Только позже он открыл тайны дальних кабинок, медленно осознавая, какие иные удовольствия мог здесь получить. Но его всегда учили, что для соблюдения полной уединённости — дабы избежать беды и предотвратить вторжение — он должен потратить деньги; следовательно, занять кабинку и не заплатить за видео было запрещено. Более того, стоило тебе замешкаться в вестибюле пассажа, это служило сигналом для хозяина выпроводить тебя наружу, а если ты долго слонялся вокруг парковки в Гризвуде, с лёгкостью мог привлечь к себе внимание офицеров полиции.
Для тех, кто искал быстрого облегчения, объявление на двери пассажа устраняло всякую неясность: хочешь сыграть, играй! но это стоит денег, мальчики и девочки! Так что, пока кабинка была закрыта и жетоны падали в щель — телевизор показывал, что ты предпочёл (белые, чёрные, азиаты, испанцы, садомазо, чёрно-белое, подвешенные мужчины и женщины с тугими задами, трахающиеся без перерыва, мужчины отсасывают у мужчин, лесбиянки с ремнями, порющие друг друга, секс втроём, вчетвером, бесчисленные оргии). Управляющие, так же как и клиенты, редко бывали несчастны. Правила сделки, как в конечном счёте понял мужчина, были совершенно просты.
Теперь он гадал, не приходя ни к какому заключению: что за человек прижал свои губы к отверстию соответствующего размера? И было ли в его характере нечто такое, что и в том, кто просунул свой член в дыру, где ждал рот другого мужчины?
Он потёр руки, ощущая кости и плоть.
Коснулся своего потного лба, холодных мочек ушей, обросшего бородой подбородка.
Затем закрыл глаза, возвращаясь памятью к тому лету, к тому пассажу, к звукам порнухи за закрытыми дверями (стонам, мычанию и электронной музыке) — эти великолепные дыры были прорезаны между тускло освещёнными кабинками, он не замечал их неделями, игнорировал их, пока не настал тот июньский вечер, когда дождь обрушился монотонным потоком на разгорячённые жаром улицы.
И снова он был здесь, вспоминал себя много месяцев назад, он видел, как забыл об осторожности, мастурбируя в кабинке. За исключением того, что он сейчас здесь, внутри тоннеля, и готов к тому, что в щели покажется рот; он предвкушает обольстительный, убеждающий голос:
— Эй, давай его сюда, позволь мне попробовать его, дай мне твой член.
Он помнит, что был недалёк от эякуляции и, будучи возбуждён, не думал дважды о том, чтобы уступить. Нет, в тот миг это не было ни пугающим, ни страшным, никаких мурашек по коже, ему не было отвратительно думать, что этот рот без лица даст ему оральную стимуляцию.
Рот проглотил его, язык двинулся зигзагами, губы скользили по пенису, пока шок оргазма отбрасывал его назад. Восстановив дыхание, он разглядел, как рот мгновенно исчез — на его месте возник член со слабой эрекцией, влажный от спермы, жаждущий взаимности, доверчиво просовывающийся в щель; от его вида у мужчины сжался желудок.
— Пососи меня, — взмолился рот.
Застёгивая «молнию» на брюках, он думал:
«Ты, тупица, никогда это не повторится».
— Отсоси мне…
Он повернулся и быстро вышел из кабинки: «Никогда больше! Ты зашёл чересчур далеко».
Однако опыт вспоминался и вызывал эрекцию всю ту ночь, возродив его задремавшую было бессонницу. Он вертелся под простынёй, ходил посмотреть на детей, спустился вниз и включил телевизор, он съел картофельные чипсы — всё время размышляя о тревожном эротизме рта и щели.
На следующий день яростно мастурбировал (один раз в душе, другой раз в гараже), всё время повторял собственными губами те самые слова: «Позволь мне попробовать его — дай мне твой член — позволь мне попробовать его…» Но, какую бы вину он ни скрывал впоследствии, она рассеивалась после тех минут, когда его семья желала ему спокойной ночи.
Жизнь чересчур коротка для вины, решил он. Всё было слишком недолго для жетонного вуайеризма или для одинокого секса в запертой кабинке. Жизнь, заключил он, должна быть любопытным приключением, она стоит приятного риска.
— Оставайтесь восприимчивыми, — учил он своих питомцев. — Пробуйте разные способы, исследуйте и наслаждайтесь, знайте правила и создавайте кое-какие свои. Изучение — это ключ ко всему, поверьте. Для тех, кто не слушал, позвольте повторить это снова…
Знать правила: определить дальнюю кабинку с заветной щелью, закрывать и запирать дверь, использовать два жетона, мастурбировать перед видео, подождать немного того, кто посвистит или прижмёт губы к щели (это означает, что он отсосёт), принести презервативы без смазки (он может их не принести).
— …как я уже говорил, изучение — это ключ…
Создай некоторые свои правила: мужчина будет отказываться подставлять свою голову в ответ. К тому же, во всяком случае вначале, он избегал смотреть на человека, который ему отсосал. Привлекательный, жирный, со свиным рылом, тощий, вымытый, вонючий, лысеющий или лысый, старый или молодой, с длинными или короткими волосами, изнурённый или мускулистый — как бы они ни выглядели и ни действовали, это к делу не относилось (ему было дело лишь до их ртов и языков).
— …исследуйте и наслаждайтесь…
Но заветные щели имелись только в четырёх кабинках, те обычно бывали заняты. В результате он начал рассматривать лица, входя в галерею, пытался встретиться глазами с мужчинами, неспешно приближающимися или покидающими кабинки в поисках томного взгляда, полного интереса. Пересекшись взглядом с подходящим, предпочтительно его возраста или моложе, продолжал смотреть на него, проходя в свободную кабинку.
Словно рыбалка, воображал он. Словно надежда на то, что наживка будет проглочена.
Растворив дверь, он расстёгивал брюки и ожидал, когда избранный им персонаж робко войдёт.
— Привет…
— Привет. Входи…
Этот обмен фразами был обыкновенно всем их разговором; мало что говорилось ещё, остальное выражалось базовым желанием, механической природой подобных действий (вздохи, порывистое дыхание, быстрые и короткие толчки). Хотя в такие мгновения он чувствовал себя могущественным, несомненно старшим: он не склонялся ни перед одним мужчиной, он не возвращал услуги, но они хотели его и нуждались в нём, они желали его; в такие минуты они ему принадлежали и всегда делали всё, чтобы ему угодить.
Он не мог вспомнить, сколько их последовало в дальнейшем, сколько их с радостью падало на колени и служило ему (меньше пятидесяти, больше тридцати?), хотя каждого он записывал в записную книжку, четыре звёздочки отмечали памятные встречи, записанные ради их собственной прелести и спрятанные внутри его красного органайзера.
«Индеец, длинные чёрные волосы, лизал мои яички стоя на коленях, был готов угодить мне.
Накачанный парень за двадцать, быстро двигает ртом, придерживал за уши, чтобы он не задохнулся.
Постарше, может быть около сорока, любопытный акцент — стащил рубашку, хотел, чтобы сперма размазалась у него по груди, без презерватива, я кончил быстро, но приятно, ухоженные ногти.
Азиат, тридцать лет, видел его раньше, мы оба просто обожаем садомазо-видеошоу, отсосал меня до появления спермы, хороший рот».
Не раз он размышлял о том вреде, который могли принести его чёртовы походы. Или эти анонимные мужчины, тщательно и детально записанные его собственным почерком, могли бы дать свидетельства против его невиновности, показать, какой он ужасный лжец. Как он мог предвидеть своё грядущее положение, сокрушительный вред от того, что сам записал на память? Документируя похождения прошлым летом, мог ли он предугадать свою роковую гибель?
— Тобиас, веришь ли ты, что некоторые люди обречены, независимо от того, пытаются они исправить прошлые ошибки или нет?
— Ну, я бы сказал, мы все обречены. Просто похоже, некоторые обречены больше, чем другие, разве не так?
«Да, — думал мужчина. — Да…»
— Да, — сказал он.
Скрытые темнотой, чувствительные посетители пассажей для взрослых и общественных туалетов собирались здесь ради транса, топливом которого была похоть, они страстно желали этого — и желание бывало удовлетворено, это приближало их к совершенной жизни, о которой они мечтали, тем не менее они были не в состоянии выразить этого словами. Они склонялись на колени перед заветными щелями, их жадные рты желали наполнения, внутри их было достаточно жажды, чтобы принять любой предложенный член, их ласкающие пальцы тянулись к яичкам другого. До самого горького конца— то была их не выраженная словами мантра, заклинающая духов в действии, один вёл себя точно так же, как другой, — язык вызывал эрекцию, вкус появившейся спермы символизировал недолгую нирвану.
Этого каббалистического удовольствия искали мужчины всех категорий, некоторые из них были откровенными геями, многие другие были женаты или недавно развелись. Те, кто помоложе, начинали отвергать веру в божественное начало своего тела; таких рано сформировали родители-ханжи или непомерное отвращение к сексу, которое руководило их первичными фантазиями. Бывший футболист из колледжа забывал на поле своё прошлое нравственное величие и вместо этого воображал обнажённых соратников по команде, потеющих в раздевалках. Уединившиеся мужья, ненасытные гомосексуалисты, преследователи гедонизма, принимали это желание и теперь возвращались без сожалений о том, что заставляло их чувствовать себя исключительно живыми. Поражённые виной утешали себя главенствующей силой своей нужды, утверждали, что это совершенно нормально и можно расслабиться и снова отдаться порыву.
Внутри кабинок в пассажах и кабинок в туалетах мужчины могли мельком увидеть реальность, которую не могли найти где-либо ещё: покладистых партнёров и пассивных незнакомцев, вкус чужой, анонимной кожи, индивидуальность, которую вытесняли оргазмы. Там не было личностей — среди мужчин, которые выслеживали своих партнёров в пассажах для взрослых или в общественных туалетах, никакого утверждения индивидуальности, намёка на личную историю не было. Те, кто отдавался своему безрассудству — гомосексуалисты, одинокие мужчины, — иногда надеялись, что они изменятся, найдут настоящую любовь, остепенятся и наконец научатся сопротивляться влечению, которое ведёт их в тёмные уголки города. Другие ничего такого не думали, в большей или меньшей степени удовлетворялись обслуживающими их незнакомцами и принимали их услуги.
У него не было никакого сходства с этими персонажами, он даже не считал свои предыдущие желания чем-то по-настоящему гомосексуальным, хотя и не верил в гомосексуальность как в биологическую ошибку или в греховное дело. Для него влечение к своему полу было просто стилем жизни, противоречащим его пониманию самого себя. Конечно, он наслаждался сексом с этими разнообразными мужчинами, большинство из которых, вероятно, были гомиками, но его привязанность приберегалась для женщин (в частности, для его жены Джулии, по которой он сейчас скучал больше, чем когда-либо).
Так что произошедшее отделение от семьи было неполным. «Я люблю Джулию, я никогда бы не смог полюбить мужчину так, как люблю её. Секс и любовь, — рассуждал он, — это две разные вещи — всегда есть отличие в том, чтобы любить другого мужчину и получать наслаждение от ласки его губ». Он отказывался смотреть на это как-то иначе.
Более того, мужские формы редко его возбуждали, по его мнению, пенис никогда не мог быть таким приятным, как грудь и вагина, складки и изгибы женского тела. Оставаясь один в кабинке, он обычно выбирал на видео мужчину и женщину, занимавшихся сексом, — может быть, далее двух женщин, временами двух мужчин и женщину.
Разделяя кабинку с кем-нибудь ещё, выбирал явных геев ради их выгоды, и никогда ради своей; это была вежливость, на которую он едва ли скупился — если человек, отсасывающий ему, испытывал необходимое возбуждение, в таком случае и он испытывал необходимое возбуждение. Будучи настолько любезен, насколько это было возможно, мужчина в конце концов хотел, чтобы тот, кто обслуживал его, думал, что его нужды тоже важны — даже если это означало выбор видео, на котором двое мужчин трахались у плавательного бассейна.
— Гомосексуалисты — такие же люди, как вы и я, — однажды сообщил он ученику, который пожаловался на то, что поэзия Уитмена кажется ему нудной. — У них красная кровь, их слёзы — точно такие, как у тебя.
— Да, но почему мы должны слушать о них? Я хочу сказать, то, что парень делает с другим парнем, — это его личное дело, но пусть держит это при себе, потому что это словно грязь.
— Я думаю, ты не совсем понимаешь.
«Они никогда этого не поймут, — думал он сейчас. — Любовь — это любовь, секс — это секс, — конечный результат этого — вот что важно: как мы проявляем нашу любовь, как мы отдаём себя в сексе». Этой простой мысли неизменно, каждодневно не могли понять — в школах, в кабинетах, в особенности в церкви.
— Что тут понимать? Мистер Коннор, Бог создал Адама и Еву — а не Адама и Стива.
Адам и Ева, а не Адам, и Стив: мужчина вспоминает, как он впервые услышал эту бородатую шутку шесть лет назад, произнесённую украдкой кем-то из мужей на парковке «Баптистского оазиса пустыни». Он шёл за этой группой, держась на приличном расстоянии, пока их жёны продолжали в церкви изучать Библию, как обычно по вечерам в среду. Это были занятия для семейных пар (мужчины взяли короткий тайм-аут, чтобы выпить кофе и поддержать мужское братство). Но мужское братство было, как вскоре понял мужчина, доступно только для избранных. Белые христиане, рождённые в определённой вере: просто стоять среди них означало, что ты их единомышленник — никакого либерализма, никаких забот о благосостоянии, никакой симпатии к гомосексуалистам или нелегальным иммигрантам.
Мужчины-христиане качали головой, когда кто-либо упоминал о Национальном дне поддержки сексуальных меньшинств, хмурились, когда говорили о марше миллиона матерей в Вашингтоне. Потом они смеялись, мужское братство обменивалось шутками — это не были Адам и Стив— и многословно обсуждало грязных гомиков, прихлёбывая из пластиковых стаканчиков.
«Дюжина так называемых христиан, — думал мужчина. — Не похожие на Христа престарелые мальчишки, мужья с их высокомерными жёнами».
Даже Джулия, которая обычно боялась гомосексуалистов, была обеспокоена, когда он упомянул разговоры на парковке:
— Это нехорошо, то, что говорят эти ребята — да ещё в церкви. Разве не предполагается, что мы прощаем грешников, но ненавидим грех, верно? Вот так-то.
Это было до того, как она начала набирать вес и неприятности с раздавшимся телом помешали ей приезжать на собрания в среду, до того, как её сильные члены стали дряблыми, а её когда-то удлинённое лицо пухлым и обрюзгшим. Никогда этого не выражая, он был страшно рад, что она больше не считает удобным ездить туда, он чувствовал облегчение при мысли о свободе от общения с этими лицемерами.
— Фарисейские дураки. Он воображал, как обзывает их, сожалел о том, что прихлёбывал свой кофе и помалкивал, слушая, как эти болваны рассуждают о бесконечной Христовой любви и всепрощении.
Или, может быть, он мог изменить ход их мыслей, может быть, мог привести интеллигентные доводы и мысли, касающиеся гомосексуалистов (мысли, о которых его жена не подозревала): потому что он обожал геев; они зачастую были творческими и приятными людьми, они едва ли приводили несчастных детей в этот изменчивый и перенаселённый мир, они были аккуратными, опрятными, у них были отличные головы. Будучи учителем, он знал некоторых учеников, явных геев (может быть, они сами в этом были ещё не уверены, может быть, они боролись с этим), большинство были прилежными, утончёнными и скромными. Он воображал, что они символизируют сложность любви, представляют собой пример того, сколь неисповедимы пути Господни.
Однако он помнил, что Джулия категорично объясняла: мужчины-геи совращают мальчишек, втягивают их в свой круг.
— Они постоянно делают это, — говорила она. — Вот почему сейчас их так много.
Споры на эту тему были бессмысленны. Она слышала отвратительные подробности того, что случилось, когда ему было пятнадцать; в душе, в муниципальном бассейне, рядом мылся незнакомец, мужчина среднего возраста, он намылил свой член и начал мастурбировать.
— Бедняжка, — сказала жена после того, как он рассказал ей эту историю. — Как ужасно. Он мог бы изнасиловать тебя, или хуже того. Ты донёс о нём, получил какую-либо помощь?
— Нет, я был слишком шокирован, никого поблизости не было, только я и он. Я не мог в это поверить — так что вышел из душа и пошёл домой. Не думаю, что это было серьёзное дело, просто странно. Ты — единственный человек, которому я когда-либо рассказывал об этом.