Fuckты - Мария Свешникова 2 стр.

Но почему тогда я смогла остановиться, а она нет? А ведь этот факт чернильным пятном опорочил белоснежный лист нашего взаимопонимания. Исчезло доверие — теперь я не верю ни единому ее слову. Интуитивно.

В душе каждой девушки живет шлюха, мразь и маленькая девочка. Конечно, при наличии этой души. С ней нужно быть аккуратнее. Она как желание. Желания — опасность, они сбываются и заставляют жалеть об этом. Душа тоньше — она теряется, ее забирают встреченные и встречные. А еще ее можно продать.

Да, что это я? Я же снова вру.

Мне нужно возвращаться на кухню. Прощай, моя ложь, я скоро к тебе вернусь.

Я нацепила дежурную улыбку и смело произнесла: «Через минуту я буду опять старше тебя на год. И так каждый раз. Уже надоело», — мы как-то по-детски рассмеялись, глупо так, наигранно, до противного фальшиво. Сидим и прикидываемся, что дружим.

Черная Nokia пропела саундтреком к «Грязным танцам-2». Звонил Алек Романович. Первый. Это был один из редких периодов нашего общения, когда мы постоянно набирали семь цифр, соединяющих наши голоса, и даже не искали для этого особых поводов. И все-таки странно, что первый. Даже не мама, а он.

— С днем варенья тебя! Я же сказал, что первый позвоню!

— А почему такая уверенность, что ты — первый? — я с нарочито целомудренным выражением лица откинулась на спинку стула, задирая ногу.

— Это не уверенность. Это время московское… Дай, что ли, пожелать тебе что-нибудь?

— Пожелай.

— У тебя все есть, так пусть будет еще больше.

У меня нет тебя. Какой же ты наивный.

Формально действительно было все, s-видные ликвидные единицы, набор из сорока семи кредитных и дисконтных карточек, пара мужчин и никаких обязательств. Я училась на третьем курсе, работала в рекламном продакшне, редактировала раздел «Dolce vita» на портале о моде и пила противозачаточные по утрам. Но каждый день кожей чувствовала одиночество и ненавидела свою жизнь. Не в силах решиться что-то изменить. Хотя, наверное, меня все устраивало. Одним словом, дура.

Почему-то я была не настроена принимать поздравления Алека, тем более слыша сквозь его голос крики Жанны: «Я сейчас вырву у тебя телефон… Ты меня не понял? Я спать хочу». Я называю ее шваброй. Думаю, это моя ахиллесова пята. Не люблю швабр, а ими кишмя кишит Москва.

— Извини, параллельный звонок, — не дождавшись его «пока» («целую» в данной ситуации было неуместно), я кинула телефон в сторону. Меня задело, как по почкам.

Сестра так и сидела в розовом спортивном костюме от Маши Цигаль, моем, кстати. И молчала. Она протянула коробку, золотую, глянцевую. Остроформенный предмет постукивал своими гранями, вызывая догадки.

— Ну, давай, открывай уже!

Я несмело приоткрыла крышку и оторопела, пытаясь выбрать правильную реакцию. Мне делали разные подарки: откровенные, дерзкие, но такие никогда — иврит! Русско-ивритский словарь.

— Тебе везет на евреев. Вот я и подумала…

— Какая же ты сучка, — пробормотала я в состоянии восторга, — самая любимая сучка.

Шутки ради я залезла посмотреть, как будет «секс» на иврите — какая-то закорючка, начинающаяся с цифры семь. О, дела. Это же мое любимое число.

А аппарат связной зависимости полифонизировал, прогоняя тишину из пятнадцати квадратных метров кухни, голосом Кирилла сообщая о планах, совместных. А мне вдруг захотелось к Романовичу. Наверное, дело в сексе и иврите.

Тикали часы, образуя привычное звуковое сопровождение, мы смеялись над случайным сексом, который уже не мужскими именами, а периодичностью становился постоянным. А еще я блондинка.

Когда-то от сестры до моего дома на углу Комсомольского и Трешки было триста четырнадцать шагов или две минуты, восемнадцать деревьев и три четверти четвертого «Кента». Я уже год, как не жила на Фрунзенской, но все дороги до сих пор вели туда или начинались в продуктовом, аляповато выкрашенном, ларьке вблизи фотостудии. Кажется, по Фрейду, это что-то нездоровое, а по Юнгу — и подумать страшно. Ведь, если следовать мысленным заблуждениям первого, то все, что с нами было в детстве, имеет свое отражение сегодня. И любая жизненная пощечина еще отдастся подставленной щекой и заставит изменить принципы на «око за око». Но истина где-то рядом. Я ее чувствую. И ночной ветер тоже.

Грязная и любимая, каменная и яркая, жестокая и родная… Фрунзенская набережная. Я спустилась по серым гранитным глыбам на пристань и села на стальной буек, думая о том, что это последний год призрачного состояния «teen» и скоро я сформирую первое «я», которое предастся суду окружения. Хотя меня и так осуждают — родители за несознательность и трату денег, бабушки на улицах за разврат, Кирилл за необязательность, Романович за стеб, все и за все. Вердикт? Не ясен.

Мне стало невыносимо противно. Занимаюсь душевным онанизмом, избыток этого онанизма особенно ощущается в пробках, где каждый из находящихся homo sapiens терзается сомнениями, страхами, волнениями, переживает и переигрывает болезненные моменты жизни и ловит сачком оргазм. А я смеюсь, заливаюсь хохотом и заражаю забавным похрюкиванием всех вокруг. Это истерика.

Когда я была школьницей, мы с одноклассниками часто собирались на пристани, пили Miller, ели хотдоги из придорожной палатки и спорили на тему консенсуса, к которому в шестнадцать прийти невозможно. Странно, теперь уже как-то неловко… Хотя ни один из нас не мог ответить, почему, и где же тот самый консенсус, и не от него ли мы убегаем, достигая максимальной планки — расстояния сорок тысяч километров между особями?

И эти расстояния проявлялись в каждом звонке, в каждом поздравлении, во всех баритонах и басах, в песнях, исполненных сопрано а капелла, словах, произнесенных априори.

Я вышла на пустынную набережную, брезгливо протянула руку. Остановился старый кряхтящий Opel.

— Университет, сто… — усталый таксист поехал бы и за семьдесят, но усыпал бы упреками, начал бы искать сдачу, пряча десятирублевые купюры во внутренний карман. Развел бы на стольник. Только прозвучало бы больше слов.

— Поехали.

— Скажите, а девятнадцать — это много или мало?

— Это бутылка кока-колы…

Я не о том спрашивала, но пусть будет так.

«Богу слава не нужна, у него и так потрясный PR»

Одиноко прильнув к плюшевому медведю, положила голову рядом с клавиатурой и начала рыться на рабочем столе. Открыла старый «ЖЖ», интернет-дневник моей сестры:

Через сто двадцать минут молчания от последней записи ее увезли в наркологичку, за несколько часов до оглашения результатов вступительных экзаменов. А ведь она прекрасно понимала, что ее увезут, но не предприняла ни единой попытки остановить этот процесс. Почему?

Я любопытная.

Видимо, это качество и заставило позвонить Карине. И пусть время московское составляет четыре часа после полуночи.

— Слушай, а зачем тебе год назад нужно было девять тысяч долларов?

— На машину, — чуть замявшись, ответила моя кровь.

— Какую? Почему девять?

— Не знаю. Я сплю.

Ей тогда было шестнадцать лет, а водить, согласно законам Российской Федерации, разрешается с совершеннолетия. Это факт.

Пришла sms-ка от Романовича.

«И все-таки я был первый и теперь последний».

Я написала паре друзей, чтобы они еще разок поздравили. Но все, что было получено — отчет о доставке сообщения, который не умел петь Happy birthday to me…

Так незаметно и тоскливо начался самый странный девятнадцатый год моей жизни…

Прошла неделя с моего дня рождения и две с начала сентября. Небо снова скинуло маску солнечного света, насупилось и хмуро залезло в комнату, заставив открыть глаза. Как в «Ванильном небе» — open your eyes! Раз-два, всплеск световых лучей режет сетчатку — временная боль, я терплю и не зажмуриваюсь. Утро, а какое оно, пока не ясно.

В моей квартире не пахнет свежим кофе и никто не делает блинчики с черникой на завтрак, и нет мужа, от которого исходит аромат зубной пасты. Зато есть MasterCard, а отсутствие хозяина я изо всех сил стараюсь пережить и не сорваться. К Кириллу или еще Бог знает кому.

Кстати, у меня есть вибратор «Сони Рикель» зеленого цвета.

Деревья тоже никак не хотели отдавать зеленые платья обратно в природный магазин. Если честно, я их прекрасно понимала. Следуя Vogue, это был цвет сезона.

Ненавижу глянец последнее время.

Я обернулась к окну… И увидела рядом с собой Алека. Забывшись снами, которые наутро не помнишь, я успела забыть о том, что вчера мы трахались, как кролики на старой заставке Nokia. Мне всегда везло на странные отношения, точнее, на некоторую иллюзию отношений. Да, что скрывать — я любила их. Любила неясности, нестабильности, острые, как сотни иголок, переживания, иногда становящиеся жестокими игры. Так было и с Романовичем. И ничего с ним не было. Так, цифра семь и пара закорючек на иврите.

— Ты… Ты — это диагноз, — послышался голос Линды в телефонной трубке, она хохотала, как всегда. В восемь утра это было как нельзя кстати.

— Ты чего звонишь?

— Я просто на работу еду.

Линда — постоянная и единственная, что редкость, девушка моего друга, срок общения с которым перешагнул за отметку «десять лет». Линда имела привычку названивать в процессе преодоления московских пробок, не думая, что в то время, как она пережидала очередной эскорт на Кутузовском, я занималась чем-то плодотворным, например спала. И этот ритуал преследовал мое грешное тело каждое утро каждого дня. За это она платила мне непоколебимым пониманием моей сумасшедшей жизни, ценила полудетский сюрреализм мыслей и крики про странные стечения обстоятельств. Она считала, что моя жизнь — это диагноз, причем отнюдь не означающий профнепригодность. Моя жизнь — бесконечная зависимость от событий, череда которых должна была волнообразно и резко наполнять эту жизнь сумасбродным резонансом. Полемике эта теория не поддавалась.

Мы, как всегда, договорились пересечься ближе к обеду, а это было понятие, растяжимое часов на двенадцать минимум, а то и на пару недель. С возрастом перестаешь удивляться обещаниям «обязательно чаще встречаться» и мгновенному перемещению этих слов в долгий ящик. И дело не в массовом склерозе. А в нас самих.

Я сидела на подоконнике и выдыхала дым от сигарет в свежее осеннее утро, левой ступней опираясь о батарею. Алек вышел из ванной в одном полотенце, немного влажный и пахнущий утром.

— Ты мой телефон не видела?

— Нет.

— Жанна уже проснулась, надо бы отзвониться.

— Валяй, я-то тут при чем? Могу, конечно, ей привет передать. Как думаешь, она оценит?

— Вот и хочу проверить. Слушай, неужели тебя совесть не мучает?

— Совесть? А что это?

— Лежит у тебя на верхней полке в гардеробной. Пойди посмотри, — он озлобленно показал в сторону пятиметрового платяного шкафа. — Да ладно, я просто над тобой издеваюсь, иногда можно себе и такое позволить.

Немного подумав и оценив ситуацию, Алек подошел к подоконнику и стянул с меня белье, притянул к себе, губами коснулся шеи, руками поддержал бедра и, когда полноценная стыковка состоялась, руками провел от плеч до живота, а потом вернулся к груди.

— Прости, больше не могу! Я по утрам быстро кончаю. Видимо, слишком сильно тебя хочу.

Ни один мускул моего лица не подал признаков жизни.

Я закурила очередную сигарету, несмело и как будто стесняясь чего-то, выдохнула дым в окно. По утрам во дворе тихо и спокойно: те, что ближе к роддому, уже в детском саду, другие — в школе, а те, что ближе к старости, забирают из государственных учреждений первых. Мне страшно захотелось в «Кофеманию» на Большой Никитской. Там никогда не бывает скучно. Если тебе хочется одиночества, странного чувства жалости к себе, которое сменяется выстраиванием надежд и проигрыванием в режиме real time приятных планов на будущее, — это оптимальный вариант. Там всегда приятно изучать мужчин с ноутбуками, дамочек в стиле UK и интеллигентных старушек с сумками Louis Vuitton, посетители там часто бывают одни — это место располагает к уединению, к чтению странных книг, серьезных журналов и размышлений о музыке, о которой невозможно не думать, находясь в одном здании с консерваторией. Хотя на самом деле все посетители отходят после неудачного утреннего спаривания и лениво подыскивают более приемлемых особей для такого же занятия.

Я оделась и причесалась в стиле уединения. Романович, как всегда, изучил мой холодильник на наличие чего-то жизнеспособного, например бактерий, потом с лицом прожженного Казановы предложил подвезти. Я решила прогуляться по Университетскому проспекту, а потом, если устану, возьму такси. Алек опять будет кричать, что я курю в машине, а моя гордыня будет искать поводы, чтобы накричать на него. Я взяла с собой пару старых писем и учебник на случай, если загляну в институт.

Интересно, а кто из нас большая дрянь: я, которая начала изменять на сроке три месяца «серьезных отношений», или Романович — со второго года? Только вот я сменила нескольких молодых людей, а он только две машины, оставив девушку константой. Думаю, оба.

А еще мне противопоказано заходить в метро. По пафосным соображениям нашего поколения. А дойти получить права мне лень, ведь куда проще вытянуть руку и сесть на пассажирское кресло такси, или… Вот, как раз… Черного джипа BMW Х5…

— Консерватория, двести!

Я села в машину, где за рулем сидел Алек, только лет на десять постарше и чуть более состоявшийся в жизни, но черты лица, манера водить, руки, жилки, капилляры, выступающие на скулах, — один в один. Сцеживая взглядом асфальтовую поверхность метромоста, размышляла, кому звонить первому — психиатру, экстрасенсу или Линде — другие бы в это не поверили.

Хотя насчет психиатра я не до конца уверена.

Не успев доехать до храма Христа Спасителя, он свел брови и задал обычный для мужчины вопрос:

— Мы с вами случайно не могли заниматься сексом?

— Могли, но не занимались. Кондиционер можете включить? — стало жарко, атмосфера определенно накалялась.

— Куда едете?

— Почти в консерваторию.

Он с каким-то саркастичным недоверием посмотрел на учебник по продюсированию и улыбнулся. Странный, непонятный, и от него доносится запах Armani. Иногда ты смотришь на человека и легко можешь представить его в других ситуациях, одежде, моментально рисуется его мимика, то, как он держит ручку и готовит кофе, тот, кого он может процитировать. А тут черный квадрат. И аромат Armani.