Такие жертвы Шестаков и Верховец не умели прощать ни себе, ни другим. После каждого случая принимали самые энергичные меры для повышения выучки летного состава. В результате подобные ЧП прекратились. И вот нет Дубковского… Да что-то и Блохин задерживается — ведь вечереет уже. На всякий случай решили пораньше включить прожекторы, чтобы их лучи стали своеобразными ориентирами.
Мрачные, расстроенные, отправились ужинать в наспех переделанную под столовую глинобитную мазанку.
Несмотря на трудный день, аппетит у всех плохой. У каждого одна мысль: где Дубковский, Блохин, Никитин? Живы ли?
Ужин подходил к концу. Рыкачев, Череватенко уже молча поднимаются с мест, и тут раздается скрип входной двери. Она открывается, и в ее проеме все видят здорового улыбающегося комиссара эскадрильи.
— Полгоры с плеч! — восклицает Череватенко, бросается к Дубковскому, начинает обнимать его.
— Откуда? — спрашивает Рыкачев.
— Пешком от Ак-Мечети.
— А где машина?
— Там осталась, целехонька, горючего нет.
— Значит, совершил экскурсию по крымской земле?
— Выходит, что так.
— Ну, молодец. Рад за тебя. Завтра заберем твой самолет, а теперь будем ждать Елохина с Никитиным.
— А что, и их до сих пор нет?
— В том-то все и дело, — снова помрачнев, ответил Рыкачев.
Наступил новый день и добавил переживаний: не пришла группа Демченко. Где она, что с ней стало — неизвестно.
Не пришла она ни на второй, ни на третий день.
17 октября отправились в Ак-Мечеть за самолетом Дубковского.
Заправили его горючим, Феодосий тут же взлетел. Кобельков с техником, механиком отправились полуторкой. Ехали мимо местного порта, остановились посмотреть. Как раз в это время в него вошел торпедный катер. Кобельков случайно глянул и обомлел: на палубе стояли Никитин и Блохин. Николай Яковлевич глазам своим не поверил, думал померещилось. Но нет, это они.
…Буря и ливень сделали свое дело — Елохин сбился с курса. Пока восстанавливал ориентировку — подошло к концу горючее. Пришлось искать, куда бы можно было приземлиться. Подвернулась песчаная коса. Шлепнувшись на нее, вылезли из кабин, куда ни погляди — море.
— Вот и стали мы робинзонами, — сказал далеко не веселым голосом Никитин. — Остановка только за Пятницей…
— Как бы вместо Пятницы сюда фрицы не пожаловали. Кто его знает, где мы сели, — ответил Елохин.
Было не до сна, всю ночь бодрствовали.
С рассветом отправились обследовать косу. Она оказалась довольно большим островом, заросшим чахлым кустарником.
Были в полной уверенности, что они одни. И вдруг из кустарника раздался выстрел и вслед за ним окрик: «Стой, кто идет?».
— Вот и Пятница объявился, — не удержался сострить Никитин и тут же громко отозвался: — Не стреляйте, мы свои!
Навстречу им с винтовками наперевес вышли четыре матроса, остановились в нескольких шагах:
— Кто вы?
— Летчики. Вот наш самолет.
— Вот это да — сама фортуна нам улыбается. Может, теперь перебросите к своим?
— Горючего нет.
— Жаль, — огорчились матросы. — Тогда будем вместе загорать…
Это был остров Джарылгач, южнее Скадовска. На нем уже побывали фашисты: привозили сюда на расстрел пленных.
Три дня два летчика и четыре матроса маялись на острове без воды и пищи, пока их случайно не заметили с нашего катера и не подобрали.
Елохин и Никитин были последними, кто прибыл в полк после перелета.
Группа Демченко пропала бесследно.
С заместителем командира Василием Вольцефером вылетели лейтенанты Скачков, Сапрыкин, Шевченко, Мягков. Они добрались до Крыма, но из-за нехватки горючего пришлось сесть на вынужденную. Вольцефер неудачно приземлился возле Евпатории, попал в госпиталь.
Шестаков предвидел, что при перелете неизбежно будут беды; и без этого малочисленный боевой коллектив еще более поредеет.
Но то, что он увидел в Севастополе, где в конце концов встретился с остатками полка, сразило его: перед ним предстала горстка осунувшихся, измученных летчиков, механиков, техников, инженеров и считанные, предельно изношенные, самолеты.
…Горькие спазмы начали душить командира. На глазах у него выступили слезы. Таким его видели впервые. До сих пор он был для всех воплощением воли и твердости, доходившей порой до жесткости. И никто не думал, что в жизни могут быть обстоятельства, от которых дрогнет и закаленное в боях сердце их командира.
Пока Шестаков справлялся со своим волнением, все стояли перед ним, опустив головы, мяли в руках шлемы, и было на душе такое чувство, будто они, оставшиеся в живых, виноваты в постигшей полк трагедии.
И только комиссар оставался внешне спокойным, уравновешенным. Твердым голосом он сказал:
— Мало нас осталось, но полк сохранен. Пополнимся — и снова в бой!
— Правильно, Николай Андреевич, — поддержал его Шестаков. — Помня о погибших, будем драться так, чтобы наше небо для фашистов стало пеклом. А сейчас — всем привести себя в порядок, почистить, поштопать, погладить обмундирование, помыться, подстричься. Возможно, нам будет устроен смотр. Нужно всем показать, что духом мы по-прежнему сильны.
Только вместо ожидаемого смотра пришел приказ сдать оставшиеся самолеты и через Керченский пролив отправиться в Закавказье.
Такой поворот дела Льва Львовича мало устраивал. Он был твердо намерен доукомплектовать полк техникой и личным составом и немедленно приступить к дальнейшим боевым действиям.
Однако высшему командованию было виднее, как поступить. И никто не должен был объяснять командиру, зачем со всех фронтов отправляются в далекие тылы различные части, в том числе и авиационные, мужественно выстоявшие в первые месяцы войны, прошедшие суровую школу самых ожесточенных боев, накопившие большой опыт борьбы с немецко-фашистскими захватчиками.
В Ставке Верховного Главнокомандования, в Генеральном штабе уже видели зарницы Московской битвы. Там уже накапливали силы для будущих ответных сокрушительных ударов по ненавистному врагу…
— Ну что ж, боевые друзья, готовьте самолеты к сдаче, — объявил Шестаков, и опять к его горлу подступил предательский комок. Трудно, очень трудно было расставаться со своими родными «ишачками». Сколько на них проведено схваток, сколько одержано побед! И вот теперь надо с ними прощаться. Все понимали: пришло время пересаживаться на новую технику, на старую уже надежды нет. Но ведь столько связано с ней!
Верховец, умевший как никто другой улавливать общее настроение, сказал:
— Будь моя воля, я бы законсервировал несколько И-16, чтобы после войны установить их на пьедесталы и первый такой памятник соорудить в Одессе.
— Это было бы святое место для всех защитников неба Одессы, — поддержал его Дубковский.
Под руководством Кобелькова техники и механики привели своих «ишачков» в порядок, как могли, подлатали их. Собрали они и истребители Шестакова, Верховца.
И вот наступила минута прощания.
Командир и комиссар подошли к своим видавшим виды «ястребкам», украшенным алыми победными звездочками, погладили их борта, вышли на середину стоянки.
— Сегодня мы прощаемся с нашими боевыми самолетами — верными, крылатыми друзьями, — срывающимся от волнения голосом сказал Лев Львович. — Слава им, защищавшим одесское небо!
Шестаков и Верховец разрядили свои пистолеты, им эхом вторил весь полк.
Салют вам, славные, героические «ястребки»! Вы навсегда останетесь в сердцах тех, кого поднимали в бой ваши честные крылья!..
Машины под расписку принял представитель службы тыла Черноморского флота. Он прошелся по всей стоянке и в конце ее увидел два нигде не учтенные УТИ-4.
— А эти откуда? Почему не значатся в передаточной ведомости? — спросил строго.
— Мы их сдавать не будем, — твердо ответил Шестаков, — они нам самим пригодятся.
Дотошный представитель тыла извлек из бокового кармана какой-то документ, заглянул в него, протянул Шестакову:
— Тут сказано: принять всю имеющуюся в наличии авиационную технику.
— Считайте, вы всю и приняли, а эти две машины мы прихватим с собой.
Но офицер оказался несговорчивым. Он стал звонить в штаб. Оттуда приказали: забрать все. Выручил Кобельков.
— Эти машины за полком не числятся, — сказал он. — Мы прихватили их с аэродрома Одесского аэроклуба. Потому их нет и в передаточной ведомости.
— Это другое дело, — сдался представитель службы тыла. — Не числятся, значит, их нет в природе, тогда и говорить не о чем.
Молодец Кобельков, вовремя подоспел: Шестаков готов был вот-вот взорваться. Комиссар видел, как задвигались на его скулах желваки — недобрый признак. Спасибо, инженер выручил.
Учебно-тренировочные самолеты разобрали, погрузили на потрепанные скрипящие ЗИС-5, на них же уселся весь полк, и направились в Керчь к переправе.
У парома пришлось несколько задержаться, там была страшная толчея — скопилась масса войск.
Все волнуются, как бы не налетели фрицы, хотят первыми прорваться на паром. И вдруг поднялся какой-то шум, крик. Похоже, что кто-то пробивается к переправе без очереди. В дело вмешивается комендант — худой желтолицый капитан.
До Шестакова доносится громкий разговор:
— Почему ты погорелый, если целый и невредимый на своей машине удираешь с фронта?
— Да не погорелый я, это у меня такая фамилия, и не удираю, а свой полк догоняю.
— Что ты мне мозги вправляешь — погорелый, непогорелый, ну-ка поворачивай обратно, становись в хвост, а там разберемся, кто ты есть.
Шестакова вихрем вынесло из кабины. Он протиснулся между столпившимися солдатами, обрадовавшимся хоть такому развлечению, увидел перед собой Васю Погорелого рядом с белой «эмочкой», бросился к нему, начал обнимать его, тискать, что было сил, восклицая:
— Вася, дорогой, да как же ты пробился? Как же сумел? Я думал, что уже тебя не увижу, а ты живой, да еще с машиной.
Вася, никого не стесняясь, навзрыд, как мальчишка, плакал от счастья.
Комендант переправы, видя эти слезы, ордена на груди Шестакова, молча ушел, за ним разошлись и все остальные.
Лев Львович занял свое место в «эмочке», они с Василием проехали мимо учтиво расступившихся солдат, стали во главе своей колонны.
Все, как говорится, возвращалось на круги своя. Когда полк наконец погрузился на паром, Шестаков, устало откинувшись на спинку сиденья, попросил:
— Ну, Вася, рассказывай о своей одиссее…
…Расставшись с Каценом, Погорелый направился в порт, где грузилась на суда Приморская армия. Да по дороге спохватился: он же ведь забыл на аэродроме ящик с командирскими вещами! Лев Львович прихватил с собой только небольшой чемоданчик. Все остальное заколотил в ящик, предупредил Василия, чтобы он, если удастся, вывез его на «эмке».
Погорелый помчался в Аркадию.
Ящик в штабе нашел быстро. Вместе с ним захватил и тюк неразобранной почты — последней, доставленной из Севастополя. Погрузил все в машину, завел мотор, только тронулся — из-за угла выходит гражданский с немецким автоматом в руках:
— Стой, что везешь?
Василий растерялся, притормозил, незнакомец вышел на середину дороги, широко расставил ноги. И тут Погорелый увидел за его поясом массивную немецкую ракетницу. Мгновенно вспомнил, что в последнее время кто-то по ночам обозначал ракетами аэродром. Поймать его никак не удавалось…
Отпустил тормоз, до предела нажал акселератор, сбил с ног автоматчика и помчался вперед, стараясь побыстрее завернуть за угол кирпичного забора. Сзади раздалась ругань на немецком языке, а вслед за ней автоматная очередь полоснула по запасному колесу. Василий успел глянуть в зеркало заднего вида: фашист, схватившись за живот, корчился от боли.
Не веря тому, что ушел от верной смерти, Погорелый во весь дух несся в порт. Прибыл туда, когда последний танкер «Москва» со всем личным составом полка уже отчалил от берега. На краю кормы стоял Кацен. Он так его и не дождался…
Сплюнул Василий от досады, обошел «эмку», соображая, как ему быть. Потом сел за руль, помчался на Молдаванку. Он знал, где жил Стась, с которым успел подружиться. Довольно быстро нашел его. Тот оказался раненным в ногу осколком бомбы, лежал в постели.
«Не поможет он мне ничем», — решил про себя Василий, но все же рассказал о положении, в которое попал.
Стась велел матери позвать деда. Пришел сутулый, со сморщенным, загорелым до черноты лицом старик.
Стась заговорил с ним по-румынски.
«Отец матери», — догадался Погорелый.
Выслушав внука, старик молча пошел к выходу.
— Иди за ним, Вася, он поможет тебе. Прощай.
— До свидания, Стась! Я думаю, что мы еще встретимся. Спасибо, друг!
Дед сел в «эмку», и они двинулись в рыбацкий порт. Там в срочном порядке грузились остатки рыбных припасов на последние траулеры. Дед отдал этому порту сорок лет своей жизни. Поэтому одного его слова было достаточно, чтобы Погорелого вместе с его «эмкой» подхватил могучий кран и бережно поставил на усыпанную рыбьей чешуей палубу.
Вот так и добрался Вася, которого после этого рейса все в полку начали звать Несгораемым, в Севастополь, а оттуда уже в Керчь.
Командир слушал своего водителя и не находил слов, чтобы воздать должное его честности и преданности. «Действительно, — думал он про себя, — Вася из тех солдат, кто шилом борщ выхлебает».
Шестаков снял с руки купленные еще в Испании позолоченные швейцарские часы:
— Возьми, Вася, это от меня. При первой возможности представлю тебя к награде.
— Спасибо, товарищ командир, на всю жизнь сохраню…
«И сохранит, — подумал Шестаков. — Как «эмку» сберег, так и часы».
Перебрались на косу Чушка, съехали с парома, остановились.
Шестаков выскочил из кабины:
— Ну-ка, Вася, выгружай, что с собой привез из Одессы.
Погорелый откинул спинку заднего сиденья — там полным-полно копченой рыбы, сушеных бычков.
— Капитан траулера узнал, что я шофер Шестакова — приказал выдать самой лучшей рыбы, чтобы я обязательно вам вручил. Он еще сказал, что тысячу раз обязан вам своей жизнью и сохранностью траулера, потому что наши летчики не давали фрицам бомбить беззащитный рыбацкий порт.
— Ну что ж, спасибо капитану, попробуем его рыбки. А где же мои вещи?
Погорелый достал ящик и увесистую связку газет, письма.
Лев и подошедший комиссар сразу набросились на почту. Газеты оказались устаревшими, а вот письма — они, если не прочитаны, никогда не теряют своей новизны.
Кому достались письма — тот страшно обрадовался, когда же Верховец протянул конверт Шестакову — тот не сразу поверил, что и ему есть весточка.
— От Липы, почерк ее узнаю…
У Льва задрожала рука, потянувшаяся за конвертом. Как от Липы? Ведь 21 октября нашими войсками оставлен Донецк…
Медленно, осторожно, как будто в нем мина, вскрыл конверт, извлек письмо, прочитал его. На душе полегчало: семья вместе с отцом и матерью заблаговременно эвакуировалась в глубокий тыл. Вот только неизвестно куда, где их искать.
— Ну что ж, Вася, спасибо тебе еще раз. За письмо. Если бы не ты — я бы не знал, что с семьей…
Погрузка в железнодорожный эшелон заняла немного времени. Через два дня полк был под Грозным, в Гудермесе. Здесь всем предоставили месячный отдых. Расположились на окраине города, у базара. Именно это обстоятельство явилось причиной довольно крутых порядков, установленных Шестаковым. Базар — пестрый, многоязыкий и бойкий. Там было что угодно.
Полк прибыл из Одессы. Весть эта молниеносно облетела город, и стоило в нем появиться кому-либо из летчиков или техников — их тут же окружали местные жители. А на базаре сразу же подносили вино, персики, гранаты. Отказаться — обидеть людей.
Как-то дежурный по гарнизону капитан Карахан за такой «неотказ» объявил сержанту Филатову десять суток ареста. Пришлось срочно найти более-менее подходящий подвал, на скорую руку оборудовать его, приставить к нему караульного и посадить туда незадачливого сержанта.
Это было последнее ЧП такого рода в полку.
Назавтра вступил в действие жесткий распорядок дня: ранний подъем, физзарядка, завтрак, занятия до обеда и после него, ужин, политмассовая работа в вечерние часы, отбой. Все загружены до предела, хватало работы и командирам, и комиссарам.