Вот и мост через Даугаву. Рабочие выходят из вагона. Им ещё предстоит длинный путь по набережной до заводов.
Трамвай быстро катит по тёмным улочкам старого города, вспугивая стаи белокрылых голубей. Они летят вдоль домов, шумно хлопая крыльями, усаживаются на подоконниках, на крышах, на лепных фигурах в нишах между окнами. Дома здесь высокие, чёрные, угрюмые. Они стоят с древних времён, в них, вероятно, жили ещё псы-рыцари, властвовавшие в Ливонии.
Улицы становятся широкими, светлыми. Трамвай приближается к центру. Здесь все ещё спят. Лишь дворники, громко обмениваясь новостями, подметают мостовую. Гремя пустыми бидонами, проходят молочницы.
Вдали показалась сочная зелень Бастионной горки, мелькнули мутные воды городского канала. Скоро моя остановка.
Из ярко освещённого подъезда модного ночного бара, пошатываясь, выходят несколько молодых людей. Их шляпы лихо сдвинуты на затылки. Шёлковые кашне выбиваются из-под воротников дорогих пальто. Осипшими голосами они пытаются затянуть непристойную песню. Это достойные представители «золотой молодёжи» — сынки владельцев заводов и крупных ульманисовских воротил! Они тоже «трудятся» от зари до зари, спуская в кутежах бешеные деньги своих папаш, политые обильным потом рабочих рижских окраин. Теперь их «трудовая» ночь окончена, и они отправляются на отдых…
— Кинотеатр «Палладиум», — объявляет кондукторша.
Выхожу из трамвая. Вот и улица Попова. Небольшая, тихая улочка, освещённая редкими газовыми фонарями. Подходящее место для явки.
Дом номер четыре… Не буду здесь останавливаться. Пройду вперёд, затем поверну обратно.
Фонари гаснут. На востоке занимается заря, но светло ещё не стало. Как раз то время суток, которое называют «чуть свет».
Слышны шаги. Кто-то идёт. Наверное тот, кого я ожидаю. Разворачиваю журнал, чтобы прохожему был виден заголовок.
Всё ближе и ближе…
Но что это? Ведь мне навстречу идёт не кто иной как…
— Имант!.
— Отец!
— Что ты здесь делаешь?
Я вскипаю от негодования. Как он смел выслеживать меня! Ведь с минуты на минуту сюда могут придти…
Гневные слова уже готовы сорваться с моих губ, но, к счастью, вовремя замечаю, что отец удивлён не меньше меня. Он внимательно смотрит на журнал.
— Что это у тебя в руках?
— Как что? Журнал «Атпута», — отвечаю я настораживаясь. Неужели….
— Ах, негодный мальчишка, — восклицает отец, но тут же переходит на официальный тон:
— Скажи, пожалуйста, который теперь час?
— Не знаю, часы мои остановились. Но не больше семи.
— Так вот для чего тебе понадобилось разводить золотой порошок, — говорит отец сердито. — Знал бы, что это дело поручат такому молокососу, лучше бы сам написал.
— Знал бы, что придётся иметь дело с таким ворчуном, не ходил бы сюда, а просто сунул бы флаг тебе под подушку, — отвечаю в тон ему.
— Хоть сделал-то как следует? Ведь народ смотреть будет…
— Как будто неплохо получилось.
— Давай сюда…
Отец берёт у меня маленький свёрток, быстро оглядывается и кладёт в карман дождевика.
— Ты не оглядывайся, — наставительно говорю я. — Шпики могут заметить.
— Смотри, ты, а! — удивляется отец. — Яйцо курицу учит… Да я эти штуки десятками под носом у полиции проносил, когда тебя ещё и на свете не было… Вот погоди, скажу матери, чем ты занимаешься, она тебе задаст.
— Этого ты, положим, не сделаешь.
— Почему же?
— А мать знает, что ты сам?
— Хм…
Отец явно озадачен. Вдруг он начинает смеяться и легонько треплет меня по шее.
— Кто бы мог подумать, а? Вот так встреча!
Улица постепенно просыпается. Из соседнего подъезда с корзиной в руках выходит молоденькая девушка, видно, прислуга. Появляется плечистый малый в кожаном фартуке. В руках у него метла. Он громко зевает и заспанными глазами смотрит в нашу сторону.
— Нужно идти, отец!
Мы молча доходим до трамвайной остановки.
— Так вот, Имант, не моё дело мешать тебе, да и вряд ли ты меня послушаешься, — говорит отец. — Я ничего не видел, ничего не знаю и знать ничего не хочу. Только прошу тебя об одном: пощади мать и будь осторожен. Она будет очень переживать, если ты попадёшься.
— А ты не будешь?
— И я…
В глазах отца — любовь и нежность.
— Постараюсь, папа.
Лицо отца принимает обычное угрюмое выражение. Голос его опять становится ворчливым.
— Мне время идти на завод. А ты возвращайся-ка домой, да поскорее. Чего доброго, ещё в гимназию опоздаешь.
— Желаю удачи, отец!
— Ладно, ладно… Всё будет хорошо.
Сутулая фигура отца исчезает в переулке.
Вот он какой, оказывается, мой старик!
…Дома мне дверь открывает мать. По её лицу вижу, что она встревожена.
— Что случилось, мама?
— Что случилось, что случилось! — передразнивает она меня. Закрыв дверь, мать быстро проходит в комнату и уже там продолжает разговор:
— Думаешь, я ничего за вами не замечаю? Я молчала, молчала. Всё думала: ведь не маленькие, знают на что идут, сами уберечься смогут. А теперь вижу, что придётся учить уму-разуму, как старого, так и малого… Подпольщики!.. На, смотри, что я нашла у отца в «Правилах уличного движения».
Она протягивает мне бумажку.
Да ведь это листовка! Так вот почему отец не расстаётся со своими «Правилами». Нехорошо всё-таки получается. Надо сказать, чтобы был осторожнее.
— А я-то причем? — говорю с непонимающим видом. — Уж не думаешь ли ты, что отец получил от меня эту бумажку?
— Ты? Нет, про тебя я ничего не говорю. — В словах матери сквозит явная насмешка. — Ты пай-мальчик. Кстати, иди, прибери у себя в комнате, потом поговорим.
Она поворачивается и выходит в кухню.
Нет, тут не всё в порядке. Она что-то знает про меня. Но ведь я так осторожен… Неужели кто-нибудь из друзей проговорился?
Вхожу в свою комнату и снимаю пальто. Взгляд случайно падает на стол.
Вот так штука!
За ночь краска просочилась через тонкую материю и впиталась в стол. На его полированной поверхности ярко блестят золотые слова:
«Да здравствует Советская Латвия!»
В первомайскую ночь
— Господин Кениг! Разрешите мне сегодня на час раньше уйти с работы. У меня домашние дела.
Вытирая ветошью замасленные руки, стою перед хозяином велосипедоремонтной мастерской Отто Кенигом, чудовищно толстым немцем с красным лицом и всегда потными руками.
— Домашний дел?..
Вот уже три месяца работаю в мастерской и все ещё никак не могу привыкнуть к пискливому тенорку хозяина. Когда он начинает говорить, невольно оглядываюсь по сторонам. Никак не верится, что у этого жирного дяди такой тоненький голосишко.
— Домашний дел? — переспрашивает хозяин, и его свиные глазки так и впиваются в моё лицо. — Какой может быть домашний дел во время работы…. Здесь не гимназиум…
Проглотив обиду, молча возвращаюсь на своё рабочее место и принимаюсь за велосипедное колесо. Не вышло!
Уже ровно четыре часа. Через час я должен быть на городском почтамте. Там будет ожидать Николай. Он должен передать мне первомайские плакаты.
Что же делать? Обращаться ещё раз к хозяину нет никакого смысла: ни за что не отпустит! Двенадцать латов, плату за мою месячную работу, он старается окупить в стократном размере. Вот кровопийца! Но что поделаешь! Кругом безработица, и бывшему гимназисту, пусть даже с аттестатом зрелости в кармане, не так-то просто найти хоть такое грошовое место. А работать надо, необходимо. На заводе у отца вновь снизили расценки. Теперь мать и вовсе не может свести концы с концами. А тут ещё, как на горе, домовладелица носится с планами ремонта дома за счёт жильцов…
Николай ждёт на почтамте. Как же быть?
— О чём задумался? — спрашивает меня Крауклис.
— Видишь ли, мне нужно уйти пораньше, а Кениг не пускает.
У Кенига сейчас только двое рабочих — я и Крауклис. Этот Крауклис хороший товарищ, хотя с виду и угрюмый. В первые дни совместной работы я тайком сунул листовку в его карман и, по правде сказать, опасался, что он поднимет шум. Но Крауклис промолчал. Через некоторое время подложил ему другую листовку — о событиях в Испании. На другой день он подходит ко мне и говорит:
— Ты, малец… того… осторожнее работай. А то вчера жена ко мне в пиджак за деньгами полезла, а там… Словом, ты лучше мне в руки давай, если что есть, а не рассовывай по карманам…
А когда я стал открещиваться, он махнул рукой:
— Да ладно уж… На вот пять латов, передай в фонд помощи республиканцам. Это я в нашем доме собрал, — пояснил он. — Мало, правда, да сам знаешь, худо живём…
Но сейчас Крауклис вряд ли чем-либо сможет мне помочь. Просить за меня ему нельзя: немец ждёт только повода, чтобы вышвырнуть его на улицу. А у Крауклиса больная жена и трое малышей.
— Тебе очень нужно уйти?
— Да, Крауклис, очень!
— Знаешь что, я поговорю с Кенигом. Скажу, что ты болен, что у тебя бабушка умирает или ещё что-нибудь такое. А?
Но это оказывается ненужным. Хозяин кличет меня:
— Озолс! Зайди ко мне.
Вхожу в его комнатушку, громко именуемую кабинетом.
— Я позволяю ходить домой, — торжественно заявляет он мне. — Можно. До свидания.
Его всегда потная ладонь слегка дотрагивается до моей руки. Это липкое прикосновение должно означать рукопожатие.
Что такое приключилось с хозяином? С чего бы такая доброта, да ещё после того, как он сам же категорически отказался меня отпустить…
Моё недоумение тотчас же рассеивается.
— Мы должны помогайт другу другу, так, Озолс? — сладко улыбаясь, заявляет хозяин. Взяв со стола большую тетрадь — книгу заказов, он подаёт её мне.
— Вот, вы окончиль гимназиум. Вы хорошо писайт. У меня очень плохий… мм… мм… хандшрифт… ээ… э… пошерк. Прошу вас переписайт чисто, аккуратно, красиво.
Растерянно перелистываю тетрадь. Да тут работы по крайней мере часов на шесть! Что он, очумел?
Но только собираюсь отказаться, как эта слоновая туша снова пищит:
— Вы сейчас ходить по домашний дел, а сегодня вечер, завтра вечер — писайт. В другой случай, я не могу отпускайт. Ведь ещё час до конец рабочий день. Целый час!
И он назидательно поднимает вверх указательный палец. Вымогатель! Настоящий вымогатель!
Придётся согласиться. У меня нет другого выхода. В пять часов я должен быть на почтамте во что бы то ни стало.
— Ладно, — бурчу, — завтра сделаю.
— Идите, Озолс, желаю успех у девушка, — довольно смеётся хозяин.
Стягиваю с себя грязный комбинезон, вымываю руки…
И вот я уже на улице. Мне повезло: трамвай только отошёл от остановки. Прыжок — и я в вагоне:
— Один до почтамта!..
В зале почтамта полно народа. Несколько раз внимательно осматриваю весь зал и, наконец, замечаю Николая. Он сидит за столом и, низко склонив голову, пишет письмо. Возле него стоит корзинка, обыкновенная плетёная корзинка. С такими домашние хозяйки ходят на базар.
За столом все места заняты. Нужно обождать, пока рядом с Николаем освободится стул.
Когда спешишь, каждая минута кажется часом. Но вот дородная дама в пенсне кончила писать и отходит от стола. Не теряя ни секунды, занимаю её место, вытаскиваю из кармана заранее припасённый чистый листок бумаги и, как все остальные за столом, начинаю строчить письмо.
Проходит несколько минут. Николай, который так ни разу и не взглянул на меня, заклеил конверт и встал. Он подходит к одному из окон и становится в очередь за конвертом.
Продолжаю писать, а затем, будто передумав, схватываю листок, мну его, делая при этом злое лицо, и кладу в карман. Подхватываю корзину, стоящую рядом со мной, и быстро иду к выходу.
Надо спешить. Дел сегодня предстоит ещё очень много…
На улице Матиса меня ожидает Пётр — широкоплечий рабочий парень, с лица которого никогда не сходит добродушная улыбка. Он встречает меня взрывом смеха.
— Ты с базара?
Но мне не до шуток.
— Ладно, ладно! Смеяться будем потом… Тебе передала Ирма, что ячейка должна собраться у вас на квартире?
— Так точно, ваше высокоблагородие! — Пётр никак не может научиться говорить серьёзно. — А что случилось? Ведь ты прошлый раз сказал, что у нас больше не будем собираться… Из-за Серёжки… — добавляет он.
— Так-то так, но сегодня иначе нельзя. Предупредил мать, что будут гости?
— Она на дежурстве в больнице. Придёт лишь утром.
У меня отлегает от сердца. Хотя Зинаида Ивановна, мать Петра и Серёжки, никогда не мешает нашим встречам и, когда у Петра собираются товарищи, уходит «поболтать с соседкой», я всегда чувствую за её внешней приветливостью глубокую тревогу за сына. Это волнует и угнетает меня.
— Значит, всё в порядке. Ребята предупреждены, квартира тоже свободна… Пошли, Пётр!
На квартире у Петра нас ждут с нетерпением. В небольшой, чисто прибранной комнате сидят трое юношей и одна девушка — члены подпольной комсомольской ячейки, которой я руковожу по поручению райкома.
Ячейка существует всего два месяца, и мы очень гордимся, что за такой короткий срок сумели завязать многочисленные связи среди рабочей молодёжи. Нам удалось поднять на борьбу против чудовищных бытовых условий и высокой жилищной платы ребят из большого католического общежития для подмастерьев. В один прекрасный день все подмастерья собрали свои вещички, покинули общежитие и на время перешли на квартиры рабочих, которые мы для них подыскали.
Святые отцы лишились больших прибылей. Сначала они пытались вернуть постояльцев, взывая к богу и всем святым, а затем, отчаявшись получить помощь от небес, обратились за содействием к полиции. Оттуда немедленно прислали в район общежития усиленные наряды полицейских, вооруженных дубинками и нагайками. Кое-кого из подмастерьев поймали и избили до полусмерти. Но ребят это не испугало, они держались стойко.
Пришлось ксёндзам идти на попятную. В общежитии провели водопровод, застеклила окна, оштукатурили стены. Плату за проживание снизили вдвое. По требованию подмастерьев отменили и обязательные молитвы — утреннюю и вечернюю.
Но самое важное заключалось в другом. Подмастерья, прежде покорные и пришибленные, почувствовали свою силу. В них проснулось классовое чувство, они понесли на предприятия, где работали, дух борьбы и неповиновения хозяевам. 'У нашей ячейки появилось много друзей на фабриках и в мастерских. И мы, разумеется, воспользовались этим для дальнейшего развёртывания революционной работы.
Словом, ячейка уже проявила себя. Вот почему райком доверил нам теперь важное дело.
— Товарищи! Сегодня ночью нам предстоит выполнить одно задание.
Все слушают меня с напряжённым вниманием. Они чувствуют: предвидится что-то серьёзное.
— Вспомните, какое сегодня число… — продолжаю я.
— Тридцатое апреля, — раздаётся из соседней комнаты. — А завтра — Первое мая — всемирный пролетарский праздник.
— Это опять Серёжка, — виновато отвечает Пётр на мой немой вопрос. — Никак его из дому не выгнать!
— Ну, если ты со своим младшим братишкой справиться не можешь, то что от тебя ожидать… — иронизирую я.
Пётр беспомощно разводит руками:
— Ты и сам знаешь, какой он.
О, да! Хотя я редко вижу этого веснушчатого, вихрастого мальчугана, но отлично знаю его беспокойный характер. Каждый раз, когда я прихожу к Петру, его голос из соседней комнаты отравляет мне настроение. Серёжка вовсе не хулиганит, не кричит, не безобразничает. Наоборот, он ведёт себя вполне благопристойно. Он тихо сидит в другой комнате, очень внимательно прислушивается к нашим разговорам и подаёт голос только тогда, когда я спрашиваю Петра о чём-либо или сам задумываюсь над сложным вопросом.
При этом Серёжка нередко ставит меня в неудобное положение. Однажды в разговоре с Петром я неточно назвал дату рождения Карла Маркса. Тотчас же Серёжка из соседней комнаты громко исправил мою ошибку. Пётр заулыбался, а я покраснел, как варёный рак.
А на прошлой неделе произошло вообще из ряда вон выходящее событие. Ячейка собралась на квартире у Петра. Мы были уверены, что Серёжки дома нет. Пётр и Андрей своими глазами видели, как он ушёл. Стали обсуждать, где спрятать на ночь солидную пачку листовок. И вдруг снова раздался Серёжкин голос.