Сырые стены конторы смотрели на Тамару красочными фото деревьев и кустарников. Вот пышный вяз шершавый на фоне нежного неба. Или рододендрон, осыпанный цветами, похожими на розу. На большом плакате у двери красовался барвинок со своими узкими листьями… Неожиданно кустарник зашевелился, и, как почудилось Тамаре, из-за листьев высунулась голова мужчины в зимней шапке.
– Могу я видеть Михайлова? – вопросил Грин Тимофеевич через порог.
– Какого Михайлова? Сережку, что ли? – отозвался продавец. – Он уволился.
– Вот те раз! Обещал подобрать мне саженцы для дачи и уволился, – расстроился Грин Тимофеевич.
– Дверь-то прикройте, не лето еще, – повысил голос продавец.
Грин Тимофеевич переступил порог и прикрыл дверь.
– Может, я смогу быть полезен? – взглянул продавец.
– А где он сейчас работает, Михайлов? – спросил Грин Тимофеевич.
– Хрен его знает, – неохотно отозвался продавец. – Бегает где-то, сшибает копейку.
Грин Тимофеевич оглядел помещение, задержал взгляд на Тамаре: не помешал ли он переговорам, не показал ли себя нахалом, нет?!
– Она просто так сидит, трудоустроиться желает, – пояснил продавец и погладил ладонью лысину. – Видать, не сгодились условия: мотаться по лесхозам, товар добывать. Это тебе не дизайнер по ландшафту, в белых перчатках…
– Как раз мне и требуется такой консультант, на дачу, – обронил Грин Тимофеевич и улыбнулся.
И Тамара улыбнулась ответно.
– Смешной вы. На лошадь похожи, – простодушно проговорила она.
– На лошадь? – удивился Грин Тимофеевич без обиды.
Но почему-то обиделся продавец.
– Сидит тут, насмешки придумывает – процедил он. – Человек ей в отцы годится. А то и в деды!
– На лошадь в шапке, – упрямо продолжила Тамара.
Она злилась. Опять сорвалось с работой. Опять возвращаться к Наде, в ее опостылевшую квартиру. Но покидать сейчас этот уютный сарай с деревьями на красочных плакатах Тамаре не хотелось…
– Как же мне быть-то? – вслух раздумывал Грин Тимофеевич. – Вроде бы мы договорились… Куда же он подевался, этот Серега Михайлов?
Продавец пожал плечами и пообещал все передать, когда появится Михайлов…
– Ага! – Грин Тимофеевич продиктовал номер своего телефона и добавил: – Спросить Грина Тимофеевича. Или просто Грина… Собственно, спрашивать не надо, я обычно тут как тут…
– Грин, – записал продавец. – Известная фамилия.
– Имя это, имя, – с привычной обреченностью ответил Грин Тимофеевич. – Так меня назвали папа с мамой…
Тамара фыркнула, прикрыв пальцами губы.
– Что смешного? И у меня были папа с мамой когда-то, – шутливо проговорил Грин Тимофеевич. – Надеюсь, как и у вас…
– Я в Питере сирота. Круглая, – продолжала смеяться Тамара.
– Бедняга, – тем же тоном посочувствовал Грин Тимофеевич. – Надо бы вас удочерить…
– Согласна, – кивнула Тамара.
– Такую удочеришь, останешься без штанов, – вмешался продавец.
– А вам что за забота?! – все веселилась Тамара. – Без штанов даже интересней.
Грин Тимофеевич замахал руками, покачал головой и, не простившись, вышел…
В узком кругу радостей Грина Тимофеевича Зотова особое место занимал подобный променад… Ветерок запускал пальцы во взъерошенную шевелюру ветвей и разносил запах молодой листвы. Солнечные блики рисовали на тротуаре живые тени деревьев. Грин Тимофеевич старался их пришлепнуть, но ветерок игриво уводил тени в сторону, приглашая повторить забаву… Грин Тимофеевич стянул с головы шапку, и ветерок тотчас пометил темя прохладным компрессом. Помешкав, он вытянул из куртки пакет, припасенный на всякий случай, сунул в пакет шапку. Пожалуй, и куртку придется сменить на серый жилет. Жилет, как и куртку, подарила ему Зоя к шестидесятилетию, десять лет назад. Грин Тимофеевич с особым трепетом ждал поры, когда можно будет сбросить надоевшие за долгую зиму одеяния и влезть в более легкие одежды, особенно в серый жилет, что непостижимо хранил запах ее тела. Зоя вообще питала слабость к мужским вещам и сама какое-то время носила этот удобный жилет, которому, видимо, не было сносу.
Зоя купила жилет и куртку в Варшаве, на конференции по гидрогеологии. Там она прихватила и черномазого парня Билли Бонса. Жилет Грин Тимофеевич частенько носит. Очень удобная штукенция, множество накладных карманов избавляли от таскания сумок. И все необходимое под рукой, даже складной зонт умещался. Он с большой охотой облачался в этот серый жилет, пропуская сквозь вырез шелковистые рукава черной рубашки и натягивая брюки из шерстяного крепа. В такие часы, казалось, он сбрасывал пару десятков лет, обретал пружинистую походку и поглядывал на окружающих с некоторым вызовом. В такие часы, казалось, даже проклятое пятно на незрячем глазу истончалось и сквозь его прохудившуюся толщу он видел предметы с такой же четкостью, как и здоровым глазом…
Но до этого дня еще было далеко, окаянный питерский климат. Бывают годы, когда почти летом, в разгар белых ночей, приходится кутаться чуть ли не в зимнее. А все император Петр, угораздило дылду прорубать окно в студеную Северную Европу. Чем его не устроил бы юг, или, на худой конец, окошко к французам-итальянцам, все было бы теплее. Нет, шведы его донимали. Вот и страдай из-за царской прихоти…
На станции «Чернышевская» три узкие двери лениво втягивали людей в свое ненасытное чрево. Особенно напрягаться не стоило, надо лишь вклиниться, а дальнейшую работу толпа возьмет на себя. Грин Тимофеевич оказался за спиной тетки, плащ которой рельефно рисовал обширный зад. Толпа напирала, прижимая его к тетке. Та оглянулась и произнесла: «Что, дед, офонарел?» Но без злости, даже с некоторым одобрением.
– Я-то при чем? – смутился Грин Тимофеевич и отпрянул вправо, в сторону молодого бородача.
– Не тушуйся, папаша, – осадил его бородач. – Тут все свои, как в бане.
Грин Тимофеевич смолчал, продолжая мелко семенить к эскалатору. Едва он занял выплывшую ступеньку, как его обошла тетка в плаще. Ловким движением тетка втиснулась перед Грином Тимофеевичем и обернулась. Широкое лицо под ободком берета улыбалось.
– Ты, отец, не сердись, – проговорила она. – Столько вокруг дряни…
– Вы уж решите, кто я – дед или отец?!
Грин Тимофеевич сорвался с места, пропустил несколько нижних ступенек и занял свободную щель в людской гирлянде.
Он бездумно смотрел на встречную живую ленту соседнего эскалатора. Ни одной привлекательной физиономии, ну ни одной, как нарочно. Словно их специально штамповали по одному лекалу там, в преисподней метрополитена. Поменялся народ, уровнялся, увеличился в количестве, стало быть, более притерся. Эффект кильки в банке. Выходит, не всегда количество переходит в качество, наоборот – бывает, количество сохраняет и качество… А может, думают об одном и мысли, материализуясь, придают одинаковость облику.
Долгие годы Грин Тимофеевич чурался метро, ездил на своем автомобиле. За всю прошлую жизнь он, последовательно, имел их около десяти. С 1972 года. Или нет – одиннадцать. В восьмидесятом году имел сразу две тачки. «Жигули» и «Волгу». Вскоре «Волгу» он продал, много с ней возни. А жигуленок был очень приличный автомобиль, несмотря на свой кургузый вид. Грин Тимофеевич подарил его сыну на шестнадцатилетие. Мотька погонял года два и запер в гараже на даче, в Комарово, перед тем как свалить в эмиграцию, там жигуленок и стоит…
Давние эти годы, шестидесятые – восьмидесятые, были весьма удачные у драматурга Грина Зотова. Только авторских отчислений за свои пьесы он получал по несколько тысяч в месяц, в кассе на Владимирском проспекте. Тогда он и дачу купил, и квартиру кооперативную. Даже две квартиры, вторую для Зои, в доме театральных работников на Пушкарской. Помнится, какой поднялся вопль при распределении квартир на собрании пайщиков: почему Зотов претендует на вторую квартиру?! Больные родители? Знаем таких родителей, у многих есть такие длинноногие родители! Наш кооператив не бордель! Зотов известный драматург?! Никакой он не известный, просто удачливый драмодел! Вот и пришлось ловчить, доставать какие-то справки, водить в рестораны нужных людей, унижаться. И все ради любовницы Зои при законной жене Ларисе, которая уже махнула рукой на выкрутасы своего Гринки, как она называла мужа двадцать четыре года совместной жизни…
Остервенело тараща фонари, из тоннеля вырвался поезд и смиренно припал к платформе. Толпа привычно внесла в вагон Грина Тимофеевича, протянула через площадку и прижала к противоположным дверям. Черное зеркало стекла вобрало лица ближних пассажиров и среди них улыбчивую тетку в берете. Вот привязалась так привязалась, подумал Грин Тимофеевич, затылком чувствуя ее взгляд…
– Парень, эй, парень, уступи место пожилому человеку! – раздался голос той тетки.
В глянце стекла всплыла чья-то виноватая фигура, и Грина Тимофеевича потянули за рукав.
– Спасибо, я постою, – буркнул Грин Тимофеевич.
– Садитесь, садитесь, – настаивала тетка.
– Ах, оставьте, – все больше раздражался Грин Тимофеевич.
– Вам же уступили, – сварливо недоумевала тетка. – Так нечестно!
– Что?! – изумился Грин Тимофеевич.
– Тогда я сяду! – Какой-то тип изловчился и боком шмякнулся на пустующее место.
Раздался ехидный смешок.
– Вы меня позорите, – проговорила тетка в самое ухо Грина Тимофеевича.
– Отстаньте. Надоели! – вскипел Грин Тимофеевич довольно громко. – И вообще! Мне не нравятся дамы с длинными носами!
– У меня-то длинный нос?! – возмутилась тетка.
– Суете его куда не следует. – Грин Тимофеевич резко повернулся и двинулся к выходу из вагона.
– Псих… пархатый, – бросила вдогонку тетка.
«Почему пархатый, дура», – усмехнулся Грин Тимофеевич, вступая на платформу станции метро «Площадь Восстания». Рано вышел, ему надо было выйти на Техноложке, через три перегона, там неподалеку приличная столовка… А все из-за тетки: проняла-таки его, нервы сдали. Или следователь нет-нет да всплывает в памяти со своей повесткой на шестнадцать ноль-ноль…
Сырой после недавней зимы Невский проспект принял Грина Тимофеевича обычным простуженным голосом рабочего дня. Давно миновали годы, когда он с упоением фланировал по асфальтовой спине «Бродвея». Один или с компанией, встречая на каждом шагу приятелей или знакомых, таких же милых сердцу юных фланеров, ребят из соседних дворов. Замечательное было время пятидесятых, время стиляг. Обычно часть проспекта от площади Восстания по направлению к Адмиралтейству занимали чуваки и чувихи, проживающие с четной стороны Невского, а параллельную сторону прогуливала хевря, проживающая по нечетной. Такой неписаный закон! Грин Тимофеевич – или, как его тогда прозывали, Сэр, – жил на Марата, стало быть, предпочитал свою, нечетную, сторону. Но нередко, нарушая обычай, он хилял по четной потому как его чувиха Эля проживала на той стороне. Почему Сэр, Грин Тимофеевич уже не помнил.
Кстати, Эля была больше известна под кликухой Толокно. Он с ней расстался, когда узнал о других удачливых соперниках за благосклонность подружки из 208-й, женской школы на улице Восстания. Сам Сэр учился в 222-й, мужской, что на Невском, известной как Петершуле. Толокно даже забеременела в девятом классе. Знакомые чуваки сгоряча шили это ему, Сэру, – кто же как не он, красавец и заводила, «бродвейская» знаменитость, мог бы еще совершить такой подвиг. Хотя все знали, что он давно перестал «ходить» с Толокно, но мало ли – заглянул по старой памяти. Толокно не опровергала. Поднялся скандал на обе школы! В свару вмешались родители. Отец Грина, капитан дальнего плавания, привыкший к общению с моряками, был крут и решителен. Изъял у сына дареные цацки – брелоки с фирменным штампом, транзисторы с хипповой музней, попсовый стильный прикид, туфли на белом каучуке фирмы «Саламандра» и прочее, что выделяло Сэра в кругу приятелей. Мало того, втащил сына в парикмахерскую, где Сэр оставил свой золотистый кок и кликуху. Какой же он Сэр без всего этого и особенно без кока…
Конец истории положила мама Раиса Ивановна, экономист морского порта. Мама собрала все исходные данные и пришла к выводу, что сын физически не мог подарить им внука от той прошмандовки. Потому как, исходя из четырех месяцев беременности, время зачатия совпадало с отдыхом всего семейства Зотовых в Ессентуках. Сохранились справки и курортные книжки водолечебницы с августовскими штампами. Конечно, младший Зотов был мальчик прыткий, но не мог же он преодолеть в порыве вожделения расстояние в тысячи километров. Довод простой, но как-то упущенный в пылу событий. Штампы на курортных книжках водолечебницы сыграли роль – Толокно призналась. Отцом будущего ребенка являлся Гаврилов, певец из кинотеатра «Аврора». Инцидент исчерпался. Тем не менее пришлось уйти из Петершуле в вечернюю школу, которая, кстати, отсюда была недалеко, на Пушкинской…
Грин Тимофеевич шел по Невскому, скользя взором по знакомым фасадам домов. Стараясь выудить из памяти хотя бы маломальскую причину вызова к следователю. Какой-нибудь намек на свое антиобщественное поведение за многие годы. Нет, ничего значительного не припоминалось. Конечно, он не ангел и грехами обвешан не меньше игрушек на новогодней елке. Но без уголовщины…
Иной раз размышления обретают какую-то физическую субстанцию, проявляясь усталостью, словно после тяжкого труда. Тот самый случай. Ноги налились тяжестью, вяло сгибались. Грин Тимофеевич вновь натянул на голову шапку и спрятал пакет. Неплохо бы и перекусить, только где? В прошлые годы, до пожара в Доме писателя, он нередко заглядывал туда, в ресторан. Теперь же ни Союза писателей, членом которого он был, ни сгоревшего дома. Писатели, наоравшись при дележе пепелища, разделились на два непримиримых лагеря и мыкаются по каким-то углам. А вот Союз театральных деятелей на Невском сохранился. И кафе работает, и ресторан. Хотя что кафе, что тот ресторан – один гадючник. Вот раньше – да, знаменитые были места. А какие люди туда хаживали – режиссеры, актеры! Особенно к ночи собирались, после спектаклей. Грин Тимофеевич часто туда заглядывал, при деньгах был. Да и на равных – как-никак репертуарный драматург, пусть легковесный, «смехач», но стране широко известный. А главное – аншлаговый, со своим зрителем, притом массовым. Как-то покойный Акимов, Николай Павлович, сказал при всех в том же ресторане: «Вам бы, Зотов, на серьезную пьесу замахнуться, на социальную трагикомедию, по тропе Дюрренматта. Вы человек способный. А все по сусекам. Дело денежное, но не почтенное, особой радости не принесет». Лицемерил старик. Были у Грина Зотова такие пьесы. Скажем, «Одинокие в раю». Однако Акимов ее не взял, постеснялся репутации автора…
Но все в прошлом.
Давно миновали благословенные годы заскорузлой партийной власти, доброй для него, Грина Зотова. Впрочем, еще неизвестно, как бы сложилась его судьба в дальнейшем при той же власти. Не пригласили бы на разговор к следователю, безо всякого на то основания, как это случалось со многими порядочными людьми… А он не пойдет. Не пойдет, и все! И будь что будет. Возможно, произошла ошибка и повторно его не позовут. Что же сейчас делать? А вот что: зайдет в кафе Дома актера, купит пару бутербродов или еще чего-нибудь. И кстати, заглянет в поликлинику, к офтальмологу – благо поликлиника находится во дворе Дома актера, – попросит измерить глазное давление. Врачи настоятельно рекомендовали следить за состоянием глаз, особенно единственного…
Неудобств в новой жизни Тамары было много. Она старалась их либо не замечать, либо принимала как должное. Но было неудобство, с которым она никак не могла примириться, как ни старалась совладать с собой. Хотя хозяйка квартиры, Надя, ее никогда не попрекала, говорила: купайся сколько угодно. Ан нет. Едва Тамара заслышит сквозь шум воды возню в комнате, как ее охватывает беспокойство. Казалось, что здесь такого: купаешься ты, ну и купайся. Вот и сейчас. Ровный шелест водяных струй нарушил хлопок входной двери. Вернулась хозяйка. А должна была вернуться часа через два…
Тамара прикрутила кран, перелезла через бортик ванны, ступила мокрыми ногами на коврик и сдернула с сушилки махровое полотенце. Блаженство, что она испытывала, растирая после купания, свое тело, было скомкано. Но все равно она не могла отказать себе в неторопливой радости, растирая живот и особенно грудь…