— «Гранд Чероки» номер у134мм, 97 регион. А имя ни о чем не говорит.
— Вы были одни в машине?
— Да… Скажите, а вы за или против случайного секса?
— За, по-моему, это здорово.
— Знаете что, вот я из-за него сейчас лежу на земле вся в жуках-комарах под мертвым мужчиной.
— Девушка, вам надо продержаться еще минут десять.
— Вышлите наряд, убийство, — почти шепотом прошептала она кому-то еще…
Я нажала на сброс. Надоело.
Пошел дождь, капли воды смывали грязь, пот и кровь, разжижали засохшие багровые комочки. Мы уходили в землю.
Я решила перезвонить 112 — прошло уже минут пятнадцать.
Так вот каково оно — быть жертвой обстоятельств.
Послышался гул сирен. В фильмах ЗИЛы с крестом на кузове ездят быстро — в жизни заторможенно и лениво. Вышел врач в синей форме.
Сзади скорой помощи нашли свое временное пристанище два милицейских «Форда». Из них выбежал бородатый мужчина лет тридцати и начал фотосессию «Модель под трупом».
— Может, меня кто-нибудь вынет?
— Сейчас, один кадр…
Двое коренастых санитаров сняли с меня мертвое тело.
На счет три меня положили на носилки и перенесли в машину.
Врач нагнулся и сказал, что левая нога не реагирует.
— Ее отрежут?
— Да нет, не волнуйтесь.
Мне сделали экспресс-анализ — я потеряла много крови. Но я жива. Диском откровений, разломанным на две части, я спаслась.
Под общим наркозом меня зашивали, как плюшевого мишку на фабрике.
Когда я проснулась, поняла, что лежу в боксе, а в самой палате сидит, уныло храпя в кресле, правоохранительный орган.
Да, я жива, и, видимо, надо искать адвоката.
В палату зашла мама и сообщила, что Карина в Склифе, а Макс погиб.
Его собирали по всем полосам движения — а оторванную руку нашли только через несколько часов. У моей сестры перелом ключицы, ссадины и сотрясение мозга.
— Что на самом деле случилось, рассказать не хочешь?
Я взглядом покосилась на мента.
Мама поняла меня правильно.
— Скажите, а меня посадят?
— А я откуда знаю, девушка, вы причастны к смерти.
— Мам, добро и хорошее — вещи наказуемые.
— К вечеру тебя переведем в другую больницу.
— А где мы сейчас?
— В районной, в Ясенево, тебя дальше не довезли. Скоро приедет Галя, твой адвокат, и следователь.
Наши родители хотели, чтобы мы росли в свободной стране. Покупали нам сникерсы и марсы, отменяли цензуру, реставрировали церкви. Хотели как лучше, а получилось как всегда.
— Прости меня, — сказала мама. — Прости за свободу, которая вот так обернулась. Прости, что не знала и не хотела узнать, что с тобой.
Свобода — это не Россия, это не тело и не душа. Свобода — это любовь, мы заменили ее сексом и неясностями, привычкой и удобством.
А я люблю. Люблю солнце, люблю маму, малину, жизнь и даже злого опера в кресле. Мне страшно захотелось на денек стать героиней Шэрон Стоун в «Основном инстинкте», но жизнь не кино, ее нельзя перемонтировать, нельзя нажать rewind. Нельзя запереться в студии и перебирать секунды, выискивая истинно красивый дубль, нельзя уткнуться усталыми глазами в мониторы и вечно давать указания наложить другую звуковую дорожку и забирать сказанные слова обратно в исходники. Rec — единственная кнопка. А мы этого не понимаем и вечно нажимаем неработающую паузу.
Я шепнула маме на ухо:
— Слушай, если меня посадят — можно в «Матросскую тишину» к Ходорковскому?
— Дурочка ты, но я рада, что ты не бьешься в истерике.
А в десять часов тридцать три минуты мне позвонила Таня Гарнидзе и сказала женское «прости»… За что бы там ни…
Интересно, а сколько стоит моя жизнь? Можно в любой валюте.
Сама оцениваю ее в миллион фунтов стерлингов. Не меньше.
CUMSHOT
Приехали Алина и Настя, влетев в палату, как на театральную сцену. С букетом бамбука и одной орхидеей. Настя плакала и просила прощения, что не поверила, мы обе ненавидели факты. Улыбка Алины была девственно лучезарной. Хрупкая и мягкая девушка. Ее образ с сайта blowjob.ru никак не соответствовал действительности. Засудить бы этих тварей, которые продали видео!
— Помните слова: «Я просил у Бога сил, он послал нам испытания»! Ты же хотела быть сильной женщиной? — оживила ситуацию Алина.
Так странно, мы все читали Ремарка и имели неплохой шанс стать филологинями. И мечтали выйти замуж, новое поколение, черт возьми! Мы только начинаем верить в сказки и готовы их писать!
— Это ты ее таким умностям научила? — я посмотрела на Настю.
— Сама с виду дура дурой, а тебя разбуди ночью, ты фильмографию Полански расскажешь, а потом озвучишь всех режиссеров итальянского неореализма.
— Я помню, как ты в шесть утра Овидия нам пересказывала.
— Не поверите, мне страшно выходить из больницы. Я просто не знаю, как все это разгребать, а особенно меня пугает надобность общаться с правоохранительными органами. Я не знаю, что им говорить.
Спустя неделю мне пришлось все рассказать — собрать файлы в отдельные папки, вырванные листы вернуть в секретный талмуд — вспомнить все встречи, слова, каждый миллиграмм спермы, каждое прикосновение, все даты, собрать нашу историю по фактам. В затхлой комнатушке ОВД «Пресня». Машинистка набирала текст откровений. Я не стеснялась в выражениях.
Мои слова входили в том уголовного дела, которое еще не было заведено. В фильмах при допросах предлагают кофе. В Москве разрешают курить. Ты изучаешь распечатанные на черно-белом принтере фотороботы бандитов, ищешь глазами кулер и натыкаешься на заляпанный грязными руками электрический чайник.
Они произносят слово «факт» постоянно — фактическими были обстоятельства дела, все вокруг опирались на те или иные факты, факты причиняли вред. Все было построено на фактах.
Уголовное дело могло быть возбуждено. Почему могло?
Все основано на фактах, без них нельзя открыть уголовное дело, факты определяют положительный иск.
А я говорила о сексе. Это был не допрос. Это было дознание. Для первого у них не нашлось фактов.
Следователь курил. Сильно сжимал сигарету пальцами, прокручивал, перед тем как прикурить, протирал указательным пальцем край пепельницы.
Мне не могли предъявить обвинение в причастности к смерти Марецкого, потому как он был за рулем, и я его не подрезала. А тем временем я имела прямое отношение к его гибели, а он к моему взрослению.
— И что теперь будет?
— Не то что суда, допроса не будет, — угрюмо подумав и выпив дешевого чая, ответил следователь. — Мы второй день тут просто толчем воду в ступе, я даже не знаю, куда ее слова пришивать. Проходит как свидетель ДТП.
Что касательно Киры, то наличие насильственных травм все-таки определило процедуру дознания, на которую была вызвана Гарнидзе, моими стараниями обеспечившая себе четкое алиби.
Как мне рассказали, она держалась сухо и отрешенно. Отвечала на вопросы короткими предложениями, ожидая жалости к собственной персоне после утраты мужа. Фактически случайной.
Следующим в ОВД приехал бывший муж Киры, господин Макеев.
После долгих разбирательств он признался, что в ту ночь у них был долгий разговор. Он был зол и пьян — стремился к вожделенной близости, не в силах перебороть желание. Они переспали. С помощью хитроумных анализов врачи патологоанатомы все-таки нашли следы его спермы на белье Киры, он был неудержимо груб — силой взял ее, со злости и отчаяния, заломив руки за спиной и кинув на диван, спинка которого, жестоко соприкоснувшись с телом, породила гематомы. Это просто была последняя капля, которая подвигла Киру пойти на страшный шаг.
Выдержка из так и невозбужденного уголовного дела:
«Знаете, как мне все надоело. Эльдорадо, шлюхи, одни и те же мысли. А я хочу трахаться. Мне не нужны денежные ротооткрывалки. Мне нужна была моя жена. Кира, моя жена. Я приехал к ней около девяти. По дороге, на Волхонке, меня остановили. Ваши же сотрудники. Я выпал с пассажирского кресла, практически в зубах держа двести долларов, и они меня сопровождали, как будто я чиновник. Чиновник, понимаете? Вам статусы нужны. А я жену хотел трахать и любить. А она вся творческая, вдохновение черпает, унюхиваясь и вмазывая себе покрепче. Она открыла дверь в халате. Это повод. Я начал ее целовать. Она фыркала, потому что не любила алкоголь. Под халатом не было нижнего белья. Она же ждала этого! Готовилась, лобок брила! Чем не повод? Я нагнул ее, прислонив щекой к подоконнику. И мой член проник в нее. Она руками скинула горшки с цветами и несколько подсвечников. Я заломил руки за спиной…» — страшные слова бывшего мужа. В новой России мужья насилуют жен.
— У нас нет фактов, чтобы открывать дело! — прокомментировал начальник PR-службы журналистам, которых взбудоражил столь странный для Москвы поворот событий.
— Черт возьми, я сейчас уйду отсюда! Я не хочу понимать, зачем ты мне все это рассказываешь?
— Тсс, — я привязала его руки шарфом к кровати. Завязала глаза.
— Нет, малыш, теперь ты меня дослушаешь.
— Что происходит?
— Ничего! Просто мы с тобой общаемся.
Мы пили виски на кладбище
Каждый за свое
Макс не был повинен напрямую, но косвенно он сломал не одну жизнь.
А ведь кто-то из нас по привычной для России нелепости мог быть осужден по статье «Убийство» и получить минимальный срок — семь лет в колонии строгого режима под Оренбургом. Забыв про секс перед убийством и про нашу извращенную любовь к соитию, мы не подумали, что никто не запрещает заниматься сексом перед смертью, люди же умирают во время оргазма. Такие мечты у мужчин.
Да мы и так чуть не переубивали друг друга. Когда у тебя есть деньги, секс и хоть капля власти, спасти твою душу могут только страдания. Когда у тебя есть деньги и кобелиная притягательность, остаются только извращения.
Мой двоюродный дедушка был знаком с Фиделем Кастро. Если бы я придумывала Максу псевдоним — его фамилия была бы Батиста. Cuba!!! Только почему я себя ощущаю янки? Потому что я вторглась в чужие тайны и сделала их своей колонией… Строгого режима.
Мы встретились с Гарнидзе на Ваганьковском кладбище, она поддерживала меня под руку, стараясь, как стедиками [16], сделать мои хромые передвижения более плавными. Мы положили цветы на свежую могилу, прикрытую теплой, еще не осевшей землей.
Молчали несколько минут, пока Таня не достала железную флягу из сумки:
— Виски будешь?
— Мне нельзя по состоянию здоровья. Но я мысленно с тобой.
Она шотами выпила несколько стопок, закурила сигарету, прикурив и мне никотиновую палочку. Фильтр пропитался алкоголем. Стаи птиц вели путь на юг.
— Пошли?
Мы двинулись вглубь, проходя свежие захоронения, тихо пробирались мимо похоронных процессий. На Кириной могиле несколько дней назад был поставлен памятник.
— Это все? — спросила Таня, оглядывая стопку листов А4 и дневник.
— Вроде да, — я чиркнула зажигалкой, и первые листы покрылись багровым пламенем, внутри которого буквы сливались с белым листом, становящимся пеплом.
Ветер дул в нашу сторону, и горящие обрывки вместе с искрами прилипали к джинсам, они кружились, как стаи снежинок в феврале. Костер медленно затухал. Эта история наконец закончилась.
— Позавтракаем где-нибудь на неделе? — искренне и по-родному спросила Гарнидзе.
— Обязательно!
— Я тебя отвезу, пойдем!
Когда ты выбираешься из самолета, который терпит крушение, ты думаешь о своем парашюте, когда проходит неделя — о тех, кто выжил вместе с тобой. На светофоре она крепко взяла меня за руку — нагретое кольцо коснулось моей кожи.
— Это я тебя заказала. Валиев — это охранник в моем подъезде.
— И во сколько я тебе обошлась? — сменила я милость на гнев.
— Не поверишь, в тысячу. Он должен был только припугнуть, в крайнем случае оставить пару порезов! Ты прости меня, я не думала, что все так обернется!
— Будем считать, что мы квиты! Но завтракать с тобой я не хочу.
— Притворимся, что не знаем друг друга?
— Таня, сходи в церковь! В Вознесенском переулке. Просто помолись за спасение наших душ! Тела мы с тобой спасли, а вот сердце — поставь свечку Богородице и Николаю Угоднику. У нас ничего нет, кроме Бога.
Где-то на том же кладбище Настя шла, держа за руку Алину, они покупали венки с красными гладиолусами и выбирали гранит для памятника, вспоминали и оживляли разговорами свою семью. Настя помогала Алине готовиться к поступлению в филологическую школу в Лондоне, и их не пугал статус филологини и даже фраза: «Девушка-филолог — не филолог. Мужчина-филолог — не мужчина».
Алина — природная блондинка, улыбается своими сапфировыми брекетами и спит в одной кровати с Настей, обнимая плюшевого зайца. Они обе хотели повзрослеть раньше времени, а теперь становятся детьми. И не стесняются смеяться, когда кого-то из них в Рамсторе обнимает огромный заяц, продвигающий батарейки в массы. А я один раз ущипнула его за попу!
Сестру на этот раз принужденно определили в «Клинику Маршака», анализы, сделанные после аварии, показали тетраканнабиол, прометин и метаморфин, вызванные уже не «Коделаком». Сбылась ее мечта — она провела ночь в карцере, быть может, так самая потерянная из нас обретет дом. Я передала ей открытку «Осторожнее с Вашими желаниями, они могут сбыться». Через несколько дней мы собрались на групповую семейную терапию. Было забавно видеть знакомые лица и понимать, что за это время я избавилась от куда большей зависимости — необходимости постоянно врать себе и всем вокруг. Света улыбнулась и принесла огромную кружку чая.
Сестра под воздействием психолога призналась, что придуманная зависимость была ничем другим, как желанием оправдать неудачи и, наконец, узнать, кто такие наркоманы — Кира была ее идолом, это объясняло и маниакальную влюбленность в Марецкого, а он оказался слабым пройдохой, который больше всего боялся за собственный крепкий мускулистый, надо признать, зад.
После моего разговора с Максом он заехал за Кариной для того, чтобы наконец все объяснить, ему бы я не поверила, но он не просчитал, что ей тем более. Он слишком много вынюхал в тот вечер и сел за руль.
Когда Киру нашли, Марецкий занимался с моей сестрой сексом в нетрезвом виде. Он хотел спасти Гарнидзе и отвлечь от себя подозрения и затеял весь сыр-бор. Моя сестра так страстно хотела удержать еще хотя бы на ночь его в своей постели, что согласилась помогать и расставила ловушки. Хотя надо признать — судьба в этой истории сыграла немалую роль.
Мы сидели в комнате Карины, похожей на неплохой номер в трехзвездочном отеле с видом на лес. Она молчала, скукожившись и пряча лицо между плеч.
— Ты убийца, тварь ты последняя! — она набросилась на меня и сжала шею. Двое санитаров схватили ее за руки и оттащили. Она плюнула одному из них в лицо. Я прокашлялась от удушья.
— Ничего вы не понимаете, она же убила его, — она растрепанными волосами махала в мою сторону. — Я же для него собой была готова пожертвовать, а ты его убила, — она рыдала и, как разъяренный стаффордшир, кидалась в мою сторону. Это было оправданно.
Ее силой волокли в привычную сторону — карцер, ноги болтались по полу, а голова склонилась к грудной клетке. И пустые глаза снова наполнились кровью.
Наверное, бородатый старик, творящий нашу историю, тихо произнес: «Это ее кара».
Я подошла к железной двери карцера и почти неслышно начала скрести ногтями, как щенок, — мы в детстве так мирились. Я села на холодный от уныния пол. И поскулила.
— Скажи, что ты не нарочно это сделала, — послышался знакомый голос по ту сторону баррикад.
— Конечно, нет! Просто так получилось. Ни к чему искать виноватых. Мы все заплатили по счетам.
— Когда после похорон ты ему понравилась, я хотела тебе досадить. Я не трахалась с Романовичем, он не ответил ни на одно из моих сообщений.
— Я знаю. Не думай об этом. Все пройдет!
— Любовь не проходит. Вот вы все время тусовались, делали вид начитанных див, цинично оценивали все происходящее. От вас всех воротило. Но вами хотели быть.
Стало противно, ведь каждый из нас был жертвой, но в той же степени и виновником. Так сквозь железную стену меж двух миров к нам пришло понимание и раскаяние. Капли слез текли по обе стороны баррикад и где-то в прощелине перетекали друг в друга.
А еще Карина сказала, что Марецкий собирался расстаться с Таней, а я поблагодарила Бога и его специалиста по связям с общественностью за то, что уберег от страшной ошибки. Я приезжала к сестре раз в три дня, далеко не из жалости, не из сострадания, я понимала, что ей нужна помощь, как любому больному нужен уход.