Капитана Шалля подстегнула неутоленная жажда боя, давно иссушавшая его душу. Влекомый яростью и стремлением открыть счет своим победам, он в сопровождении Пинона и Перрена — совсем юных пилотов, прибывших в марте, — рванулся в небо. Но крестоносные Ю-88, круто изменив курс, вернулись обратно, за линию фронта. Преследовать их — означало нарушить обязанности дежурного. Шалль только зубами скрежетал.
Сели ни с чем. Однако в маршевом журнале появилась запись о первом боевом вылете звена.
Дни стояли солнечные, относительно спокойные. Чувствовалось, что противоборствующие стороны, затаясь, готовятся к решительному сражению. В воздухе лишь изредка появлялись разведчики противника, всячески уклоняющиеся от боя. Они исчезали моментально, как только замечали надвигающуюся угрозу.
Боевые дежурства длились с трех часов утра до десяти вечера. Экипажи изнывали в кабинах в ожидании сигнала на взлет. И когда он поступал, все приходило в движение. «Нормандцы» дорожили каждой секундой, чтобы настичь и сразить врага.
Гитлеровцы, избегавшие встреч с «яками», избрали тактику ухода под защиту своих средств ПВО. У линии фронта они, как бы пикируя, снижались, а преследователи натыкались на стену вражеского зенитного огня. Правда, фашистам снизиться к своим, минуя наши позиции на малой высоте, удавалось не всегда. А как только черные кресты проносились над нашим передним краем, по ним открывали ураганный огонь наши зенитчики и пехотинцы. Таким образом было сбито несколько «юнкерсов». Советские воины с благодарностью вспоминали французов за самоотверженное участие в «охоте» и мысленно делили с ними победы пополам.
Наши войска, продвигаясь на запад, вышли к Неману. И название этой реки отныне не сходило с уст «нормандцев»: главной их задачей в составе 303-й авиадивизии стало прикрытие частей и соединений, форсирующих водную преграду. А проходило оно трудно, с упорными боями на земле и в воздухе.
Здесь первым испытал на себе ярость сопротивления врага герой орловского неба Риссо. Он столкнулся с парой «мессеров», на расстоянии 100–150 метров выпустил по одному солидную серию снарядов. Будучи уверенным, что с гитлеровцем покончено, Жозеф стрелой понесся настигать другого. Случайно оглянулся — в ужасе увидел: не получивший даже царапины противник начинает преследовать его. Мгновенный переворот через крыло — и выход лоб в лоб на встречный курс. Кто свернет? У кого нервы слабее?
Жозеф слышал о таранных ударах, но не был уверен, что сам способен на них. Нет, не из-за нехватки смелости. Просто считал победу, добытую ценой собственной жизни, слишком дорогой. «Боец должен думать о том, как больше уничтожить врагов, а для этого ему прежде всего следует жить» — таково было кредо Риссо, которое он, впрочем, никому не навязывал. Но сейчас, когда вопрос из области чистой теории внезапно и стремительно возник на практике и решать его надо было со всей бескомпромиссностью, рука Жозефа не дрогнула. Он шел на бешено вращающийся винт вражеского самолета, четко сознавая, что никакая сила не заставит его свернуть. Странно, но в эти исключительные по напряженности мгновения Жозеф поймал себя на мысли: «Почему промахнулся? Ведь стрелял почти в упор?»
Так кто же уйдет в сторону?
Видимо, есть какая-то магическая сила, действующая на того, с кем вступил в единоборство. Неумолимо приближающийся трехцветный кок советского «яка» внушал фашисту страх, вселял мысль о неизбежности гибели. Не вынеся пытки, он рванул ручку на себя.
Ненавистные кресты поплыли прямо перед Жозефом. Нажал гашетку — и увидел, как ровной строчкой прошили самолет выпущенные им снаряды. Раздался взрыв. «Фоккер» развалился на части. А невдалеке, оставляя черный дымный след, почти вертикально падала вторая вражеская машина. Ее «завалили» Альбер с Лефевром.
На земле Жозеф поделился с Агавельяном неудачей: как промазал с первого захода. Сергей Давидович быстро установил причину — прицел и пушка были рассогласованы. Старший инженер объявил механику по вооружению пять суток ареста. Узнав об этом, Риссо просил пощадить сержанта.
— Нет, Жозеф, случись с вами беда, мы бы никогда не узнали, кто в ней повинен. Выходит, механик об этом не думал. Вот я и предоставил возможность поразмышлять о службе, смотришь — поумнеет, — ответил Агавельян. Он тут же приказал произвести дополнительную проверку бортового оружия на всех «яках».
В этом бою отличились и новички — Франсуа де Жоффр, Пьер Дешане, Робер Делен. Пусть не посчастливилось пока открыть боевой счет, но они цепко держались своих мест в строю, надежно прикрывали ведущих.
Лефевр отметил исключительную осмотрительность де Жоффра, который своевременно информировал его обо всем происходящем вокруг.
— У вас глаза на затылке! — сказал он. — Значит, мы с вами в бою будем неуязвимы.
Смелый, решительный, умелый летчик-истребитель, Лефевр и мысли не допускал, что пуля может подстеречь и его.
Находчивость, виртуозность, изворотливость Лефевра в воздухе рождала легенды. Казалось, не могло быть ситуации, из которой он не сумел бы благополучно выбраться. В это все так уверовали, что в первые минуты после трагедии категорически заявляли:
— Беда с Лефевром? Бросьте, этого не может быть!
— Марсель безнадежен? А вы чего-нибудь не напутали?
К сожалению, никто ничего не напутал.
Лефевр давал де Жоффру урок патрулирования. Учил ходить змейкой, растолковывал, куда и как смотреть, что предпринимать в различных вариантах встречи с врагом.
— Наше оружие — осторожность, осторожность и еще раз осторожность, — наставлял он. — Сбивают в основном зевак. А кто умеет упредить врага, того голыми руками не возьмешь.
Приблизились к Неману. Там завершалось форсирование. Вода кипела от взрывов и, наверное, была красной от крови. Сегодня здесь действовали истребители 18-го гвардейского полка. Они стаями висели над рекой, не давая подойти к ней ни одному немецкому самолету. Лефевр с де Жоффром пересекли русло, надеясь найти себе добычу. Но тут путь им преградил огонь вражеских зениток. Отвернули, пошли вдоль реки, зорко всматриваясь в окружающее пространство.
В наушниках Франсуа раздалось потрескивание — командир включил радиопередатчик. Последовало характерное покашливание, за ним — ровный голос:
— Барон, прикрой. Иду на снижение. У меня неприятности.
Этого еще не хватало! Что у него?
Лефевр, устремляясь к Дубровке, развивает максимально возможную скорость. Почему? Вроде бы с машиной все нормально. Нет, вот за ней возникает и тянется, расширяясь, белесая полоса.
— Что случилось, мой командир?
— Точно не знаю, кажется, пробит бензобак.
Де Жоффр не отводит глаз от «яка» ведущего. Как себя чувствует Лефевр? С бензином шутки плохи. От него можно ожидать любой беды.
Франсуа всей душой желает Марселю благополучного исхода. Франсуа на все готов ради его спасения. Но что он может сделать? Единственное — быть пассивным наблюдателем.
Лефевр выпустил шасси. Он уже над посадочной полосой. Он коснулся колесами земли, начал пробежку. Рулит на стоянку. Откидывает фонарь. Взгляд де Жоффра фиксирует все, словно кинокамера. Но лучше бы он не видел того, что случилось в следующую секунду. На всю жизнь эта страшная картина останется перед его глазами: из кабины взметнулся столб ярко-красного пламени, а из него живым факелом вывалился и покатился по земле Марсель Лефевр.
«Это конец!» — понимает потрясенный де Жоффр и в неописуемом горе стрелой вонзается ввысь.
Однако Лефевр еще был жив. Правда, осмотревший его врач Лебединский, отведя отрешенный взгляд, безнадежно произнес:
— Врагу не пожелал бы таких страданий. Только чудо может спасти нашего дорогого Марселя.
В сопровождении капитана Луи Дельфино его переправили в Москву.
В тот же день Лефевра навестили месье Гаро — из французского посольства — и Люсетт Моро.
Дельфино просил врача не пускать к Лефевру женщину. Но Люси была не из тех, кого что-то могло остановить. Только потом сама сожалела о настойчивости — чуть не лишилась чувств при первом же взгляде на Лефевра. Вместо лица у него — сплошные свернувшиеся лоскутья кожи, большие, ужасно вздувшиеся волдыри.
Пострадавший был в сознании. Узнал Люси. Зашевелились кровавые клочья губ:
— Навещай меня изредка.
Люси молча кивнула — слова неуместны.
Она по многу часов проводила у его постели. Это облегчало муки, но ни в коей мере не увеличивало надежд на спасение пилота.
На Лефевре не найти было даже квадратного сантиметра здоровой кожи. Никакие операции не могли помочь. Все знали: дни его сочтены. Марсель же, преодолевая адские боли, находил в себе силы интересоваться делами полка, мечтал, что, когда выпишется из госпиталя, Люси угостит его жареным картофелем с мясом, как однажды раньше.
5 июня Люсетт пришла одна. Весь забинтованный, Лефевр не мог пошевелиться.
— Пить, — произнес еле слышно. На столе стояла мензурка с красным вином. Люси взяла ее.
— Только не пролей ни капли — невыносимо жжет, — прошептал бедняга.
Дрожащими руками Люси влила в узкую щелочку рта несколько глотков напитка.
— Спасибо, милая.
Он помолчал, собираясь с силами, и спросил:
— Высадились союзники в Нормандии?
— Пока нет. Но это неизбежно. Вечерело.
— Хочется спать. Извини, Люси, ты можешь идти.
— До свидания, Марсель.
Утром Дельфино, Гаро и Люсетт положили цветы на пустую кровать.
Ушел из жизни еще один ветеран «Нормандии», сбивший 11 фашистских самолетов. Умер фанатик цирка, пристрастие к которому передалось от неразделенной любви к юной воздушной акробатке. Лефевр был цельной, романтично мечтательной натурой, лучшим летчиком-истребителем полка, носившего имя его родины — Нормандии. Он с нетерпением ждал ее освобождения союзниками и всего день не дожил до их высадки там.
Похороны Марселя Лефевра состоялись на московском Введенском кладбище, на котором спит вечным сном немало его соотечественников. Прибыл почти весь личный состав полка. Присутствовали все сотрудники военной миссии и французского посольства, к тому времени перебравшегося в Москву. Священник готов был отслужить молебен. От входа на кладбище до места погребения гроб несли старожилы-«нормандцы»: Альбер, де ля Пуап, Шик и де Панж. Жорж Лебединский остался в Дубровке — старый друг Лефевра, он просто не мог участвовать в этой скорбной церемонии.
Тяжелый гроб медленно плыл меж вековых деревьев, печально склонивших ветви к земле.
Вдруг раздалась военная команда на русском языке. Несшие гроб подняли головы и увидели по сторонам всего траурного пути кремлевский почетный караул. Военный оркестр исполнял похоронный марш.
Когда гроб опустили в могилу и на крышку упали горсти земли боевых побратимов — русских и французов, — все окрест всколыхнули прощальные залпы. Советские люди отдавали самые высокие почести двадцатипятилетнему летчику — герою полка «Нормандия».
Должность командира 3-й эскадрильи после смерти Лефевра занял Пьер Матрас. (К нему «по наследству» перешли ведомый Франсуа де Жоффр и механик Иван Матвеев.) Под его руководством эскадрилья приняла участие в окончательной фазе форсирования Немана. Было сбито шесть гитлеровских асов, уничтожено много живой силы и техники врага — таким был счет за гибель любимца полка Марселя Лефевра.
Неоднократно активные действия французских истребителей при форсировании Немана отмечались Верховным Главнокомандующим. Это поднимало дух, окрыляло. Радовала «нормандцев» и высадка союзников в Нормандии — с открытием второго фронта начиналось освобождение их родины. Кроме того, французы питали надежду, что Гитлеру придется перегруппировывать свои войска, и это ослабит их сопротивление на восточном фронте. Но этого не случилось.
Красная Армия продолжала решать задачи, определенные в первомайском приказе Сталина, — очистить от немецко-фашистских захватчиков всю нашу землю, восстановить государственные границы от Баренцева до Черного моря, освободить народы Европы от гитлеровской тирании. Посильный вклад в осуществление этих целей вносил и французский полк «Нормандия».
По всему чувствовалось, что в Дубровке он пробудет недолго: фронт медленно, но уверенно перекатывался дальше на запад. Вылетая на задания, пилотам уже приходилось подумывать, как экономить бензин для благополучного возвращения на отдаляющуюся от мест боев базу.
У механиков прибавилось хлопот: по указанию предусмотрительного Агавельяна исподволь готовили технику к перелету. Фактически в эти дни они работали без отдыха. Французы не переставали дивиться неутомимости русских авиаспециалистов. Многие пытались хоть чем-то скрасить их тяжелейшие будни; один подарит пачку сигарет, другой преподнесет какую-то безделушку, третий сам берется помогать обслуживать самолет. А старший лейтенант Морис де Сейн стал ходатайствовать перед Агавельяном о представлении старшины Владимира Белозуба к награде.
Сергей Давидович пробовал возражать:
— У нас все так трудятся.
— Мой механик лучше всех. Он совсем не спит: днем обслуживает, ночью ремонтирует самолеты.
— Так ведь все не спим. После войны наверстаем.
— До Победы еще надо дожить. Если не побеспокоитесь о Белозубе, я добьюсь, что его наградит Франция.
— Успокойтесь, Морис. Будут у вашего механика и советские и французские награды. Таких стойких и добросовестных, как он, действительно поискать надо.
От одной самолетной стоянки до другой этот разговор докатился до Белозуба. Он явился к Агавельяну.
— Товарищу майор, що хоче вид вас мий командыр?
— Да так, — уклонялся от прямого ответа старший инженер, — просит, чтобы тебя меньше загружали работой.
— Он говорил о каких-то наградах? — не сдавался упрямый по натуре, широкоплечий крепыш с прочно посаженной круглой головой. — Так вот, скажу вам, что я благодарен ему, но не награда мне нужна, а специальный инструмент. А то, вот посмотрите, — показал здоровенные ручищи в ссадинах, — короткими, стандартными ключами не могу добраться туда, где это не составляет трудностей для других.
— Да, это проблема. Где же взять вам длинные ключи или насадки к тем, что есть? — спросил озадаченный Агавельян.
— Не надо нигде брать. Позвольте, я сам сделаю их в мастерской.
— Давно могли обратиться с этим.
— Нагоды нэ було. (Повода не было.)
Сергею Давидовичу нравилось говорить с этим добродушным, безгранично скромным богатырем, нравилось слушать его певучую украинскую речь. Старший инженер не переставал удивляться тому, какие хорошие, приятельские отношения установились между щеголем-маркизом и простым парнем из села Покровское на Днепропетровщине. Их самым неожиданным образом свела война, породнила авиация, «Если людей с благородными сердцами и помыслами объединяет общность борьбы, тут до дружбы один только шаг», — думал Агавельян.
Обоюдная привязанность летчика и механика не знала предела. Улетал Морис на задание — Владимир не находил себе места; с тоской и тревогой поглядывал в небо на запад, откуда должны были возвращаться «нормандцы». Садился пилот цел и невредим — как будто кто-то вливал в механика заряд бодрости и радости. А как он готовил самолет к очередному вылету! С такой любовью, как мать купает младенца.
Де Сейн в долгу не оставался: помогал Владимиру в сложном техническом обслуживании «яка». Собственно, из-за этого и потребовались механику особые ключи: куда он не мог влезть своими ручищами, легко добирался тонкими, музыкальными, холеными пальцами де Сейн. А Белозуб не хотел с этим мириться. Самые трудные операции он должен делать сам!
Отношения де Сейна и Белозуба Пуйяд ставил в пример другим. Для этого были основания, вызванные тем обстоятельством, что не у всех русских механиков поворачивался язык обращаться к своим командирам со словом «господин». Летчик Константин Фельдзер как-то спросил у своего наземного помощника, почему так получается.
— В этом вопросе сам давно хочу поставить все точки над «i», — ответил тот. — Мой дед участвовал в революции тысяча девятьсот пятого года, отец-в Октябрьской революции. Да оба они в гробах перевернутся, если я стану называть кого бы то ни было господином!