнет - и пропало дело, затаятся мурзы. И будет заговор, как подкожный чирей. И больно, и не видно. Саадату пришел на помощь сам Урак-мурза: подарил калге дивную черкешенку. Черкешенка, явившись на пиру, стала петь. Волосы - ночь, лицо - утро, подвижна и резва, как день. Голос у нее был чистый, словно ручей, родившийся из снега. Ее песня была вызовом:
Тот глаз, который не видит моего лица, - Не называй глазом.
То лицо, которое не трется о прах моих ног, - Не называй лицом.
То слово, которое не воспевает меня, - Считай дуновением ветра, Не называй его, сокол мой, словом.
Она пела, сидя перед великими мира, неподвижная, не играя глазами, но глаза эти блистали, как черные звезды в жуткой глубине неба, которых никто не видит.
Калга Хусам, глядя на черкешенку, поглупел. Он оскалился, как осел. Так и сидел, забыв захлопнуть лошадиную пасть.
Черкешенка спела песню и, набираясь сил для новой, щипала струны…
Саадат Гирей вдруг приблизил лицо свое к лицу Урак- мурзы - между носами сабле не проскочить, - спросил шепотом:
- Что замышляют ногайцы?
Урак-мурза не отпрянул. Вскинул брови.
- Как замышляют?
- Что означают слова: “Оружие должно быть наготове, лошади наготове, шатры должны стоять только для виду”?..
Глаза Урак-мурзы скрылись за тяжелыми веками - сияли веселые щелочки, захихикал тонко, как жеребеночек.
- Повелитель мой и друг мой Саадат, видно, тебе пересказали разговор какого-то ногайского рода, который, опережая другие роды, собирается перекочевать. Старые пастбища истощились.
Один из ногайских мурз важно качал головой в знак согласия:
- Пора перекочевывать. Вся трава съедена. Мы собираемся испрашивать позволения у калги Хусама.
Хусам поднял ладонь, требуя тишины. Черкешенка вновь запела:
Сердце твое должно разорваться
На сто частей
Ради глаз моих!
Душа твоя должна заблудиться
В лесу моих черных кос.
Но тебе, потерявшемуся от любви,
Я на помощь приду.
Рубины губ моих, о кумир мой,
Спасут тебя от отчаянья!
Саадат Гирей посмотрел на брата. Хусам покачивался в такт песне, глаза полузакрыты, а рот снова полуприкрыт.
- Урак-мурза, ты поедешь со мной! - приказал Саадат, быстро поднимаясь с ковра. - Остальным из шатра не выходить.
Ногайские мурзы удивились, но были послушны. Урак- мурза, Саадат, окруженные сотней телохранителей, ехали молча. Прискакали к ближайшему стану ногайцев. Ногайцы были подозрительно подвижны. Нуреддин вошел в первый же шатер, схватил хозяина за грудки.
- На кого саблю наточил?
У ногайца глаза были наглые.
- Жду по приказу хана гостей из-за моря, оттого и оружие мое в порядке.
- А что же все пожитки твои в чувалах?
- Кони траву потравили, господин мой! Пора перекочевывать.
Саадат оттолкнул хозяина шатра, выбежал , на улицу, вскочил в седло. Пальцем поманил к себе телохранителя, что-то шепнул ему. Телохранитель спрыгнул с коня, побежал в другую юрту, притащил подростка:
- Куда собрался твой отец?
- Не знаю. Кони траву потравили вокруг.
Саадат поднял лошадь на дыбы, свистнула плеть над головой мальчишки. Над головой, не посмел ударить.
Пир продолжался до глубокой ночи.
Калга Хусам захмелел от вина и любви. Ему хотелось смеяться над мудрыми коварными ногайцами, над осторожными братьями своими. Зачем держать армию в седле, если ехать некуда? Коли Мурад назначит нового хана и коли тот, новый, осмелится вступить в пределы Крымского царства, вот тогда и кликни всеобщий сбор.
В полночь призвал калга беков и приказал им поднять
войска и уходить в Крым, по домам.
*
У калги и нуреддина осталась тысяча воинов. Калга и нуреддин уходили последними вместе с ногайской ордой.
Ранним утром, до восхода солнца татарские кони вошли в воды Днепра.
Первые пять сотен были уже на другом берегу, четыре сотни в воде. Последняя - телохранители - оставалась при калге и нуреддине, ожидавших переправы ногайской орды.
К Днепру подошла первая тысяча ногайцев. Мурзы с Петром Урусовым направились к Хусаму и Саадату.
Все было спокойно…
И вдруг вся тысяча ногайцев отвернулась от реки и в единый миг врезалась в татарскую сотню и поглотила ее.
Саадат успел прыгнуть на коня, а Хусам не успел. Его окружили ногайские мурзы. У всех сабли наголо. Петр Урусов, раскинув руки, заслонил калгу. На него замахнулись. Тогда Урусов обнял Хусама и закричал страшно:
- Царских детей не убивают! Лучше меня убейте, но не трогайте царевича!
Кто-то из мурз вонзил саблю в спину Хусаму. Хусам рухнул на колени, и Петр Урусов отпустил его. Обхватив голову руками, он побрел прочь от страшного места.
К Хусаму подскочил молоденький мурза:
- За разорение городов наших! - Ловко, как животному, распорол грудь и умылся его кровью.
Умыться кровью врага было делом богоугодным. Это приносило счастье.
Саадат обернулся, увидал зарезанного брата. И повернул коня назад. И сошел с коня. И пошел к телу брата. И перед Саадатом расступились убийцы-мурзы. И Саадат пал на тело брата. И заплакал. И мурзы послушали его плач, а потом разом, все, вскинули сабли и опустили на голову и плечи нуреддина.
Все это видели татарские воины, увлекаемые плывущими конями на спасительный противоположный берег. Все это видели воины, обсыхавшие после переправы… Видели, не в силах прийти на помощь. Видели, чтобы стать вестниками конца еще одного царствования.
Глава вторая
Инайет Гирей узнал о гибели братьев через день. Через неделю ему донесли: султан Мурад IV приказал верховному визирю и Дивану в течение дня решить вопрос, кому из Гиреев вручить ханский халат.
Мурада склоняли к тому, чтобы он проявил свою высочайшую милость к сыну хана Селямет Гирея - Бегадыру. О Бегадыре одобрительно говорил кизляр-агасси - главный евнух, начальник султанского гарема и черных евнухов95, третье по важности лицо в империи после великого визиря и великого муфти. О Бегадыре замолвила словечко шассени-султан - самая любимая из семи официальных жен. А Василий Лупу, превознося достоинства Бегадыра, похвалил и его стихи.
- Стихи? - удивился Мурад. - Бегадыр сочиняет стихи? Я бы хотел послушать их.
- Государь, мне запомнилось одно стихотворение. Во время моей встречи с Бегадыром мне пришлось выслушать целую книгу. Впрочем, я слушал с удовольствием. Вот эти стихи: “Сладчайший соловей - душа весенней розы”.
- Довольно, - остановил Мурад. - Я люблю другую поэзию, но эта безобидней… Хан, который пишет стихи? Что ж, в наши дни это, пожалуй, не порок, а благо…
О Бегадыре говорили потом султану многие. Это были отблески желтых бриллиантов, исчезнувших в сокровищнице Кёзем-султан. Мурад понимал, откуда дуют ветры, но он не противился им. Он уже решил участь Бегадыра. И все же беспокойство жило в нем. Пригласил к себе наложницу, которая обещала ему родить сына. Ее звали Дильрукеш. Обласканная султаном, она теперь была в гареме первой.