– Смотрите, – сказал хозяин, обращаясь к новоприбывшим, – смотрите и не вините меня. Уже давно у нас не осталось ничего, кроме небольшого количества соленого мяса, круп и муки. Мы варим из этого похлебку и тем питаемся.
Он указал рукой на пол и пробормотал, избегая лишних объяснений.
– Размещайтесь, как и где можете. Женщин я отведу к своим. Что Бог дал, то и дал!
Люди, лежавшие на полу, на столах и на лавках, разбуженные светом и разговором, подняли головы и стали приглядываться к вошедшим. Из разных концов послышались возгласы:
– Лясота! Мшщуй! Вшебор!
Богдася Топорчика захватил в объятия сын Белины, с которым они были в большой дружбе еще при дворе королевы и королевича.
Молодой Белина обнимал друга и восклицал:
– Не вини, нас брат, не вини, а взгляни только.
Старый Лясота, едва державшийся на ногах от утомления, – ни о чем не расспрашивал, а присмотрел себе местечко среди лежавших, да тут же и свалился головой кому-то в ноги. Тот даже и не шевельнулся. Старик сейчас же громко захрапел и застонал во сне.
Проснувшиеся охотно подвинулись, давая место вновь прибывшим. Так, в тесноте и духоте провели приезжие первую ночь, расположившись, где пришлось, – молодой Томко Белина, уложив Богдася в удобном уголке, сам пошел на стражу.
Как только свет погас, все снова улеглись, а не спавшие лежали тихо, чтобы не мешать другим.
Собек и Дембец остались на первом дворе вместе с конями. Так окончилось это путешествие, исполненное опасностей, и окончилось более счастливо, чем можно было надеяться.
На другой день, уже на рассвете, многие стали подниматься и выходить из духоты, на валы, где уже слышен был говор проснувшихся людей, плач детей, монотонное убаюкивание женщин и громкие голоса споривших.
Вся эта картина днем казалась еще страшнее, чем ночью, когда нельзя было разглядеть лица человеческого, и когда сон смягчал страдания. Теперь, пробужденные от сна, все задвигались и заговорили, словами и стонами жалуясь на свою долю. Матери, имевшие грудных детей, теряли молоко, и ночью несколько новорожденных умерло от холода и голода. Громко плакали и причитали женщины, обступившие пожелтевшие и посиневшие трупики. Стонали больные, просили пищи голодные, а все, кто был еще в силах, носили воду и прислуживали немощным. Старшины, выбранные Белиной, расхаживали с посохами в руках, наводили порядок и призывали к тишине. Здесь ни одна ночь не обходились без жертв. В эту ночь умерло несколько больных взрослых и несколько детей.
Много хлопот доставляли похороны, ради которых приходилось открывать калитку в воротах; люди с лопатами шли в ближайший лес, где и погребали умерших. При этом надо было торопиться и все время быть настороже, чтобы не напала на них караулившая их чернь.
Это было первое, что бросилось в глаза прибывшим, когда они вышли утром на валы. Не успели они спуститься вниз, как раздался призыв к обедне на втором дворе; служил ежедневно бенедиктинец Гедеон, человек святой жизни, спасшийся из Пшемешеньского монастыря и пользовавшийся этим обрядом для ободрения и подкрепления несчастных.
Он один среди всех этих людей, жертв страшного разорения и уничтожения, в отчаянии своем усомнившихся в милосердии Божьем, остался тверд и спокоен и умел и в их души вливать надежду.
Для того, чтобы вся эта многочисленная толпа могла молиться в часы Великой Жертвы, алтарь был устроен на возвышенном помосте, который был виден издали. Все, кто хотел, могли видеть капеллана через широкие ворота из первого двора во второй и могли молиться вместе с ним.
Это было печальное, но и прекрасное зрелище, когда все стали тесниться, – мужчины и женщины, чтобы продвинуться поближе и вознести молитвы к тому Богу, в котором теперь была вся их надежда на спасение. Настала глубокая тишина, прерываемая только плачем и вздохами женщин.
Здесь было много таких, которые, подобно Спытковой и ее дочке, потеряли мужей, отцов и братьев, погибших в битвах или пропавших без вести. Большая часть из них в белых кисейных покрывалах, чепцах и намитках сидели или стояли на коленях в сторонке, так что невозможно было разглядеть их лиц. По приказанию отца Гедеона в этой тесноте и давке женщины стояли по одну сторону, мужчины – по другую.
Все эти беглецы, происходившие подобно Лясоте из зажиточной шляхты, теперь не имели на себе даже целого платья и были одеты в чужие сермяги, в рваные плащи, забрызганные грязью, кто в чем пришлось, некоторые были прямо в лохмотьях. Белина сжалившись над старым израненным Лясотой, принес ему утром чистых тряпок для перевязки рань и приличный плащ. Панцирь выбросили вон да и кафтан, насквозь пропитанный кровью, уже никуда не годился. Собек, который умел и за ранеными ухаживать, обмыл и перевязал ему раны. Со своей стороны Томко Белина одел Топорчика, у которого от сырости давно уже испортилась и прогнила одежда. Но в этот день ослабевший Богдась не мог даже встать в час обеда, и когда подали пищу, пришлось отнести ему его порцию в тот угол, где он лежал.
Пища была плохая. Уже давно нельзя было печь хлеба, и все обитатели замка, – мужчины и женщины, – довольствовались мучной похлебкой, к которой иногда прибавляли кусочек мяса или жира.
Никто не смел жаловаться на голод, – все тревожились только о том, надолго ли хватит пищи на всех, если положение не изменится к лучшему. Старый Белина сам ежедневно заглядывал в мешки и бочки, соображая, на много ли было в них жизни.
Хотя чернь, осаждавшая замок, и отступила от него, но все отлично понимали, что мир был не прочный, и что враг рассчитывал взять их измором. Не раз высказывались предположения – прорвать осаду и уйти за Вислу.
Но тогда надо было или покориться Маславу, или вступить с ним в бой. Большая часть рыцарства, замкнувшегося за валами Ольшовского городища, – относилась с презрением к Маславу с его язычеством и не хотела даже думать о спасении через него.
Каждый день происходили совещания, не приводившие ни к какому решению, и отец Гедеон заканчивал все споры и беседы всегда одними и теми же словами:
– Помолимся Господу и будем верить, что он нам поможет!
И только молодость счастлива тем, что даже в такой тесноте, она хоть на минуту может забыть обо всем.
Трудно было поверить, что на другой день первой заботой обоих братьев Долив было – проследить, где скрывались голубые глазки Каси. Они оба, как только встали, принялись всюду бегать и расспрашивать, где помещались мать с дочерью.
Уже в дороге, поссорившись из-за девушки, они избегали смотреть прямо в глаза друг другу и почти не разговаривали между собой. Вшебор за одни сутки дороги так расположил к себе мать, что мог быть уверен в ее сочувствии, однако, он не принял в расчет того, что веселая и бодрая еще женщина заглядывалась на него не ради дочки, а ради себя самой. Остаться вдовой без защиты, – говорила она себе, – было очень трудно… И она искала мужа… не столько для себя, сколько для дочери, которой он мог заменить отца, а она охотно принесла бы ей эту жертву.
Мечты Вшебора были совсем иные.
Мшщуй, ничего не добившейся во время пути от пугливой Каси, влюбился в нее еще сильнее. И оба брата думали только о том, как вести дальше свои сердечные дела.
В обоих текла одна и та же горячая кровь, как это часто случается в семьях, нравы у обоих были не одинаковые. Оба легко воспламенялись, но шли к своей цели разными путями. Во время охоты Вшебор выслеживал зверя, а Мшщуй загонял его и убивал; первый готов был провести целый день в шалаше в ожидании зверя, второй не терпел долгого ожидания и охотнее гнался и преследовал. Так и во всем. Вшебор всего добивался упорством и ловкостью, Мшщуй – горячем сердцем и собственными усилиями.
В Ольшовском городище, где женщины были отделены от мужчин, трудно было в этой давке найти кого-нибудь вообще и еще труднее – увидеть женщин. Вместе с женою и дочерью Белины они занимали отдельное помещение, и почти никто из них не выходил из него уже потому, что не было такого укромного уголка, где бы за ними не следило несколько пар глаз и не подслушивали чьи-нибудь уши.
Поэтому и оба влюбленные, расхаживая по дворам и задирая головы кверху, словно высматривали воробьев под крышей, не могли нигде увидеть тех, кого искали. А тут еще нашелся третий соперник в лице молодого Белины. Придя утром к лежавшему Топорчику, он принялся с жаром расспрашивать о Касе Спытковой, заинтересовавшей его своим серьезным личиком. Топорчик тоже завидел ее издали, но был так измучен и угнетен, что даже женская красота не произвела на него впечатления.
– Оставь ты меня в покое! – отвечал он. – Я не знаю и не ведаю, что это за женщина! Я встретил из в пути, когда был сам едва жив, старшая дала мне напиться, – да наградит ее за это Бог. Спрашивай о ней Долив, если они захотят только тебе ответить, потому что мне сдается, что они сами точат зубы на этого подростка. Мне же не до того.
– Девочка, как малина! – сказал Белина.
– Да хоть бы она была, как ангел, каких ставят в костелах, не время теперь думать о девушках, когда враг схватил нас за горло, – сказал Топорчик.
Белина рассмеялся и умолк, но, должно быть, грешные мысли засели крепко у него в голове, потому что, когда братья Доливы, проискав напрасно по дворам, вернулись в горницу, он пристал и к ним, расспрашивая их о женщинах, с которыми они приехали. Но те не охотно отвечали на его вопросы. Им было неприятно, что еще кто-то, кроме них, заинтересовался девушкой.
Так среди туч завеяло на радость молодым глазам, как ясное солнышко, чудное девичье личико. Такова уж привилегия молодости, что и под самым страшным гнетом она не перестает волноваться сердцем и мечтать. Старшие беседовали о защите замка, да о хлебе, – а молодые только и думали о голубых глазах Каси. Хозяйскому сыну, Томку Белине, который мог свободно входить в помещение женщин, среди которых была его мать и сестра, посчастливилось раньше всех полюбоваться хоть издали на прекрасную девушку. Доливы же и думать не смели о том, чтобы приблизиться к ней.
Но под вечер Спыткова-мать вышла из горницы проведать того, кто так хорошо услуживал ей во время дороги и так внимательно слушал ее рассказы. Оба брата, увидев ее издали, так и бросились к ней навстречу. Вдова, помня услуги Вшебора, вынесла ему под платком немного съестного, оставшегося от дорожного запаса, чтобы угостить своего опекуна, – и увидев его брата, разделила свое приношение на две части.
Оба принялись расспрашивать ее и ней самой и дочери.
– Благодарение Богу, – со вздохом отвечала вдова, – что мы попали сюда. По крайней мере, здесь мы среди своих людей, и что они имеют, то и нам дают! Здесь было бы легче и умирать! Обе мы в добром здравии, хоть долго еще не забудем этот путь и все наши несчастья.
Так начав разговор, хотя и продолжавшийся жалобами на свою судьбу, Спыткова повеселела и, блестя белыми зубами, то и дело бросала взгляды на Вшебора.
Начав болтать она уже не могла остановиться: ей надо было так много рассказать такого, чего Мшщуй еще не слышал – о своем прежнем богатстве, о величии и могуществе своего рода, о любви мужа и обо всем, что она испытала в жизни. Теперь она уже помышляла о том, как бы ей пробраться на Русь к своим, где она надеялась найти защиту, помощь и нового мужа, так как там еще многие вздыхали по ней.
Долго болтала вдова, – сопровождая свою речь то смехом то слезами, кокетливо поглядывая своими черными глазами то на одного брата, то на другого и энергично жестикулируя. Живая и говорливая, она отлично знала, что может еще нравиться мужчинам, – но братья стояли перед ней в безмолвии и неподвижности.
Подходили и чужие люди послушать и посмотреть на нее, а она с увеличением слушателей становилась еще более словоохотливой, и когда пришла пора прощаться и возвращаться к дочери, глаза ее уже были совершенно сухи.
Глава 4
В одно осеннее утро двое людей, одетых по-крестьянски, в простых сермягах, верхом на плохих конях с подосланным вместо седла куском толстого сукна, медленно подъезжали к широко разлившейся Висле, переполненной осенними дождями.
На возвышенном берегу ее виднелся издалека замок на холме и старый город, раскинувшийся у подножия его.
В городе и его окрестностях царило оживление. Около замка, окруженного валами, из-за которых выглядывал маленький костел без креста, принадлежавший бенедиктинцам, (потому что еще в 1015 году их поселил здесь Болеслав), передвигались массы народа, напоминавшие войско, разделенное на отряды. Над толпой возвышались в различных местах изображения языческих богов на длинных древках вбитых в землю, и красные знамена.
Всадники переглянулись между собой. Один из них, обветренный, морщинистый и уже старый, хотя бодрый, был Собек, верный слуга Спытковой, другой – молодой и более видный из себя, хотя и на нем была простая сермяга, был скорее похож на воина, чем на простого крестьянина. Это был Вшебор Долива. Обоих выслали на разведки из Ольшовского городища и велели добраться, хоть до самого Маслава, лишь бы знать, что дальше делать, и как выйти из беды.
Долива, принимая поручение, не обнаружил большой готовности: не хотелось ему уезжать от Спытковой и ее дочери, но нельзя было отказаться, потому что все настаивали на его выборе, помня его уверения, что при дворе Мешка он был коморником вместе с Маславом и пользовался его дружбой и доверием. Теперь этот самый Маслав, нечестным путем превратившись из ничтожного мальчишки в Плоцкого князя, мечтал уже о завоевании всей страны.
Сидевшим в замке надо было разузнать, как обстоит дело, и пристало ли им, спасая жизнь черни, рассчитывать на Маслава. Вшебору не грозила опасность, и кроме того он надеялся на свою находчивость.
Собек – простой человек, – не боялся ничего. Долива был бы очень рад избегнуть всякой встречи с Маславом, но делать было нечего. В городище сильно истощились запасы пищи: попасть в руки черни – значило то же самое, что положить голову под плаху, следовательно, надо было искать каких-нибудь путей к спасению.
Проводником Доливе дали старого Собка, который не терял присутствия духа в самых затруднительных случаях; он остался верен себе и на этот раз, когда надо было постоянно обходить стороною вооруженные отряды, избегать поселений и прокрадываться чаще ночью, чем днем. Собек провел его так искусно, что они, не встретив никого по дороге, прибыли целыми и невредимыми на берег Вислы. Вшебор, который сначала говорил очень уверенно о встрече с Маславом и надеялся на его дружбу, теперь, когда увидел перед собой город и представил себе, как он предстанет перед Маславом, задумался не на шутку.
Он уже начал сильно сомневаться в том, как его примут и вспомнят ли о прежней дружбе. С тех пор, как они оба встречались при дворе, – многое изменилось, а вести, доходившие со всех сторон о Маславе, не предвещали ничего доброго.
Но нельзя же было возвращаться назад!
Собек молча взглянул ему в глаза и указал на реку.
Вшебору пришло в голову, нельзя ли как-нибудь, не открывая своего имени, издали все высмотреть и не встречаться совсем с Маславом. Здесь было много народа, и они могли незаметно вмешаться в толпу. Что из этого выйдет, он и сам не знал. Они ехали шаг за шагом, и Долива еще придерживал свою лошадь. Поначалу они договорились с Собком, что он постарается добраться до самого Маслава. Но теперь это казалось и неудобным, и опасным.
– Послушайте-ка, – тихо сказал Вшебор товарищу. – Не лучше ли будет не лезть на рожон, а только издали присмотреться? Нас здесь никто не знает.
– Как вы решите, так и будет, – возразил Собек. – Я ничего не знаю!
– Но как вы думаете? – спросил Долива.
Вместо ответа Собек указал ему рукой на Вислу. Они стояли на лугу, на открытом месте.
Отсюда видны были, как на ладони, – неподалеку от них, на реке, две связанных вместе большие ладьи, на которых гребли к тому месту, где они стояли.
В ладьях были кони и люди.
Вшебор увидел издали, что люди были вооружены и одеты в рыцарскую одежду, и, верно, это были какие-нибудь знатные рыцари, потому что доспехи их блестели на солнце; на голове у одного из них развивался красный султан, а на плечи был накинут богатый плащ, из под которого сверкало оружие.