Кажущаяся размеренность его жизни тем не менее всегда была готова широко раскрыть глаза. Матери же все казалось иначе и иногда говорила она, причитала: дальше-то как? ты сам себе что ли не нужен? намучается с тобой кто-то… мне что ль кого искать тебе?
Однажды… Однажды – выражение без лица. Странное прокладывает себе дорогу признаками обыденности, когда все названия признаны, все поступки названы, а конечному результату не находят объяснения; вот чей-то кашель за стеной, гул проехавшего автомобиля, смех, тявканье черной, похожей на жука, мелкой собачонки (это за окном), скрип двери, шум газовой горелки, увесистая плюха сорвавшейся с крана капли по водной глади оставленной в мойке кастрюли (это на кухне), шорох упавшей газеты (это в комнате) – бумажное тело скользнуло вниз.
Он поднял газету. Это была местная «Неделя»: программа телепередач, объявления, реклама, кроссворд. Меняли квартиры. Продавали недостроенный дом, 9х7м, участок 15 соток, немецкий аккордеон «Вельтмайстер», пишущую машинку «Москва», новую мутоновую шубу, автомобиль «ВАЗ-2101» в аварийном состоянии, свадебное платье, разм. 44-46. Собирались купить новую японскую вязальную машину, мутоновую шубу, автокраску финского производства, №793, коричневую, 6 импортных стульев и линолеум, сапоги зимние, женские. В «разном» одинокий мужчина собирался снять или купить квартиру, срочно просили деньги в долг, проктолог проводил лечение геморроя, искали ярко-рыжего кота «Персика», заранее благодарили, меняли сапоги 43 разм. на 44, шубу мутоновую 48 разм. на 46… А вот что-то интересное: «Требуется водитель на личном транспорте с опытом работы в зимних условиях. Просьба сообщить марку машины и возраст водителя. Писать до востребования…»
Было это в августе. Осенью еще не пахло, по-прежнему зеленела трава, солнце, казалось, не уходило с неба, даже жара уставала бороться с людьми, и что-то близкое к зиме можно было обнаружить разве что в киоске «Мороженое», где в открытом картонном ящике сверху пломбира лежала глыба льда.
Через два дня Буров, вылезая из машины, случайно взглянул на небо, где перистые облака вытягивались спутанными нитями, и подумал: а почему бы нет?
Минуло еще три дня. Вечером, после института, мать сказала ему: «Тебе звонили». Он молча ел гречневую кашу. «Почему ты не спросишь кто?» «Не знаю», – ответил он и вышел из кухни. «И я не знаю, кто это был», – сказала она ему в спину. Когда зазвонил телефон, он сам взял трубку. Женский голос сказал ему, что письмо получено, все в принципе устраивает, только еще раз хотелось бы уточнить марку машины. «Жигули», – сказал Буров. Хорошо, а еще можно вас спросить? «Можно». И его спросили: ради бога, не подумайте ничего такого… ваш рост, вес, размер обуви, цвет глаз (!), курите ли вы? Он на все сразу хотел ответить «нет», но в итоге ответил так только на последний вопрос. Хорошо, ответили ему, очень хорошо, я еще подумаю и вы пока что подумайте. «А что надо делать?» – спросил он, но трубка была уже накоротке с темным молчанием.
«Над чем мне думать?» – спрашивал он себя, но недолго. Вот оно, приключение! – радостно решил он, и как только подумал, что «радостно», так и спросил себя: почему? Он еще раз повторил про себя: вот оно, приключение, – словно бросал высокомерную перчатку случайности, и еще раз повторил и еще. Вот. Оно. Приключение. Последний повтор уже не маскировался воодушевлением – темную пасть с редкими зубами раскрывала откровенная издевка. Он стал спокойнее. Вопросительный знак выгибал его брови, но слов перед ним не было. Он не знал пока, что ему у себя спросить – и у себя ли? И все же дважды сердце толкнулось в груди: позвонит ли?
«Я твердо решила, а вы?» – спросила она через неделю из зарешеченной темноты трубки. «Да», – выронил он шаткое убеждение в обратном. Договорились об оплате. Деньги были предложены весьма приличные, и всего-то работы: три раза в неделю, не более, часа по два, в основном по городу. Так вас устроит? «Устроит». Тогда завтра в семь часов вечера у филармонии, сможете? «Да», – ответил он, окончательно теряя в коротких гудках самообладание.
Они встретились. Дверцу машины открыла молодая женщина и спросила: «Надеюсь, это «Жигули»? Она была лет на десять старше Бурова. Зеленое платье, длинные волосы. «Вы правда не курите?» – спросила она. «Нет», – растерянно сказал он и включил музыку. Ехали около часа. Она говорила: налево… теперь направо. «Минут десять меня здесь подождите». Он разглядел двухэтажный дом, заслоненный низкой листвой деревьев, но вошла ли она туда, он не заметил. Она вернулась раньше, сильно хлопнула дверцей. «Музыку выключите, пожалуйста». «Громко?» – спросил Буров. «Нет. Я нот не люблю». Он пожал плечами. Высадив ее у филармонии, он получил деньги за неделю вперед и просьбу быть послезавтра у рынка в три часа дня, это не сложно? «Странно, – подумал Буров перед сном. – Я не спросил ее имени».
Они почти не разговаривали. Она говорила куда ехать, выходила из машины, отсутствовала минут десять, не более, потом возвращалась и говорила: поехали; спрашивала: в пятницу в два часа дня сможете?.. Институт он теперь редко посещал. Она называла места встреч: памятник на площади, цирк, проходная завода фаянсовых изделий, рынок, столовая у вокзала… А в десять вечера? «Смогу», – отвечал послушный Буров. Достаточно легкие деньги и куча вопросов, первый к себе: что я делаю?
Однажды в ней проскользнуло что-то обиженное. Она вышла из-за дома (обыкновенный пятиэтажный, за ним аптека, сквер… ничего особенного) и остановилась у светофора. Буров ей посигналил. Улицу она не переходила, глядела куда-то перед собой, мимо спешащих людей. Он подъехал, опустил стекло и окликнул ее: «Эй!» Она села в машину и, уронив руки между колен, кусала губы. «Подлец. Предатель!» – тихо прошептала она. Буров держал руку на дрожащем овале переключения скоростей, ждал. Вдруг она очнулась и сказала: «Поехали».
Как-то пришлось им выехать за город. День был солнечный, жаркий. Она ушла в лес. «Буду через пятнадцать минут». Буров плавился в салоне под раскаленной крышей и думал: «Я не только имени ее не знаю, я все еще не знаю ее зимних условий». В ожидании он полез в бардачок за сигаретами, которые держал для пассажиров, но тут же отдернул руку. «Что я делаю? – подумал он. – Я же не курю». Он посмотрел на часы и вдруг обнаружил, что она отсутствует уже около часа. В лес вела узкая тропинка. На воздухе было не так душно и влажно, как в машине. Он оттер пот с шеи носовым платком и шагнул за деревья. Совсем редкая стежка, пересыпанная прошлогодней серо-желтой хвоей вывела его к кустарнику, за которым виднелись просветы. Раздвинув ломкие ветки, он увидел залитую солнцем поляну, а в дальнем конце – ее. Она уже поднималась с примятой травы, надевая через голову платье. «Извините», – сказал он. «Извините», – сказала она. В ее глазах стояли слезы. В город возвращались молча. Потом еще несколько раз они туда приезжали. Через пятнадцать минут она приходила.
Буров начинал кое о чем догадываться, но он мог и ошибаться. Наступил сентябрь. Пошли проливаться частые дожди. Во время одного такого дождя, когда работающие дворники размывало потоками по лобовому стеклу и она не смогла выйти у здания почтамта, она спросила: «Завтра?» «Да, – спокойно ответил он. – Утром, в девять». Дождь сокращался, уходил. «Завтра», – повторила она. Совсем пропал. «Завтра мы все решим», – сказала она, вылезая из машины. Буров глядел ей вслед до тех пор, пока она не затерялась в толпе.
Утром он выпил только чай. Мать вздохнула, когда он отодвинул тарелку с приготовленным завтраком и встал из-за стола. «Куда ты?» – опросила она.
На улице было холодно, воздух словно завис над двором в предчувствии первых заморозков. Он сел за руль и поехал. Через час был на месте. «Сегодня я спрошу ее. Надо же в конце концов узнать», – решил он. Вошел в лес. Под ноги упала шишка и сразу прерывистое дыхание – бег. Как это просто и странно. Знакомая тропинка. Стежка. Осень. Поляна. Блеснувшее по листве солнце. Ветер. Всё.
Прихоти дня
Вот так бы лежать и лежать, думаешь ты, и не видеть ничего из того, что происходит; если бы ничего не было, было бы намного легче, тогда бы не было июня, жары, футбола, чемпионата мира. О нем ты узнаешь из газеты, которую достал из почтового ящика соседей, движением похожим на сон или случайное одолжение времени. В основном, бесплатные объявления. А еще пишут, что сегодня четырнадцатое число, понедельник, и вечером наши будут играть с Бразилией в Севилье на стадионе, вмещающем 68 110 зрителей. Закрыв глаза, ты пытаешься представить себе это число, упакованное в униформу всеобщей неистовой страсти, но у тебя ничего не выходит, представляется только черно-белый футбольный мяч. Правда, он растет, увеличивается в размерах, поскрипывая от натуги; вот-вот он лопнет, разорвав воздух гулким хлопком. И тут вдруг звонит телефон; зрительная пружина дает отбой, ты берешь трубку.
Незнакомый голос тебя узнает сразу. Пока ты соображаешь, кто бы это мог быть, начинаешь соглашаться с ним, с его уверенностью в том, что не ошибся, скорее это ты ошибаешься, сомневаясь в его приглашении встретиться сегодня, ближе к вечеру, в скверике, напротив аптеки, еще Виталик подойдет, с тем, чтобы затем пойти в кафе, где вас будет ждать Сергей… Да, говоришь ты, я свободен, да, смогу, да, понимаю. Но ты не спросил: зачем? Странное дело, но вдесятеро больше слов, что он выложил против твоих полуслов, старающихся звучать более менее благородно, чтобы не уловить в них интонацию неузнавания, подвели тебя к этому многократному «да», пользуясь которым, ты крепил больше свою, нежели его уверенность в том, что вы знакомы. Если он знал тебя, то конечно же знал его и ты. А по тем близким тебе деталям, прозвучавшим в разговоре – «по-прежнему не работаешь?», «все так же один?» – это становилось окончательно доказанным. Странно, думаешь ты, и натираешь руками виски. Очень странно, ведь на самом деле сегодня 14 июня, воскресенье. Да, чемпионат мира, но во Франции, а не в Испании.
Вечер приходит как-то незаметно. Он наступает на пятки летнему дню, толкает его в потное, нагретое плечо, и тот заваливается; никнет его солнечная голова, удлиняются пыльные тени; людей на улицах становится больше, они спешат с работы. Выходишь и ты с незаполненным стадионом в голове. Но процесс уже начался. Полупустые трибуны ждут. Франция, шепчешь ты, чемпионат мира. Главное теперь – не встретить соседей. Дело не в газете. Это так, досадная мелочь. Газетку ты вернешь. Просто тебе сложно лишний раз увидеться с людьми, прожившими свою жизнь недаром. И все-таки встреча на лестнице. Пожилая супружеская пара. Тяжелое дыхание. Медленный подъем. Равномерное движение левых рук, отталкивающихся от перил. Гребцы по порожистой реке жизни. Вместе. «Недаром». Их внимательный взгляд на тебя. Они останавливаются, сушат весла. Пропускают тебя, газету, свернутую в трубочку и твое скорое, падающее сверху, расстрелянное зубами «р-расте». Ты слышишь, как тебе вежливо отвечают. Все нормально. Здороваться с людьми – значит признавать их и себя гражданами одного государства. С тобой здороваются – значит тебя не вычеркивают.
Идя по улице, ты замечаешь, что все идут против тебя, и это верно: ведь они возвращаются, а ты уходишь. С утра у тебя было ничем неоправданное чувство того, что все больше ты приближаешься, наконец, к некой границе, отделяющей тебя от реальности. Ведь был уже случай: топоры и вопросы. Стоя на автобусной остановке, ты думал о том, что у тебя нет сил справиться с течением, в которое ты угодил. Даже не надо захлебываться и кричать, делать судорожные движения, все равно никто не поверит, – тихое и спокойное, оно очень тихо и спокойно уносит попавшего в него, не пересекаясь с другими течениями; по одной бесцельной прямой приближается он в бог знает какую гавань. Ты ухватился и подумал: есть параллельные потоки, жизнь над нами просто смеется.
Снова была жара. День лениво развлекался с людьми, и они очень хотел пить, толпились у автомата с газированной водой. Ты услышал, а потом и увидел несколько ударов по нагретому железу, проглотившему монету, троих обалдевших парней, пустую бутылку из-под водки, покатившуюся от них по асфальту, женщин, детей, стариков не было, и подумал: с ума сошли, в такую жару… Твой взгляд до них мерялся тридцатью-сорока шагами земли, пыли, окурков, осколков стекла, мелких камешков, смятых бумажных стаканчиков из-под мороженого. Наверное, ты долго смотрел на них, на ожидание за их спинами, отодвинувшееся на всякий случай на некоторое расстояние, – долго потому, что не было автобуса. А потом сработало боковое зрение, и ты увидел, что к тебе быстрой походкой направляется человек в солнцезащитных очках, седовласый, загорелый, с сигаретой в руке, в рубашке с коротким рукавом, как у тебя, как у них, у тех, за которыми вы наблюдали оба, а он еще и за тобой.
Он подходит к тебе и говорит: вот это да, привет, стоишь и смотришь, такой здоровый, поможем? Кому? – спрашиваешь ты, действительно не понимая, хотя хотел спросить: вы меня знаете? Ребята выпили, говорит он, надо бы огня поубавить. И все-таки ты спрашиваешь его: мы с вами знакомы? Он неожиданно замирает и быстро говорит: мы с вами не знакомы, не подходите ко мне больше, потом бросает сигарету и идет к троице, с усердием добывающей воду. Всё заканчивается мирно: покачиванием голов, улыбками, закуриванием сигарет из одной пачки, взятием под локоток, прогулочным шагом, и ты пытаешься сообразить, а что же там все-таки было? Ты стоишь на месте, седовласый возвращается. Две секунды сжатых губ. Обращение: пару вопросов для прессы можно? Можно, говоришь ты и думаешь, что где-то его видел. Вопрос: что же вы не подошли? Куда? Сюда, говорит он и показывает пальцем, – так расстаются с тем, что позади, уверенно ссылаются на тех, кто за спиной, указывают место, где быть новому городу. Ты говоришь, что там ничего не было. А он тебе: как не было? вы топоры видели? когда там топоры мелькали, видели? когда там начались твориться безобразия? когда там женщины, дети и этот мат? Ты удивляешься, что он так разгорячился, и вдруг улавливаешь слабое дыхание спиртного. Ну это вы насочиняли, хочешь ты ему сказать, но говоришь: ну так уж и… Да так, прерывает он, и только так, – очень внимательно тебя разглядывая. Вот еще один поток, думаешь ты, и говоришь: нет, не видел. Он: почему же? Ты: не хочется потворствовать статистике. Тебе: а у вас есть данные? Догадываюсь, ответил ты и подумал: неужели мы оба понимаем о чем говорим?
Вот тогда ты и решил: граница близка. Ты входишь в сквер напротив аптеки, ступаешь на его белые плиты, отрезанные друг от друга пробившейся травой. Совпадение движений, столкновение лоб в лоб, резкий скрежет и звон в ушах, и вот уже осмелевшие солнечные зайчики набегают на окна противоположного дома, и ты жмуришься, пропадая в отражении твоего мутного сознания, в изнеможении от жары, футбола, ничегонеделанья, нехотения. Сколько можно себя проверять? Несколько минут ожидания – вполне бесстрастный период. Ветер умер задолго до полудня. Какой-то потусторонний, размазанный жарой по небу клекот птиц. Поднимаешь вверх голову. Где они? Что за птицы? Ничего не видно из-за бледной жары. Пролетели, издали какие-то звуки и словно не было их никогда. Садясь на скамейку, разворачиваешь газету, ее нагретые листы, высохшие, ломкие листья деревьев, крылья усталых птиц, как карту местности, по которой долгое время бредешь и теперь хочешь определить свое местонахождение, как чудом уцелевший парус с погибшего корабля, а там все то же: жара, июнь, футбол, чемпионат мира. Твои глаза уточняют масштаб карты, ищут заплаты на парусе и находят письма читателей на второй странице, посвященные предыдущей публикации, в которой был представлен социальный автопортрет антигероя нашего времени. Говорится о цинизме того, кто письмо свое, вызвавшее негодующие отклики, подписал инициалами: «у него и не может быть ни имени, ни фамилии, зачем они такому субъекту?» – пишет женщина-бухгалтер из Донецка. Ты пользуешься своим зрением, как стенографией, – буквы превращаешь в знаки, лесенкой рассыпающиеся по бумаге, заставляя смысл прочитанного сбивчиво объясняться с прыжками глаз; читать газету как книгу для тебя означает увеличивать ее страницы, переплетать, теснить на корешке золотые буквы, признавать непреходящую ценность того, что наше общество должно самым решительным образом бороться с подобными негативными явлениями, которые как сорняки душат поступательное движение нашего общества, удалять болезненные наросты на здоровом организме, такие люди позорят наше общество, а все почему? а все потому, что «заелись», не хотят трудиться, не хотят вкалывать до седьмого пота, я вот с десяти лет пошел работать, скажу честно: было трудно, и ничего! жили, трудились, строили, а ему все на блюдечке подавай! откуда это равнодушие? вы посмотрите, как раньше плохо жили, зато сейчас… и чего ему не хватает? хлеб есть, под мирным небом живем, ему все дороги открыты, как мать, я не хотела бы иметь такого сына, есть, конечно, отдельные недостатки, но так очернить всё, троих родила и еще на полставки, а тут мать слегла, с жиру бесятся, влияние Запада, поднять идеологию на должный уровень, ему бы поработать от зари до зари, как мы с братом батрачили, распустились, отсутствие четких идейных позиций, слишком хорошо жить стали…