Особой достопримечательностью кабинета, несомненно, были афиши и рекламы. Их красочные бумажные языки лепились к стенам, заслоняли книжные стеллажи и полки, прикрывали дверцы шкафов, рулонами валялись на полу. Грудой высились на сером чехле пианино фирмы «Беккер», напоминающего катафалк. Свидетели былой известности драматурга Грина Зотова, афиши являлись слабостью и гордостью Грина Тимофеевича. По ним можно было составить театральную карту огромной страны. Вначале Ларисе льстило, ей нравилось показывать афиши подругам, рассказывать о премьерных спектаклях, запросто и панибратски поминать известных артистов, описывать банкетные столы и вечеринки. Исподтишка наблюдать завистливые выражения на лицах подруг. В итоге к ней перестали ходить. Досаду Лариса вымещала на муже, подобно своей матери, стараясь сделать как можно больнее. «Нечем хвастать, – орала она в гневе. – Ты не Островский и даже не Арбузов, ты курица в павлиньих перьях». «Курица, несущая тебе золотые яички, – пытался успокоить супругу Грин Тимофеевич, – лучше вспомни, что говорит о моих пьесах Николай Павлович Акимов». «Говорит, а не ставит, – продолжала Лариса, – твой Акимов – известный бабник и говорит такое из-за меня, когда видит нас вместе в Доме актера». Грин Тимофеевич на это лишь улыбался липкой улыбкой своего тестя, когда того мутузила супружница. И помалкивал. Знал, что истинной причиной гнева Ларисы было не завистливое равнодушие подруг, а появление в его жизни Зои…
Теперь многие события тех лет канули в вечность. И Лариса, и Зоя, и другие уже забытые имена… И лишь вид рабочего кабинета возвращал память Грина Тимофеевича в годы минувшего упоительного волнения от успеха, волнения, не сравнимого с самыми острыми ощущениями в жизни. От того успеха, что исчез вместе с затихшими аплодисментами зрителей, многих из которых, вероятно, уже нет среди живых…
Странное чувство овладевало Грином Тимофеевичем, когда он появлялся в кабинете. При виде афиш он зримо представлял актеров, выходящих на поклон, слышал аплодисменты зала и крики: «Автора!» Не все спектакли по своим пьесам будили воспоминания: как-никак, он сочинил почти три десятка пьес, которые шли в более чем сотне театров страны. Но, бывало, и будили, да еще как будили! Он помнил каждую реплику, каждую мизансцену… К примеру, постановку Общего театра драмы и комедии «Одинокие в раю», ее пересмотрела чуть ли не половина города, и за рубеж театр вывозил, на гастролях… Когда героиня комедии завершала последний монолог о Боге и грехе, зал рыдал – а это апофеоз настоящей комедии: слезы после смеха. Комедия перевоплощается в трагикомедию – подобно итальянским фильмам времен неореализма. Потому как и удачливая жизнь кончается печально… Он сам, Грин Зотов, стоя в кулисах сцены, едва сдерживал слезы, когда слушал последний монолог героини «Одиноких в раю». Помнится, тогда он даже встал на колени перед актрисой и поцеловал ей руку. И зритель оценил чувства автора неистовой овацией…
А вот как звали ту актрису, Грин Тимофеевич запамятовал, а должен был помнить, как настоящий мужчина. Она еще приезжала к нему, когда Грин Тимофеевич пребывал в Ялте, в Доме писателей. Еще на ту актрису положил глаз знаменитый итальянский физик Бруно Понтекорво, отдыхавший в Ялте. Но актриса оставалась верна ему, Грину Зотову. Как же ее звали? Хоть умри, не помню! Даже пустили слух о каком-то ребенке… Афиша висела в простенке между витринным окном и балконной дверью. На выцветшем до прозрачности полотне, со словами «Одинокие в раю», сохранился профиль героини. Правда, не весь: фамилию актрисы и роскошную шляпку удалось Ларисе вырвать, после доноса доброжелателей об интрижке мужа…
Афиша выпирала из простенка и завешивала кусок окна. Грин Тимофеевич отстранил афишу, осмотрел стекло, грязное, в струпьях сажи вдоль переплетов рамы. Такое мыть не просто, надо пригласить женщину… И подоконник – широкий, длинный, точно взлетная полоса – годами собирал всякое барахло. Грин Тимофеевич отстранил ладонью хлам. Бесцветная, в каких-то разводах, окраска подоконника, обнажилась, предъявив взгляду криво нацарапанную фразу: «Мама + Мотя = ЛЮБ»… Как же так, малыш, обиженно прошептал Грин Тимофеевич, почему только мама? А где я? Какую надпись ты оставил мне?! Обида на несправедливость – горше многих обид. Мотьке тогда было лет восемь или девять, уже не малыш, большой мальчик, значит, многое понимал. И царапал подоконник сознательно, чтобы досадить отцу. И не где попало, а в кабинете, сообразил, хитрец. Конечно, мать для ребенка первый человек, тем более если красивая женщина. Но уехал-то с ней Мотька взрослым, почти двадцатилетним молодым человеком. Каким вниманием он одарил отца? Дюжиной пакетиков с презервативами? Конечно, тут не было никакого подвоха, Грин Тимофеевич наткнулся на них случайно. Но все эти обиды – от невинных царапин на подоконнике и до тех злосчастных пакетиков – единым клубком сплелись в воспаленном одиночеством сознании. Каким отмщением он может ответить на обиду?! И кому? Собственному сыну, которому сейчас тридцать пять лет? Предательство близких людей – из самых изощренных казней, придуманных дьяволом…
В былые времена он бы написал пьесу, драму с потрясающим сюжетом. Тема не оригинальная, классическая, с десятками опробованных вариантов. Был Лир? Да, был Лир! Но если поискать свою форму? Скажем, пьесу-монолог, с чередой наплывов прочих действующих лиц…
Грин Тимофеевич ощутил дрожь, давно забытое чувство «гончей перед гоном». Подобное состояние он испытывал далеко не перед всеми своими работами. Но перед некоторыми – точно. К примеру, когда обдумывал «Одинокие в раю». Тогда он тоже ощутил толчок в сердце. Он ехал в машине и по радио услышал то ли рассказ, то ли чье-то воспоминание. Судя по именам, дело происходило за границей. И все там начиналось с такого же пустяка, вроде детского признания в любви к матери…
Грин Тимофеевич принялся ходить по кабинету. Он старался справиться с волнением. Накручивал в голове сюжетные повороты, какие-то слова, диалоги… Но всякий раз, когда приближался к витринному окну, когда взор единственного здорового глаза, упирался в мутное стекло, его волнение все больше утихало. Сюжет становился банальным и коротким. Диалоги наполняли вялые, никчемные слова…
И только сейчас он расслышал звук телефонного звонка из гостиной. Возможно, звонок давно верещал, но, волнуясь, он не обратил внимание…
Надо наконец отремонтировать телефон в кабинете, подумал Грин Тимофеевич и заспешил в гостиную…
После того, как пятно сумочки окончательно слилось с серой невской водой, Тамара выбралась из сваленных плит и перебежала набережную. Прошла Лебяжью канавку и от Капеллы сквозными дворами вышла на Большую Конюшенную, прямо к Универмагу. Высокие двустворчатые двери Универмага были знакомы Тамаре еще с прошлого приезда к тете. Но сейчас двери оказались наглухо закрыты, закончился торговый день. Конечно, на покупку сумочки Тамара не рассчитывала – откуда взять денег, на случайных доходах не особенно разживешься, – а так, хотя бы прицениться…
Она прошлась вдоль тускло освещенных витрин. Там красовались дамские аксессуары, и среди них сумочки. Так себе, ничего особенного, не сравнить с Надиной. Да и ценники не разобрать…
Рядом с витриной, в простенке, висел телефон-автомат какой-то новой конструкции, в Вологде таких не было…
Решение позвонить дядьке в шапке, что повстречался в конторе у Таврического сада, возникло неожиданно. Ведь неизвестно, чем еще обернется история с сумочкой, подарком Надиного пациента. Как говорила Надя: такие пациенты на вес золота – холостой, состоятельный, с квартирой и зубной проблемой. Для одинокого хирурга-протезиста – клад, тут главное правильно распорядиться, не вспугнуть. Успех уже налицо – сумочка, подарок к мартовскому Женскому дню. А впереди еще два имплантанта на нижней челюсти при сложном прикусе от рождения. Надо только не прозевать, выбрать момент избавиться от своего козла. А пока как бы Николай сдуру все не испортил. Надя, как и многие, ущемленные одиночеством, была порой чрезвычайно откровенна со своей квартиранткой. Чисто по-бабьи, ревнуя Николая к Тамаре, расчетливо ждала подходящего момента, чтобы дать Николаю от ворот поворот. Тогда она и предъявит Николаю своего «джокера» – Тамару. А пока пусть петушится при виде квартирантки, теряет бдительность. Тамаре не раз приходилось уворачиваться от лап Николая в коридоре. Или гулять по городу, дожидаясь, когда Николай уберется…
Все эти мысли клубком смешались в голове Тамары. Думай не думай, а под крышу Надиной квартиры возвращаться придется. Может, все же решиться и позвонить тому дядечке, похожему на лошадь, предложить свои услуги? Кто из вологодских не знает, как обращаться с зелеными насаждениями. Она сама, на радость матери и теткам, вы́ходила четыре яблоньки, кусты жасмина и сирени. А огород, считай, весь год был подспорьем в их жизни. Мать во всех письмах сокрушается, что некому за хозяйством следить. И вообще, неизвестно, зачем уехала в Питер. Ухажера с бензоколонки можно было и без «убегу» приструнить. Совестливая какая нашлась, не хотела чужую семейную жизнь порушить, детишек оставлять без отца. Скажи честно: не любила того бензинщика-керосинщика, и вся причина! А то уехала, слоняешься по Питеру без кола без двора. Лучше бы уж с тем Жоркой в Израиль махнула, все была бы мужняя жена… Эх мама, мама! Забыла, какие скандалы учиняла с тем Израилем?! Мол, через мой труп уедешь из России, да еще к евреям! А теперь?! Влезла в мою жизнь и локти кусает…
Тамара встряхнула головой, отбрасывая тягостные мысли. На последнее письмо матери она не ответила, а что отвечать?
Тамара принялась разглядывать телефонный аппарат, такого она еще не видела. Прочла инструкцию… Прежде чем рискнуть монеткой, извлекла из кармана листочек с номером телефона. Нежные звуки зуммера убаюкивающе ласкали слух. Неужели его нет дома? А говорил, что всегда у телефона, врун этот Грин Тимофеевич, а такой солидный на вид… Тамара с досадой повесила трубку, ожидая возврата монеты. Но аппарат и не собирался что-либо возвращать. Тоже жулик хороший, Тамара разозлилась и жахнула ладонью по сытому пузу новенького аппарата. Теперь и на автобус денег не набрать. Тамара еще раз шлепнула ладонью по телефону-автомату, верни деньги, ворюга. Пустой номер: жулик он и есть жулик…
Плотный смрад подъезда резко отсек прохладу улицы. Надо придержать дыхание и не мешкая, минуя площадку, добраться до лестницы. Там уже можно чем-то дышать, потому как прохожие ссыкуны справляют нужду, едва переступив порог. Казалось, из множества подъездов на улице Восстания ссыкуны выбирают подъезд дома, где живет Надя…
Тамара прошла площадку стоически, не ускоряя шага, слишком паршиво было на душе. И вспомнила, что Надя жаловалась на перепачканные кем-то двери подъезда – придумала или показалось, под плохое настроение. А то, что у хозяйки было неважное настроение, Тамара поняла, едва та вошла в ванную комнату. Да и вернулась она из поликлиники раньше обычного, часа на два…
Тамара переступила порог прихожей и замерла с ключами в руке. Не ушел?! Здесь, не ушел. Вот это да! Конечно, здесь. На вешалке висит его куртка с ведомственным знаком на рукаве… Надя обещала выпроводить своего козла к десяти вечера. Сейчас начало двенадцатого. Может, напился и ушел без куртки…
– Томка, проходи в комнату! – раздался голос Нади из гостиной – Ждем тебя, ждем…
Тамара сняла плащ, повесила на вешалку, тронула куртку Николая, убеждаясь в ее реальности, взглянула в настенное зеркало, поправила что-то в уголках глаз и разгладила лацканы костюмчика…
– То-о-мка! Где ты? – повторила Надя.
– Тут я, тут, – отозвалась Тамара и переступила порог гостиной.
– А… вот и наша Тамара. – Надя сидела верхом на стуле, скрестив согнутые в локтях руки на низкой спинке, отчего ее острые лопатки некрасиво горбились.
Она так никогда не садилась, подумала Тамара, переведя взгляд в угол комнаты. Там, в глубоком кресле, вздыбив высоко колени, расположился Николай. Казалось, он упрятал за коленями свою лобастую голову.
– Салют, Тома! – воскликнул Николай.
Куда он лапы свои дел, подумала Тамара, отвечая на приветствие.
И, словно разгадав ее мысли, Николай отвел из-за спины руки и охватил колени, замком сцепив пальцы.
– Что же ты так долго? – проговорила Надя. – Ждем тебя, ждем.
– Ждете? – удивилась Тамара.
– Ждем, – серьезно подтвердил Николай.
– Ну вот я.
– Садись, Томка, чтобы не упасть, – озорно улыбнулась Надя и подмигнула.
Тамара вытянула из-под бахромы лиловой скатерти стул и села боком. Отметила пустоту стола. Обычно после визита Николая на скатерти собирались остатки еды, посуда, бутылки, а сейчас пустота. Даже клеенка не застелена. Может быть, они на кухне балдели или вообще в спальне…
– Посмотри, Томка, что в коробочке, – все улыбалась Надя.
На неприметную коробочку, что затерялась на краю лиловой скатерти стола, Тамара и внимания не обратила… Какая коробочка? Эта? Тамара подобрала коробочку, откинула спружиневшую крышку. На бархатной подкладке лежало кольцо, видимо золотое.
– И что? – спросила Тамара. – Кольцо как кольцо.
– Балда! Обручальное кольцо, – засмеялась Надя. – Коля мне предложение сделал. И я приняла! А ты, Томка, будешь у нас свидетелем. Будешь?
Тамара переводила изумленный взгляд с хозяйки на козла, как Надя нередко величала ухажера. Не разыгрывают ли ее эти двое?
Николай хлопнул ладонями о колени и легко, со спортивной удалью, поднялся из кресла. Белая сорочка с высоким стоячим воротничком оттеняла смуглое, чуть раскосое лицо с прямыми калмыцкими скулами, хотя он был чистым русаком и носил фамилию Волгин. Но что поразило Тамару: острые уголки воротничка капканом удерживали черную разлапистую бабочку. Точно у дирижера симфонического оркестра. Козел Николай в бабочке явил Тамаре железное доказательство серьезности ситуации…
– Мама принарядила, – пробормотал Николай, правильно оценив смятение Тамары. – Сказала, надо соответствовать моменту.
– Кто сказала? – засмеялась Надя.
– Мама, – с удовольствием повторил Николай, – моя мама, Вера Ильинична Волгина.
– А кто ваша мама? – Тамара с начала знакомства своим «вы» пыталась удерживать Николая на расстоянии. И уже привыкла.
– Наша мама… – медлил Николай.
– Его мама, – перебила Надя, – юрист его мама. Работала в прокуратуре большим начальником. Теперь на пенсии… И вообще, Коля из интеллигентной семьи… оказывается.
– А не козел какой-нибудь, – ввернул Николай.
– Вот именно! – закончила Надя.
Николай шагнул к Наде и со словами «Сядь ровно» приподнял ее за плечи. Надя выпрямила спину и, откинув голову, сложила губы в поцелуе. Николай наклонился и прильнул к губам…
Сижу как дура, подумала Тамара, что они, на самом деле, меня за шкаф принимают? Она шумно подтянула ноги и встала.
Николай лукаво взглянул на квартирантку.
– Пойдешь свидетелем, Томка? На той неделе. Как в ЗАГСе договорюсь.
– Только не на понедельник, – проговорила Надя. – У меня три сложных пациента. И вторник занят. Лучше на четверг. В четверг сможешь, Томка?
– Наверное. – Тамара ушла в свою комнату.
Все, что произошло в гостиной, озадачило Тамару. Не столько неожиданностью, сколько вопросом: как ей дальше жить в этой квартире, да и вообще… Пожалуй, надо возвращаться домой, в Вологду, к маме. К ма-а-ме… Тамара представила прокуроршу-маму, нацепившую дирижерскую кису своему дылде Коленьке. Небось такая же, как сыночек, – крупная, рукастая, с командным голосом и усатая… Тамара прислушалась, не ушел ли еще жених? Стены комнаты старого дома источали липкую тишину. Кажется, жених ушел. Тамара раскрыла шкаф, достала распялку от костюмчика. И вдруг почувствовала, как ею овладевает обида, не объяснимая словами, сбивающая дыхание обида за свою неуклюжую судьбу. Зачем она здесь, в этом доме, в этом городе, в котором нет ни одной родной души? Ей тридцать два года, и что?! Даже этот парень, кто, таясь, старавшийся подловить ее в коридоре, вильнул в сторону. Он был ей противен, всегда противен… однако в эту минуту, какой-то малой толикой, он еще больше сгустил обиду. Так же, как и Надя с ее обручальным кольцом, с ее сумочкой, уплывшей к Балтийскому морю…
В комнату вошла Надя.
– Случилась беда, – сказала Тамара, дерзко повысив голос. – Сумочку твою я, Надя, проворонила. В Неву сумочка упала.