Я улыбнулась. Михаил Юрьевич серьезно посмотрел на меня и продолжил:
– Ты понимаешь, что я хочу сказать, Наташа? Весьма продолжительное время ты будешь слышать колкие замечания по поводу твоей неопытности. Я тоже сталкивался с недоброжелателями, когда начинал работать. Я просто хочу сказать тебе – не обращай на эту ерунду внимания и просто старайся. Я взял тебя на работу. А я все-таки не уборщица, правильно? Уверяю тебя, я знаю о том, что представляет из себя издательское дело и какие здесь нужны люди, больше, чем весь наш отдел кадров, да и многие из редакторов.
Этот разговор я запомнила на всю жизнь. И потом, когда мне было трудно, а зачастую даже – невыносимо, я говорила себе: «Тебя выбрал Михаил Юрьевич. А он знал, что делает».
Теперь, пять лет спустя, никто не позволял себе оскорбить Наталью Владимировну, личного помощника Михаила Юрьевича. Но до этого времени я прошла долгий путь.
– Смотри, Наташ! – вдруг сказала Светочка. – Приехал этот новый гусь! Ого, какая у него красивая машина… Отсюда не вижу, какой марки…
Я выглянула в окно, тут же представив себе, что в соседних комнатах добрые сотни три человек – начиная от уборщиц, кончая секретарем генерального – тоже так прилипли к окну, и улыбнулась…
Когда погибли мои родители, я неделю была на больничном. Я почти ничего не ела и не пила. Я даже не знаю, насколько похудела, но когда я через неделю надела свои джинсы, они свалились с меня даже после того, как я их застегнула.
На работе на меня смотрели, словно на призрака. Я была благодарна только Светочке – за то, что она не лезла ко мне в душу и вела себя, как обычно, – и Михаилу Юрьевичу.
На второй день он застал меня в слезах на рабочем месте. Было уже восемь часов вечера, и я думала, что он ушел. Так и было, но Михаилу Юрьевичу пришлось вернуться за какими-то документами.
В тот день я впервые заплакала. Я смотрела на экран своего компьютера, а слезы катились из глаз.
И вдруг вошел Михаил Юрьевич. Я попыталась незаметно стереть слезы, выпрямить спину и улыбнуться, но он сразу все заметил.
– Ох, Наташа. Быстро собирайся, я тебя домой отвезу.
Михаил Юрьевич ничего не говорил мне, пока мы не сели в машину. И только когда я очутилась в теплом салоне автомобиля и закрылась стенка, отделяющая нас от шофера, я совершенно неожиданно для себя опять расплакалась.
– Ну-ну, – Михаил Юрьевич обнял меня и привлек к себе, как это делал мой отец. – Я понимаю, как тебе плохо, девочка моя. Моя мама умерла, когда мне было четырнадцать, и иногда мне кажется, что эта боль жива во мне до сих пор. Я рос с отцом и бабушкой, и каждый раз, когда кто-то из близких людей умирал, мне казалось, что боль умножается.
Я подняла голову и взглянула ему в глаза. Они были такими теплыми и ласковыми…
– Я не знаю, как буду без них, – сказала я тихо.
В тот момент Михаил Юрьевич сделал очень странную вещь. Он поднял руку и вытер слезы с моих щек, а потом наклонился и стал целовать меня. Нежно и легко – в щеки, глаза, лоб… А потом обнял меня крепко-крепко и сказал:
– Ты знаешь, как будешь без них. Ты будешь скучать, девочка моя. Но ты будешь жить дальше и будешь учиться быть мужественной, потому что они по-прежнему рядом с тобой, хоть ты их и не видишь. Зато они видят тебя. И ты будешь стараться – сначала ради них, чтобы они тобой гордились, а потом ради себя самой…
Я помню тот момент так, как будто это было вчера – несколько секунд после сказанного Михаил Юрьевич продолжал смотреть на меня, а потом наклонился и поцеловал меня в губы.
В поцелуях я была неопытна, как только что родившийся младенец – я не целовалась даже в пионерском лагере. И поэтому когда Михаил Юрьевич, такой взрослый мужчина, поцеловал меня, я вначале очень удивилась и только потом начала чувствовать. Губы у него были мягкие и немного мятные. Поцелуй был очень ласковым, но постепенно я, отвечая на него, почувствовала силу в руках Михаила Юрьевича – он обнимал меня и прижимал к сиденью машины…
И вдруг он перестал меня целовать. Я открыла глаза.
– Прости, – сказал Михаил Юрьевич мягко, – я не должен был этого делать. Глупая мужская слабость.
Я смотрела на него во все глаза.
– Я никогда не целовалась…
– Я знаю, девочка моя. Это видно по твоему взгляду, по твоим губам. За этот год я полюбил тебя, как родную дочь. У меня ведь была дочь, и ее тоже звали Наташей. Она умерла через пару недель после своего восемнадцатилетия.
– От чего? – вырвалось у меня.
– От лейкемии. Если бы у меня не было еще сына, которому тогда только исполнилось пятнадцать, я бы сошел с ума, наверное.
Я хотела сказать Михаилу Юрьевичу что-то ободряющее, но не могла – не было слов. А он поднял руку и прикоснулся к моим губам.
– Я буду искренним с тобой. Ничего я не желаю больше, чем сделать тебя своей. Но я все-таки человек, а не свинья, и я слишком люблю тебя для этого.
Михаил Юрьевич взял меня за руку и спросил:
– Простишь?
– Мне не за что прощать, – я улыбнулась. – Вы мне сегодня очень помогли.
В тот момент шофер объявил, что мы приехали к моему дому. Михаил Юрьевич еще раз обнял меня и сказал:
– А теперь иди, отдыхай. Воспитывай в себе умение думать о хорошем. Спокойной ночи, девочка моя.
Когда я вошла в тот вечер домой, на меня вновь навалилась боль от потери родителей, но тем не менее я почувствовала, что мне стало чуточку легче.
После случившегося наши отношения с Михаилом Юрьевичем изменились, но в лучшую сторону – он стал для меня вторым отцом. Я ни капли не сердилась на него за то, что произошло в машине. Как говорила моя мама: «Все люди ошибаются в меру своих способностей». И Михаил Юрьевич удержал себя от главной ошибки.
Через какое-то время по издательству пошел слух, что я – любовница главного редактора. Кто-то услышал, как он ласково назвал меня «моя девочка». Но мне было все равно – те, чьим мнением я дорожила, в это не верили. Светочка сама при мне сказала одной редакторше, что «за грязные намеки можно и уши оторвать».
Итак, новое начальство поднималось по лестнице. Все издательство срочно согнали в наш большой конференц-зал. Там было душно и тесно, и все желающие стоять на двух ногах, а не на одной, наступали друг другу на пятки.
– Где Наталья Владимировна? – услышала я вдруг громогласный голос Ивана Федоровича, нашего технического директора. Иван Федорович – начальник над всеми техническими службами издательства – то есть над редакцией, версткой, художниками, дизайнерами, корректорами и производственным отделом – и один из немногих приличных людей среди нашего руководства.
– Я здесь, Иван Федорович! – я даже подпрыгнула – мой маленький рост не позволял ему разглядеть меня в этой дикой толпе.
– Идите сюда, – махнул мне Иван Федорович. Когда я подошла, он сказал:
– Должен же кто-то помочь мне в общении с этим новым главным редактором… Я только знаю, что его зовут Максим Петрович.
– А откуда он?
– Его наш генеральный перетащил из издательства «Ямб».
Я подняла брови. «Ямб» – издательский монстр, выпускающий сорок процентов всей литературы в стране. Издание книг, книжечек и брошюрок поставлено там на широкую ногу – то есть, на конвейер. Наша «Радуга» хоть и входила в пятерку крупнейших издательств России, но все-таки по количеству издаваемых книг с «Ямбом» даже рядом не стояла.
– Тише, тише! – вдруг закричал кто-то. Народ постепенно замолкал. И вот, наконец, вошел генеральный вместе с незнакомым мужчиной.
– Прошу любить и жаловать, – сказал генеральный. – Максим Петрович Громов, наш новый главный редактор.
– Здравствуйте, – грянули несколько сотен голосов. Я посмотрела на Громова. Лицо у него было приятное, короткие темно-русые волосы, глаза светлые – то ли серые, то ли голубые. Он улыбнулся, и на одной его щеке появилась ямочка.
Дальше начался какой-то хаос. Говорил сначала генеральный – какой-то бред о наших целях и задачах, – потом заставили выступить Ивана Федоровича, затем болтала Марина Ивановна, директор по маркетингу, и наконец предоставили слово Громову.
К тому времени вид у него был уже немного уставший.
– Не буду вас томить долгими речами, – сказал он, – и надеюсь, что оправдаю все ожидания.
После небольшой паузы – наверное, все думали, что он тоже будет говорить длинную речь, – Иван Федорович вдруг воскликнул:
– Позвольте представить вам, Максим Петрович, Наталью Владимировну Зотову, вашего личного помощника! – Иван Федорович так толкнул меня в спину, что я чуть не упала. – Наталья Владимировна, скажите и вы что-нибудь!
Все рассмеялись. Я посмотрела на Громова. Он с интересом глядел на меня.
– Ну что ж, я только хотела бы пожелать Максиму Петровичу успехов на новом месте. А еще поздравить всех женщин с восьмым марта и выразить надежду, что пока они на работе, их мужья приготовят замечательный ужин и вымоют всю посуду, – закончила я вкрадчивым тоном.
Раздался взрыв хохота, а потом аплодисменты женской половины нашего коллектива. Краем глаза я увидела, как скривилась Марина Ивановна – с самого начала она меня терпеть не могла.
– Да, прошу прощения! – засмеялся Громов. – Сегодня все-таки праздник, поэтому, я думаю, после этого приветствия мы можем отпустить всех домой, верно ведь?
– Да, верно, – кивнул генеральный, и ликующая толпа помчалась к выходу. Я направилась вместе со всеми, но вдруг почувствовала, что кто-то взял меня под локоть.
– Простите, Наталья Владимировна, – обернувшись, я увидела лицо Громова. – Я вас ненадолго задержу…
– Сколько угодно, – улыбнулась я.
В начале Громов попросил показать его рабочее место. Когда мы спустились вниз и вошли в кабинет, Светочка как раз убегала.
– Ты идешь, Наташ? – спросила она.
– Нет, я чуть-чуть задержусь, ты беги, – сказала я.
Как только Светочка ушла, Громов повернулся ко мне. В его глазах я вдруг заметила сталь.
– Простите меня, Наталья Владимировна, но я бы хотел сразу расставить все точки над «и». Не успел я зайти в это здание, как на меня обрушились слухи о вашей связи с Михаилом Юрьевичем.
Меньше всего я ожидала таких слов. Я подняла на него удивленные глаза.
– И я хотел спросить вас о достоверности этих слухов. Дело в том, что я не терплю никаких связей на работе…
Я почувствовала, как во мне вспыхивает ярость. Давно уже я так не злилась.
– Максим Петрович, – как только я заговорила, то сама почувствовала, сколько злости в моем голосе, – даже если бы я спала с Михаилом Юрьевичем, вы могли бы сначала оценить качество моей работы, а не поспешно прислушиваться к глупым сплетням Марины Ивановны. Я не желаю отвечать на этот вопрос. Вы можете увольнять меня хоть сейчас.
– Я не собираюсь вас увольнять. Я просто подумал…
– Честно говоря, мне безразлично, что вы подумали. Всего хорошего.
Я схватила свою сумку и пальто и вышла из комнаты. Я уже успела решить, что это наверняка будет мой последний рабочий день – все-таки хамить начальству нельзя ни при каких условиях – но через несколько мгновений меня догнал Громов.
– Наталья Владимировна, вы меня не так поняли… На прошлой работе меня просто осаждали секретарши, а я этого очень не люблю – работа должна оставаться работой… Я не хотел вас обидеть…
Я остановилась и посмотрела Громову в лицо.
– Я любила его, – сказала я громко. Максим Петрович вздрогнул. – Я любила его как отца. Я могу прокричать это на все издательство, но боюсь, что часть нашего коллектива уже поставила на меня совсем другое клеймо. А теперь, пожалуйста, я бы хотела пойти домой.
– Да-да, конечно… Извините…
– Ничего страшного.
«Ох, Михаил Юрьевич, – подумала я, выходя из здания, – что же теперь будет с вашей девочкой?..»
Когда я открыла входную дверь своей квартиры, Алиса встретила меня громким мяуканьем.
– Да-а-а, Алис, – вздохнула я, разуваясь и проходя на кухню. – Все это напоминает мне какой-то паршивый любовный роман.
Алиса громко мяукнула, требуя еду. И только я наложила ей полную миску корма, в дверь позвонили.
На пороге стоял молодой человек с огромным букетом белых роз. Меня сразу замутило – точно такой же букет был на похоронах моих родителей.
– Наталья Зотова? Это для вас, – он улыбнулся и протянул мне букет.
– А от кого?
– Там в карточке должно быть написано!
Я захлопнула дверь и заглянула в карточку.
«Наталья Владимировна!
Еще раз прошу прощения. Я совершил большую ошибку. И мне бы не хотелось, чтобы этот случай отразился на наших рабочих отношениях.
С 8 Марта Вас!
Максим Громов
P.S. Ваш адрес я узнал в отделе кадров».
Я вздохнула. Этот человек меня плохо знал. Я совершенно на него не сердилась, меня гораздо больше заботили эти дурацкие слухи и то, что последует теперь за ними. Кроме того, я не любила цветы. Эта фобия пришла ко мне три года назад, и с тех пор я никак не могла от нее отделаться.
Именно поэтому я выставила розы на лестничную площадку, прикрепив к ним листок из блокнота с надписью «Берите, кто хотите». Потом убралась, приняла ванну, поела и легла спать.
Ничего особенного, правда ведь? 8 Марта теряет смысл, когда нет мамы, которой можно сказать, как ты ее любишь.
Я проснулась от звонка мобильного телефона. На часах было четыре утра. Даже Бобик с Алисой еще спали.
Звонок был от Антона.
– Послушай, – сказала я, сняв трубку, – ты совсем с ума сошел? Сейчас ведь четыре утра.
– Ох, прости меня, Наташ! – его голос звучал так, словно он находился в соседней комнате. – Я сейчас не в Москве и немного запутался, сколько у вас там должно быть времени…
– Понятно. Способностями в математике ты никогда не отличался.
– Ну ладно тебе, ладно, – засмеялся Антон. – Я приезжаю завтра. По вашему времени – в двенадцать дня. Примешь меня в гости на неделю?
– Ты не шутишь? Конечно.
Положив трубку, я рухнула на подушку. Как же приятно было услышать его голос. На самом деле, после родителей и Михаила Юрьевича у меня было только два родных человека. Антон и Аня. Два «А», как я звала их.
Аню я знала всегда, мы выросли вместе, ходили в одну школу, сидели за одной партой. После школы наши дороги разошлись – она переехала в другой район Москвы, поступила в совсем другой институт, у нее появились интересы, которые совершенно не привлекали меня, – ролевые игры по Толкиену, страйкбол… Она стала ходить по клубам и «кутить» (это ее выражение) с другими компаниями. Один раз я ходила с ней. Как раз после смерти родителей. Ничего хорошего из этого не получилось, но я была благодарна Ане хотя бы за попытку вытащить меня из той пучины отчаяния, которая накрыла меня после смерти мамы с папой.
И несмотря на то, что мы с Аней теперь во многом были совсем не похожи, она – моя единственная подруга. Это забавно слышать в современном обществе, когда большинство людей уже вообще не понимают значения слова «дружба», но… я очень многое осознала три года назад. Вокруг меня всегда были люди, многих из них я считала хорошими друзьями, с которыми хоть в разведку. Но после смерти родителей все изменилось.
Некоторые из этих «друзей» не знали, как смотреть мне в глаза и как вообще со мной нужно теперь разговаривать.
Другие вначале поддерживали, а потом пропали – видимо, им стало скучно со мной. И я их прекрасно понимаю. Я никогда не была компанейским человеком, а уж после смерти мамы и папы и вовсе не желала вставать с кровати.
Третьи держались долго, но сломались, потому что не могли – или не хотели – меня понять. Они не понимали, почему я говорю, что у меня нет денег, чтобы ходить с ними в пивнушку каждую пятницу или в кафе по выходным. И на все мои объяснения, что жить самостоятельно в полном смысле этого слова гораздо труднее, чем им кажется, они фыркали: «Да ла-а-адно, мы же тоже самостоятельные!»
Вы не понимаете – хотелось крикнуть мне тогда. Не понимаете, в чем разница. Никто не постирает вам носки и трусы, если вы этого не сделаете сами, никто не сходит в магазин, не уберет оставленную неубранной постель, не помоет посуду и не добавит «пару тысяч» на покупку очередного ненужного айфона или айпада. «Храни Боже ваших родителей», – повторяла я мысленно, понимая, насколько бесполезна эта моя идея объяснить, что они еще дети, которые не представляют, что это такое – жить без родителей, потому что даже не замечают, насколько те им помогают. Невозможно доказать молодым и самоуверенным юношам и девушкам, что они, в сущности, пока просто паразиты, которые «высасывают» из своих мам и пап нехилые деньги.