— С вас двести сорок рублей!
Я протянула ему пятьсот сразу.
— Я просто выкурю сигарету и мы поедем обратно. — Я стала изучать окна, выбирая те, что больше по душе. — Здесь живет девушка человека, в которого я иногда влюблена.
Таксист рассмеялся и переключил волну.
Это была обратная сторона жизни Алека, битву с которой я проиграла уже давно.
Я не ревную, мне просто дико больно, настолько дико… и оттого признаю, что я — наивно одинокий человек. Когда хочу спать — вечно признаюсь сама себе в очередном грехе.
Через час после прибытия я сомкнула глаза, и, как это обычно бывает, меня разбудил звонок, и этот номер не был записан в моей телефонной книжке.
— Эй, я же тебе нравлюсь! А ты мне…
Черт, на улице идет снег, утром же дождь был — вот чудеса на виражах!!! А еще пульт от телевизора кнопочками отпечатался на моей щеке.
— А я сплю.
— А ты не спи.
— …
— Давай в три у входа в «Пушкинский».
— Посмотрим, — сказала я, вспоминая про такого персонажа, как Кирилл, который все-таки был обременяющим фактором сего мероприятия.
— Вместе и посмотрим.
Мне так хорошо лежалось на лопатках, не хотелось переворачиваться на другой бок и просыпаться, если это все был сон.
— Давай.
Он просто повесил трубку, экономил деньги на безлимитном тарифе. И мне это нравилось.
Вообще по субботам евреи не включают свет дома. Но ни к одному из моих это не относилось. Мы всегда сидели в полной иллюминации, чтобы лучше видеть мимику и тело.
Хочу в детство, на дачу, чтобы пахло бабушкиными щавелевыми щами, а дедушка старой алюминиевой косой ровнял поляну и чтобы потом мы с братьями граблями собирали траву в маленькие стога. По выложенной камнями дорожке пройти вдоль кустов смородины и сорвать пару полуспелых ягод, надкусить каждую и выплюнуть, а потом поднять покрашенный в бордовый подоконник и достать ключ. Открыть дверь и забраться на второй этаж, и сквозь огромные окна террасы смотреть на сосны и чужие участки, и, пока снизу доносятся запахи летней еды, изучать старый черно-белый телевизор, крутить тугие ручки и думать о том, сколько людей живет по ту сторону странного выпуклого стекла. А потом бабушка нальет суп, мы помоем руки белым мылом, дедушка будет за что-то ругать, а все остальное — это пустое.
Жаль, что сейчас я уже знаю, что Останкинская телебашня имеет фаллическую форму, телеведущие живут дома, а не в телевизоре, и что все дело в хромокейных павильонах. И никакой романтики нет в бетакамах.
Вся в белом: свитере, брюках, со снежными ногтями — я приехала на встречу. Он сидел на лавочке возле музея и курил. Когда от меня до него оставалось метров пятнадцать, я остановилась и набрала его номер.
— А ты где?
— Ты знаешь, где я!
Не сработало. С ним вообще все не так, как со всеми. И моего старого доброго еврейского друга с фамилией на букву «Р» жалко.
— Давай не пойдем в музей. Я его знаю наизусть, а офорты — это не картины. Это дополнительный маркетинговый ход. Что-то вроде нижнего белья.
— А что ты имеешь против нижнего белья?
— Да я только за… Ты только это… Ничего такого не подумай.
— А куда мы поедем?
— Не знаю.
— И я не знаю, — уныло сказала я и села на скамейку рядом с ним. — А откуда ты знал Киру?
— Мы с ней встречались.
Бах. Моцарт. Шуберт. Реквием по ушам.
— Как это?
— Ты что, не знаешь, как люди встречаются? Я не самый лучший человек, и зря ты сейчас здесь.
— Кто? Я?
— А у тебя есть молодой человек?
— Наполовину.
То есть Романовичу я даю полбалла, а Кирилл, который, по сути вещей, должен был получить единицу, округлился до нуля.
— Ты его ревнуешь?
— А должна?
— Перестань отвечать вопросом на вопрос!
— Почему?
— Вот скажи мне. Ты пишешь очередную статью или рассказ в журнал. Откуда ты берешь сюжет? Из пальца высасываешь?
— Из жизни. А откуда ты знаешь про то, что пишу?
— Из статьи про французский маникюр. А этот разговор потом окажется на страницах очередной беллетристики?
— Может быть. Что ты творишь? Мы встретились посмотреть офорты Дали, а ты засыпал меня непонятными вопросами, на которые нет ответов. Что происходит?
Он рассмеялся и обнял меня:
— Да, ладно тебе, я же шучу. Просто ты мне очень нравишься.
Я смотрела на него: в темно-серой куртке «1881», джинсах, вместо страз украшенных странными манерами шутить.
— Скажи, а ты еврей?
— Ну, есть такое дело. А что, заметно?
— Да нет. Так, пальцем в небо.
— А еще я женат.
А еще шел снег и пушистыми паклями падал на мокрый асфальт.
— Я не понимаю, почему он тогда тебя так злостно обломал? Неужели ты его не возбуждала? — спросил мой герой, прервав мой рассказ.
— А ты меня сейчас хочешь?
— Да. Но какое это имеет отношение к делу?
— Самое прямое, он тоже очень хотел. Именно поэтому и не было.
— Не верю я в такое «хочу, но не буду», тем более с мужской стороны.
— Так ты мне все еще не веришь?
— Нет. И, честное слово, не хочу. Ты — никто, ты просто прыгаешь с одной волны на другую вместо того, чтобы плыть туда, куда хочешь.
— Но заметь, именно такая я тебя и привлекала.
— Одно дело привлекать, но от тебя очень хочется убежать к швабре!
— Беги, дружок!
— Нет, я тебя дослушаю…
Через пару часов я вернулась домой, думая вовсе не о Максе, а о правде, о том, где же те самые ее границы с ложью, и о том, что если бы точная и верная информация была бы книгой, то уже после первой страницы было бы невозможно остановиться, потому что вскрытие фактов — это самый страшный наркотик, на который мы тратим последнюю сладкую ложь, забираем ее у тех, кому она нужна больше всего. Соврите мне, что все будет хорошо.
«Меня домогается твоя сестра» — это сообщение никак не покидало мои мысли, местами проскальзывала мысль ей позвонить и расставить все точки в интересующем меня пространстве. Но тогда я никогда не смогу понять ту точку, через которую и начала проводиться та самая ложь. А может, черт с ним, с пониманием, и лучше сразу закончить этот глупый фарс. Но когда выбран путь почемучки, очень тяжело остановиться, как будто бы я разогналась до двухсот, образовалась воздушная подушка, и я больше не управляю, а верхом на судьбе и желании жить несусь вперед.
И как раз одновременно с этими умозаключениями Карина написала мне сообщение «прости меня за все», я, не спеша, ответила «за что? Ты скажи, и я прощу, я обещаю», она не удостоила меня ответом, а, встретившись наутро, стала избегать того самого «прости». Я сидела внизу в монтажке и прямыми склейками соединяла отснятый материал. Мне курсовик сдавать первого апреля. А все, что было, — это титры и пара красочных видов, с которых можно было начать все, что угодно, даже ленту криминальных новостей.
Офис располагался в полуподвальном помещении и, когда я в него впервые зашла, напоминал бордель. Один мой детский друг рассказывал, что в Амстердаме есть «Энрике Палас», где любой мужчина может за пятнадцать евро совершить необременительную прогулку по коридору с дырочками в стене на уровне пениса. И женщины, чьи лица скрыты от обывателей, доставят им удовольствие без надобности гладить волосы и заправлять мешающие пряди за уши.
Такого коридора у нас не было, как и красного фонаря возле крыльца. В остальном все то же. Полумрак и красные диваны.
А вечером мне позвонил детский друг Насти, который переехал за семь квартир от меня, вниз по лестнице. Вова очень медленно говорил, и этим напомнил мне окулиста, к которому я ходила в начале недели. Врачи — удивительные личности, хочется им сразу сказать: «Забудьте про анализы и сразу поставьте диагноз „летальный исход“». Пальцем в небо — Вова учился в ординатуре. Он смаковал каждое слово, заставляя собеседника вдуматься в смысл сказанного, проникнуться интонацией. Интересно, а сколько литров гадостей ему уже поведала Настя?
Почему-то за зеленым чаем я ни с того ни с сего спросила:
— А ты разбираешься в наркомании? Употребляешь?
— И то и другое. Я зайду к тебе как-нибудь на ужин.
— Наркоужин?
— Там видно будет, — он многозначительно улыбнулся.
Далее он перечислил весь список гастрономических изысков, которые он не переваривает. По-моему, он питался исключительно овсяной кашей, мезимом и закуривал шмалью.
Швабра № 1, или Homo erectus
Москва — столица бесконечного сокрытия фактов, особенно наличия кого-то, кроме. У Романовича под крылом ютилась Жанна, у Макса статью расходов составляла жена, а, может, еще и пара девятнадцатилетних созданий, а я просто не любила убираться, хотя и держала под рукой Кирилла.
Девушек моих мужчин я называла швабрами; за ними даже закреплялись номера: швабра номер один, швабра номер два и так по нарастающей. Родилось это просторечное прозвище из-за Жанны. Она была иссиня-черной, с губами, один размер которых уже вульгарно свидетельствовал о любви к оральному сексу, немного полновата — или кости были широкие, в общем, дурна и постоянна. Должна отметить, что она периодически умудрялась неплохо одеваться — никакого шика, но: строгие черные брюки с выглаженными острыми стрелками, плащи до колена, затянутые широким поясом. Однажды я встретила их с Романовичем на открытии очередного японского бара для многоимущих и буквально свалилась со стула. От рук, скрещенных крепко и нежно, взгляд пошел к лицам. Видимо, ее губы больше не помогали, и она решила поиграть с волосами, и похоже, самостоятельно… Выжженные до желто-оранжевого цвета волосы, секущиеся концы — как сухие осенние ветки…
Обязанные случайной встрече, мы стояли и пытались завести беседу, но темы исчерпали себя на погоде. Я же все время старалась не акцентировать взгляд на ее волосах, мысленно била себя по губам, но это было невозможно, как в детстве ребенку очень тяжело отвернуться от страшного до безобразия калеки.
Я вспомнила Настю с ее вечным советом думать о suck’уре, при этих мыслях открываются чакры и женщина становится животно-сексуальной, раскрепощенной и спокойной. Еще Настя советовала во время экзаменов делать вагинальную разминку — ритмично сжимать и разжимать мышцы влагалища. Говорит, успокаивает. Одна наша общая знакомая могла кончить, сидя на паре, поэтому ее конспекты не пользовались особой популярностью — ровный почерк становился все более упругим и надрывистым, а потом небольшой прочерк. Видимо, оргазм.
Эти мысли шторкой закрывали кадры близости знакомой пары: ее волосы проходят по его груди, колко и цепко опускаются на плечи, а он пытается обхватить ее губы…
Такие домыслы порождают ненавистные мне женские разглагольствования. Мы тогда с Настей вели привычную беседу на тему мужчин:
— Почему мужчины, которые нравятся успешным и симпатичным девушкам с нормальным уровнем IQ, выбирают себе краль, застывших в состоянии Homo erectus’а?
— Может, она человек хороший?
— Ага. Только скрытный. Или мы, прикрывшись надменностью, деньгами и разыгранной сексуальностью, забываем о главном. Разочаровавшись многомного раз, действительно стали стервами, в то время как глупые швабры все еще верят в любовь?
…а кто же неудачницы: мы или швабры???
— Так может, мы просто боимся стать швабрами, но это единственный способ быть по-женски счастливыми???
— Или нам нравится сублимировать личные неудачи в творчество и карьеру? — стук бокалов. — Чин-чин! За швабр!
…И что было сначала: курица или яйцо, личная драма или желание эмансипировать, школа благородных девиц и природа вожделения, животное или Homo sapiens, живущие внутри нас?..
Кто-то говорил, что швабра — это уютная пергидрольная проститутка, не требующая денег, кто-то — что это бегство от комплексов или отдых после охоты, некоторые утверждали самодовольным басом, что не отказались бы от хохлушки с большой грудью.
И тут стало ясно, что швабра содержится в каждой из нас, но только реакция наступает при некотором постороннем химическом составе. Но каком? Комплекс? Страх? Моногамия? Любовь?
…Один мой друг сказал, что заплатил бы за ночь со мной годом счастья со шваброй. Блеф, конечно…
— Насть! Но, может, мы правда слишком дорогие игрушки в эксплуатации?… И что лучше — ночь экстаза или неделя вкусной еды и уютного одеяла?.. А кто сказал, что мы — это экстаз? Я думаю, мы переоцениваем ситуацию.
— Может, ученым пора заняться разработкой формулы активизации швабра-инстинкта?
За свою жизнь я видела немало швабр, и с каждой из них мужчина был спокоен.
И действительно будь проклят тот идиот, кто выпустил из школы благородных девиц?
Я пристально смотрела в ее голубые телячьи глаза. Дело в том, что у нас есть все, кроме. А у них то самое кроме.
Жанна подошла и начала копошиться в дешевой сумке. Откровенно говоря, желания завязывать беседу не возникало, ведь все сказанное будет обращено против меня.
Она начала разжимать губы, и первые звуки пролились на груду безудержного молчания.
Только девушка с высочайшей степенью развития могла учудить следующий разговор Homo erectus’a с Homo superior’ом. Не буду объяснять, ху из ху [5].
— У тебя глаза настоящие?
Меня выстегнуло, нокаут, 5:0.
Я где-то минуту думала, как на это реагировать, но потом собралась с силами и ответила.
— Я на сто процентов природного происхождения.
— Я думала, таких глаз не бывает. У меня вот, естественно, линзы, посмотри…
Полиэтиленовый кружок, подобный латексу, с синими вкраплениями, прилип к указательному пальцу на ее руке.
Жанна так широко раздвинула веки, что ресницы отпечатались под бровью аккуратными черными точками.
Ну неужели кто-то покупает еще глаза, как у рогатого скота, это же немыслимо! Может, я просто не могу принять негласное поражение. Так ведь я и не пробовала бороться.
Она прильнула ко мне с явным желанием покопаться в зрачках. Я откинула ее руки и тут же отошла на безопасную дистанцию. От такого поворота событий я отходила еще пару дней. Швабра полезла своими когтями трогать мои зеленые глаза… Определенно Homo erectus.
Теперь я не могу думать о сакуре и есть в японских ресторанах.
Жену Макса я пока не знала… Но что-то мне подсказывало, что ничего хорошего от нее ждать не приходится. Интуиция. Или ангел-хранитель через постоянно изменяющееся текстовое пространство передал. Конец связи. Тчк.
36,6
Один мой хороший друг сказал, что Москва — это ледяное море, где все время приходится ждать погоды. У моря не бывает погоды, у него всегда все хорошо. А гидрометеобюро не врет, оно просто путает место и время.
Соленое, как кровь, жестокое, как любая стихия, бездонное, как глаза привлекательного по запаху мужчины, ветреное, как любая девушка в девятнадцать, и непостоянное, как и все отношения, вот оно — московское море.
За пять минут до того, как Макс позвонит и предложит встретиться, я уже его жду. Жду, как мы будем цедить минуты за странным завтраком в шесть часов вечера во «Фреско»… Последняя наша встреча закончилась пущенной, как пуля ИЖ-71, фразой: «Детка, я женат».
Он сидел за столом и угрюмо листал Moscow times, срывая зубами с вилки куски говядины, разделывая, как хищник лань, разрывая упругие мышцы и прожевывая быстрыми и четкими движениями скул, проглатывал, оставляя столовый прибор висеть между большим и безымянным пальцами.
Я села напротив и начала рассматривать его достаточно узкие и сухие губы, уголками которых вырисовывалась чуть едкая гримаса; она разлеталась, и била осколками, и действовала, как первая сигарета после длительного отказа от никотина.
— Поехали со мной в мастерскую к одному художнику… Только это, скажем так… не ближний свет. Так что могу тебя отвести домой сейчас или после, но уже не знаю куда.
— Как это?
Он улыбнулся, как я улыбаюсь бабушке. Я вообще ей часто улыбаюсь, то ли в силу своей развращенности, то ли ее наивности, то ли и того и другого.