- Исполнить! Я уезжаю на охоту в Анатолию116. К моему возвращению дело должно быть закончено.
Великий визирь Байрам-паша и великий муфти Хусейн- эфенди поглядели друг на друга так, словно попрощались.
Выбросить за ворота половину двора и не дать вспыхнуть дворцовому мятежу?
Лишить государственных мест людей достойнейших, для которых эти места куплены миллионерами-ростовщиками за многие тысячи золотых, изгнать друзей ханов, царей и всесильных бейлербеев, низвергнуть отцов и братьев жен и любимых наложниц самого падишаха, оставить без жалованья детей, племянников, свояков таких сановников, как казначей, бостанджи-паша, и после этого самим не остаться без головы? Возможно ли это?
Мурад хитер, как волк. Он уезжает в Анатолию. В Анатолии много кочевников, для которых власть султана божественна. Если в Истамбуле начнутся беспорядки, у него под руками будет слепая, ненавидящая город сила.
Охотиться Мурад собирался не меньше трех недель. Воля ваша, визири, можете долго думать и быстро сделать. Можете рубить по кускам… Но если дело не будет совершено, пеняйте на самих себя. Пути к сердцу Мурада были неведомы, но зато было ведомо: пощады он не знает.
*
Перед отъездом падишах осчастливил своим присутствием покои любимой наложницы Дильрукеш.
- О повелитель! Я каждую ночь жду тебя, и восход солнца стал для меня безрадостным.
Он не улыбнулся.
- Я ждал, пока весь яд выйдет из меня. Я пришел к тебе, Дильрукеш, за моим орлом. Будь же милостива ко мне.
Слезы брызнули из глаз ее.
МЕДДАХ И НАДЕЖДА
Глава первая
“Любовь - это море: кто не умеет в нем плавать, тот утонет”. “Кто говорит правду, того выгонят из тридцати деревень”.
Юный меддах сам когда-то бросал в толпу своих слушателей слова безымянных мудрецов.
Любовь - это море. А в море хорошо тому, кто на палубе галеры, но не под палубой, прикован цепью к веслу,
И море бывает темницей, но любовь?
Меддах метался в золотой своей клетке.
Он снова и снова обходил голую, без единой трещины, глухую стену, которая дом этот, где было все, о чем мечтают в голодном, горемычном мире, отгораживала от безобразного, голодного, горемычного мира, без которого он не мог жить.
Оборвыш, совсем недавно боявшийся оскорбить прикосновением золотую посуду, он вдруг стал придирчив к самым нежным, к самым изысканным блюдам. Он швырял кушанья в слуг, а кушанья эти стоили его медного заработка, может быть, за год.
Та, что называла себя Афродитой, не появлялась многие ночи. Спросить о ней не у кого. Меддах злобно терзал своих немых, потому что ему чудилась скорая расправа. Если его разлюбили - смерть. Золотая клетка, наверное, никогда но пустует, но надоевших птиц на волю здесь вряд ли отпускают, ради сохранения тайны им сворачивают головы.
Швырялся кушаньями меддах не по одной злости. Хитрил. Однажды, отвергнув все сорок блюд, он отправился на кухню. Ведь как-то попадают к многочисленным его поварам свежие фрукты, овощи, птица и мясо?
Он заглядывал в котлы, обнюхивал горшки и кувшины. Он пожелал посмотреть хранилище. Ему показали темные подвалы со снедью, пряностями и другие подвалы, где хранились тончайшие вина. Одного он так и не разглядел - двери на свободу.
В отчаянии меддах устроил пир для всей прислуги. Он сидел с ними вместе, с безъязыкими поварами и сторожами, слушал чавканье, всхлипы, клацанье зубов. Еда без языка - мучение для того, кто наблюдает за трапезой.
Сам он так и не смог притронуться к пище, только пил.
Наконец все насытились. Он ушел к себе, и здесь его тошнило и корчило, и, чтобы не оскорбить брезгливостью слуг, сердца которых он хотел завоевать сладкой едой, сам вытер за собой.
Ночью в его комнату вошли. Он не слышал, как отодвигалась дверь, но он почувствовал, что не один, проснулся сжался в комочек, ожидая худшего.
Вспыхнул огонь. Свеча выхватила из тьмы лицо златокудрой гурии, которая каждый раз, когда являлась Афродита, приносила ему кубок ликующего напитка.
- Пошли, - сказала она.
Он даже ответить не смог, покорно сполз с ложа и пошел. Она провела его в одну из галерей с цветником, подошла к фонтану, повернула мраморную головку лотоса, и фонтан сдвинулся с места.
Два десятка ступеней вниз, десяток шагов подземельем, и опять ступени. Гурия зажгла факел и подняла его повыше, чтобы меддах видел. Яма, железная дверь на трех замках, и, загородив эту дверь, - тигр.
Меддах попятился.
*
Боги знают грешные мысли людей.
Афродита отстранилась от меддаха, закинула руки за голову и тихо, зловеще засмеялась.
- Смертные ничтожны!
- Чем прогневил я тебя? - испугался меддах.
- Скажи мне, что надобно сделать для человека, чтобы он был доволен жизнью? Ты всю жизнь рассказывал о чудесах. Почему же ты тяготишься, когда сказка стала для тебя явью?
- Смилуйся, богиня! - закричал меддах, чувствуя, что земля ускользает из-под ног.
Богиня опять засмеялась.
- Я не богиня - я женщина, но мне ведома твоя печаль: ты хочешь к людям, ты мечтаешь о прежней ничтожной жизни, о грязной соломе вместо пуховой постели, о рубище вместо одеяний царей… Я могу отпустить тебя, ибо не боюсь твоих россказней. Все, что ты ни расскажешь, люди примут за сказку. Но дороги назад, в мой дворец, уже ты не найдешь.
“Кто говорит правду, того выгонят из тридцати деревень!” - снова вспомнилось меддаху.
- Богиня, покинуть твой дом - обречь себя на смертную тоску…
- Хорошо, я тебе верю, - быстро сказала богиня.
Она поднесла к губам левую руку с перстнем на среднем пальце, подула, и раздался высокий вибрирующий свист. Тотчас распахнулись двери, и толпа негритянок подхватила светильники и удалилась. Вслед за негритянками в спальню вошли два гиганта в латах и шлемах, светящихся, подобно волнам под луной. Гиганты подняли светящиеся копья к потолку и развели их, и тогда взошедшие на ложе увидали над собою черное небо и россыпи стамбульских ожесточенных звезд.
Гиганты опустили копья и ушли.
Дверь за ними сомкнулась.
- Люби меня, я хочу забыться, - сказала богиня,
Они остались вдвоем, и с ними было небо.
***
- Улемы117 должны стоять над властью, - заявил своим ученикам Хусейн-эфенди, - ибо улемы - чистый посредник между светской властью и народом. Падишах и народ одинаково должны верить в безгреховность и в безошибочность суда ученых людей, а потому каждый приговор улемов - это правда, согласованная с законом шариата, не противная традициям, освященным веками, и не противоречащая знанию, которому подвластен современный мир.
Хусейн-эфенди отверг все корыстные союзы сильных в империи и вслед за падишахом, который устроил чистку во дворце, начал изгонять из корпуса улемов людей, приобретших дипломы за взятки.
Кёзем-султан, рискуя потерять последние капли доверия падишаха-сына, явилась в Айя-Софью и сама говорила с Хусейном-эфенди.
- Твоя мысль - оградить народ от неправого суда - прекрасна, - сказала она ему, - но Мурад - а я знаю своего сына лучше тебя - видит в этом посягательство на безупречность его власти. Если ты не безумец и если ты действительно хочешь оказать услугу народу, не спеши. Уверяю тебя: придет время, и чистота улемов будет восстановлена сама собой. Ты плодишь врагов, обрушив гонения на мошенников. Но ведь, обрывая листья, сорняк не убьешь. Нужно вырвать корень.
- Я пекусь о делах, которые приносят пользу падишаху, - ответил Хусейн-эфенди. - Нельзя восхвалять аллаха и одновременно возводить хулу на Повелителя народов. Молитва будет кощунством.
Пропасть разверзлась перед Кёзем-султан. Она была уверена, что Хусейн-эфенди, разгневанный посягательством Мурада на священные права улемов, войдет в сговор и поможет ей свалить непочтительного сына-падишаха. Ведь у нее были и другие сыновья.
Безумец, он собирался помогать Мураду править империей. В дворцовых интригах честный человек куда опаснее заклятого врага. Его ведь не купишь, на него одна управа - смерть.
Измученная сомнениями и страхами после беседы с Хусейном-эфенди, Кёзем-султан заснула на плече у меддаха доверчиво, а потому крепко. А меддах уже был готов к побегу. Не находя выхода из дома, он выслеживал тайну стены, через которую приходила к нему его повелительница. Но сегодня Кёзем-султан до того была растеряна и расстроена, что забыла опустить за собой стену.
Меддах высвободил плечо, оделся, сунул за пазуху золотой кубок и, отбросив кисею, которая заменяла убранную в потолок подвижную стену, очутился в крошечной купальне, уставленной зеркалами. Открыл дверь. Тесным, низким ходом, вырубленным в скале, прошел к другой двери, вполне обычной, деревянной, затворенной на задвияшу. Отодвинул ее, потянул ручку на себя и очутился на тропинке.
Не оглядываясь, кинулся по тропинке прочь, потом, опасаясь погони, свернул к морю. Берегом прокрался к городу и нырнул в него, радуясь утру и ранним толпам народа, в которых можно и от самого аллаха укрыться.
Город орал, как бешеный осел, растравленный весной и ослихой.
Но истинное спасение человека - в его друзьях, и, пока тайный дом не оплел город паутиной ищеек, беглец направил свои безумные стопы в чайхану меддахов.
Чайхана была открыта и, несмотря на раннее время, полна народу. Рассказывал старый меддах, тот самый, что приютил у себя русскую девушку Надежду.
Тишина стояла в чайхане - заслушались люди.
И вдруг кто-то из меддахов воскликнул:
- О аллах!
Через чайхану к меддахам шел человек в одеждах, усыпанных драгоценностями.
- О аллах! - воскликнули меддахи, узнавая и не узнавая своего юного товарища. - Откуда ты явился, пропащий?
- Я был там, где одни только радости, но, клянусь вам, вечно радостная жизнь солона и горька для смертного. Я так соскучился по всем вам, по моим возлюбленным слушателям, что прошу вас позволить мне вступить в состязание славных меддахов без очереди.
- Рассказывай! - в один голос воскликнули и меддахи и слушатели.
- Меня душат слезы счастья: я опять с вами! Я хочу, чтобы сегодня было весело… Помянем же наших неунывающих лазов…118 Слушайте!
Одна повивальная бабка попросила подержать свечу перед роженицей. Вышел один ребенок. Свеча догорела. Зажгли вторую. Вышел второй ребенок. И эта свеча догорела. Зажгли третью. Вышел третий ребенок. Но когда зажгли четвертую свечу, муж-лаз вырвал ее из рук бабки и растоптал. “Ты с ума сошла! - кричал он. - Они же на свет лезут!”
Чайхана дружно взорвалась смехом.
- Святой человек Хызр, - продолжал меддах, - проходил как-то мимо поля, увидал бедного крестьянина и сказал ему: “Проси у меня что хочешь!” Крестьянин воткнул свою лопату в землю и попросил: “Пусть лопата станет деревом”. Хызр превратил лопату в дерево, а у крестьянина от обиды навернулись слезы: “Пропала моя лопата!”
Люди смеялись, и под их смех с феской, полной пара, юный меддах и старик покинули чайхану.
Глава вторая
- Будь гостем! - сказал старик меддах, пропуская молодого своего товарища вперед.
Тот зашел в комнату старика и замер. Возле окна, отирая невидимую пыль с глиняной вазы, стояла высокая статная девушка. Тяжелые русые косы по плечам до пят, глаза синие, как небо осенью над золотым лесом, лицо чистое, белое. Поглядела на вошедшего строго, без смущения, только бровь, черная шелковая, надломилась слегка.
Следом за молодым меддахом вошел старик.
- Прости, Надежда! Мы пришли сегодня раньше времени. Скажи моей жене, что пропащий нашелся, пусть она приготовит угощенье.
Надежда опять же без всякого смущения поглядела чуть более милостиво на друга старика, поставила вазу и быстро вышла из комнаты.
- Кто это? - удивился меддах.
- Она русская. Ее зовут Надежда.
- Она твоя жена?
Старик засмеялся.
- Нет. Ее история подобна твоей и достойна сказания.
Когда молодой меддах выслушал историю Надежды, он
воскликнул:
- О небо! Ее судьба действительно похожа на мою судьбу. Жизнь во дворцах оставила ей драгоценное платье, как и мне. И если эти два несчастных платья соединить, получится одна счастливая судьба.
- Если Надежда полюбит тебя, я буду рад выдать ее за тебя замуж, но, если она этого не захочет, не прогневайся. Для меня и моей жены Надежда стала родной дочерью, - ответил старик.
*
Тень скользнула по ее лицу, и она проснулась. В окно, словно воды бурного паводка, вкатывались волны лунного света.
“Нэдэждэ”, - долетел до нее странный шепот.
Она отворила окно.
На дереве сидела огромная золотая птица.
- Нэдэждэ! - прошептала птица и в мольбе потянулась к девушке руками.
Ветка качнулась, птица затрепыхалась, стала валиться на бок, поспешно вцепилась руками в сучок и, с шумом превратившись в человека, повисла перед окном Надежды.
Девушка неудержимо - о аллах! - тихонько, затаивая звук, рассмеялась.
Птичка оказалась молодым меддахом.
Меддах подтянулся, оседлал сучок, собирался сказать нечто высокое, но положение у него было дурацкое, а в дурацком положении самые нежные слова выглядят тоже по-дурацки.
Надежда облокотилась на подоконник и смотрела на меддаха. Под луной лицо ее было серебряное, а волосы все-таки золотые.
- Держи! - меддах что-то метнул Надежде.
Она поймала.
Это была роза. Роза уколола девушку в ладонь.
- Спасибо! - сказала Надежда по-русски.
- Что?
- Благодарю тебя. Это лучший подарок за всю мою жизнь… - Надежда тихонько засмеялась и вдруг заплакала. - Прости, мне сегодня исполнилось восемнадцать лет.
Русская девушка не закрывала лица, как принято у турчанок, от нее исходила чистота белых северных льдов.
- Стань моей женой! - вдруг сказал меддах девушке.
Она посмотрела на небо. Небо было чужое. Она жила среди добрых людей, но небо Стамбула было чужое.
- Возьми меня, меддах, - ответила Надежда.
- О аллах! - воскликнул он. - Я перед лицом твоим клянусь! Подобно учителю моему, я буду иметь только одну жену, ибо кто знает многих жен, тот не достигнет дна в море любви.
- Если завтра вспомнишь слова, которые ты произнес сейчас, приходи за мной. Мы, русские, любим говорить: утро вечера мудренее.
Глава третья
Олень вырвался на просеку и помчался вверх, на взгорье. У него не было другого пути, только вверх, по открытой, смертельно опасной просеке: в лесу сидели загонщики, по пятам гнались собаки. Оленя вели к вершине холма. Здесь, в засаде, зверя ждал падишах Оттоманской империи султан Мурад IV.
Мурад знал все про царскую охоту. Когда-то она ему нравилась - лучшего, великолепнейшего зверя убивал он, первый человек государства. И не имело значения, сколько лет этому первому верховному человеку, одиннадцать или сто. Зверь падал к ногам государя, подчиняясь неумолимой силе закона иерархии.
Олень был прекрасен. Он бежал к своей смерти, изумляя молодой силой. Бежал, бежал, словно там, за пределом, - вечный луг свободы.
Мураду не захотелось убивать этого оленя, и он не убил бы его. Но и над ним, первым человеком империи, как топор палача, сиял всемогущий закон иерархии.
Не убьешь ты - придет время, и убьют тебя, ибо ты уже не можешь убивать.
Мурад натянул тетиву, стрела, слетев с гнезда, запела и вошла оленю в глаз. Олень упал на рога, перевернулся в воздухе и умер, так и не оторвав головы от земли.
К Мураду ринулись со всех сторон с восхвалениями, но он повернул коня и ускакал за холм.
Вломился на коне в чащобу и потом ехал крадучись, пока конь не остановился перед огромным буком. В тени дерева могли укрыться добрых две дюжины всадников. Вершиной дерево уходило к облакам, не дерево - мечеть.
У Мурада шевельнулась вдруг больная мысль: ему захотелось, чтобы дерево это только с виду было неодолимо могучим и здоровым, только с виду. В мире все ведь только сверху, с виду вечно и нетленно.
Мурад постучал рукоятью плетки по стволу. Не слыхать дупла. Стукнул сильнее - не слыхать.