— Я всем сердцем сочувствую вашему горю, — заявил Хоббс. — Но и вы меня поймите: если мы проиграем, мне крышка. Конфискация имущества и тюрьма — это я еще малой кровью отделаюсь. Так что мне нужно знать, могу ли я рассчитывать на полную вовлеченность с вашей стороны.
Тим посмотрел прямо в глаза Хоббса под набрякшими веками, игнорируя обоих партнеров.
— Никто лучше меня с этим делом не справится.
— Ты пашешь как вол, мы все это знаем, — успокоил Водица. — Хоббс ведь не видит, в отличие от нас, как ты тут просиживаешь ночами. Поэтому и попросил обсудить, чтобы не осталось недомолвок.
— Если бы он видел тебя столько же, сколько мы, у него бы даже сомнений не возникло, — подхватил Крониш. — Так что мы здесь лишь для того, чтобы прояснить это крошечное недопонимание.
— Ему просто нужно почаще слышать от тебя, как продвигаются дела. Каждый день, как было раньше, до рецидива Джейн, — тогда у него никаких вопросов не возникнет.
Тим даже не взглянул на коллег, все это время не сводя глаз с Хоббса.
— Я добьюсь оправдательного приговора, — заявил он в наступившей тишине.
Хоббс посмотрел еще более несчастным взглядом, чем во время недавнего срыва в коридоре. Вывернув шею, оглянулся на Крониша, а потом на Водицу.
— Вы тут между собой как-нибудь сами разберитесь. — Он встал и принялся застегивать пиджак. — Но только разберитесь, ради бога, и побыстрее, потому что я не хочу гнить в тюрьме за то, чего не делал.
Тим поднялся.
— Я вас провожу.
— Нет уж, сидите, — велел Хоббс. — И не вставайте, пока не разберетесь. Здесь я и без провожатых справлюсь.
— Двадцать миллионов долларов, — произнес Водица, когда Хоббс удалился. — Мне лично плевать, сгниет он в тюрьме или будет до конца жизни греть пузо в Майями, но упустить двадцать миллионов в год, которые он нам приносит, — ни за что.
— А кто, спрашивается, нам его привел? — вскинулся Тим. — Чей это, черт подери, клиент? Вы же двое вламываетесь…
— Он сам нас позвал.
— …и устраиваете мне допрос! Нотации читаете!
— А где тебя носило, Тим? — воскликнул Крониш. — Мы тут выпутываемся как можем, зубы заговариваем. Где ты пропадал?
— То есть мне разок уже и отгул нельзя взять?
— Если бы только разок…
— Ежу понятно, что в разгар подобного процесса ни о каких отгулах и речи быть не может! — заявил Водица. — Что вообще происходит?
— Она умирает! — закричал Тим. — Умирает, понимаете вы, господа хорошие?
Оба тут же умолкли.
Водица, поднаторевший в резких разворотах, вздохнул с точно рассчитанной дозой сочувствия и тревоги.
— Да, дела плохи.
— Может, тебя тогда отстранить? — предложил Крониш. — Возьмешь отпуск?
— Майк примет дело, — подхватил Водица. — Питер его быстро введет в курс. У Майка Хоббс будет в надежных руках.
— Она не разрешает мне идти в отпуск, — сказал Тим. — Ей важно, чтобы все оставалось по-прежнему, иначе она почувствует, что болезнь побеждает. Так она говорит.
Крониш с Водицей переглянулись.
— Идите к черту оба! — воскликнул Тим. — Дело веду я.
Он вернулся в туалет. Заперся в кабинке, повесил рюкзак на металлический крюк и уселся на стульчак. Развязав шнурки негнущимися непослушными пальцами, он, как и четверть часа назад, стянул с каждой ноги по паре носков.
Та же картина. Левый мизинец совершенно мумифицировался. Тим внутренне содрогался при мысли, что теперь этот палец можно абсолютно безболезненно отхватить ножницами.
Несколько часов спустя он отвалился сам. Тим почувствовал, как он перекатывается в носке. Закрыв дверь в кабинет, он снял ботинок и вытащил похожий на изюмину-переросток предмет. Завернул его в чистый листок бумаги и выкинул в мусорную корзину.
17
Раньше это называли душой. Неделимая, цельная, противопоставленная плоти.
Он думал, у него она есть. Душа, дух, природа, натура. Он думал, что разум и чувства тому порукой.
Если настроение, выражение лица, сосание под ложечкой от голода, пристрастие к тому или иному цвету — все человеческое и сиюминутное — идет не от души, не от сердца, а от вспыхивающих синапсов, от электрических сигналов, от мозгового вещества, которое можно пощупать и просканировать, все его представления о себе летят прахом. Неужели душа — это просто-напросто более утонченное тело?
Он отказывался в это верить.
Вечером Тим заглянул на пост охраны. Фрэнк Нововян сидел, откинувшись на спинку стула, скрестив руки на груди поверх тужурки с галстуком. Глаза-черносливины взирали свысока на неспешный круговорот входящих и выходящих в вестибюле. Тим облокотился на мраморную стойку.
— Откуда ты узнал о моих хождениях, Фрэнк?
Фрэнк расплел руки и упер их в бока. Он медлил с ответом, явно пытаясь выгадать время.
— Вы, значит, не помните ту девчушку, мистер Фарнсуорт?
— Какую девчушку?
Фрэнк рассказал. Однажды Тим появился у поста охраны и попросил Фрэнка выйти с ним. В голосе его Фрэнку послышалась паника. Дальнейшие события развивались примерно по тому же сценарию, что и несколько дней назад. Фрэнк догнал Тима на полпути к вращающимся дверям и проследовал за ним на улицу. Стоял жаркий летний день. Обернувшись на ходу, Тим сообщил, что не может сейчас вернуться в кабинет. Фрэнк заключил, что у юриста какая-то срочная встреча, и он хочет что-то передать или поручить, однако из обмена репликами, продолжающегося на ходу, охранник понял — все гораздо сложнее. «Помоги мне остановиться», — прошептал Тим. Вокруг кипела городская жизнь, сигналили машины, доносились обрывки разговоров. Тим велел Фрэнку ухватить его за руки, затормозить как-то. «Простите, мистер Фарнсуорт, — уточнил охранник, стараясь не отставать, — вы не можете остановиться сами?»
Ни тот, ни другой не заметили малышку. Она вырвалась у мамы и, метнувшись прямо под ноги Тиму, полетела на землю. Тим засеменил, чтобы не наступить на ребенка и с трудом удержал равновесие. Все вокруг — и Фрэнк, и мать девочки, и прохожие — застыли на тротуаре. Кто-то изумленно моргал, кто-то кинулся к девчушке, которая уже заходилась ревом. Тим шагал дальше.
— Вы оглянулись на меня в ужасе, — рассказывал Фрэнк. — А я смотрел на вас, не понимая, почему вы не остановитесь. И ведь вы уже объяснили — не могу, но мне и в голову не приходило, что вы это в прямом смысле.
— Я ничего такого не помню.
— А я помню, словно вчера было.
— Но мы никогда об этом не говорили.
Фрэнк покачал головой.
— И ты сразу поверил, что я не в силах остановиться?
— Вы никогда не оставили бы ушибленного ребенка на тротуаре, если бы могли вернуться.
Вопреки одолевающим время от времени сомнениям Тим упорно верил, что болезнь его — физического, а не психического свойства. А оказывается, из памяти стерся эпизод со сбитой девочкой. Значит, из его души — неделимой, цельной — что-то может изгладиться, выпасть, кануть в Лету? Как после этого верить в постоянство того, что называют душой?
Тим поблагодарил Фрэнка и собирался уже уйти, когда вспомнил про одолженную вещь и вытащил из кармана пальто шерстяную шапку.
— Возвращаю. Я перед тобой в неоплатном долгу. Она спасла мне жизнь.
— Всегда пожалуйста, мистер Фарнсуорт.
18
Его разбудил тычок полицейской дубинки. Он приподнялся с дерматинового сиденья и, моргая, уставился на копа, который стоял в оборонительной позе на асфальте и светил фонариком прямо в глаза. Куда его на этот раз занесло? Полицейский попросил выйти из машины, слепящий луч пропал, и сквозь лобовое стекло заструился рассеянный уличный свет, выхватывая из полумрака большой руль. Двери у этого грузовика или фургона не оказалось. Тим выбрался из кабины, шагнув на подножку, и полицейский отодвинулся, сохраняя дистанцию. Еще один рядом держался за кобуру. Все трое стояли между грузовиком, где проснулся Тим, и другим таким же. На борту виднелась надпись «Картофельные чипсы Атс». Тим смутно припомнил, как пробирался в наступающих сумерках на огороженную стоянку.
Коп спросил, что он здесь делает. Тим ответил, что не знает. Чистая правда, но что толку от нее полицейскому?
Тима сорвало в разгар подготовки свидетеля. Проинструктировать Хоббса перед дачей показаний в суде было на этом этапе (до отбора присяжных) делом первостепенной важности. Рискованно, конечно, как же без этого, но Тим хотел, чтобы присяжные выслушали самого обвиняемого. Сколько раз Хоббс твердил, что ему нечего скрывать? Его неподдельная искренность должна подействовать на жюри. Однако для этого требуется как следует его поднатаскать. Работу со свидетелем Тим относил к самым приятным аспектам досудебной подготовки и занимался ей с удовольствием. А потом вышел и пропал.
Судя по всему, Питер, а может, и сам Хоббс, уже доложили Кронишу о его внезапном исчезновении. Никаких благовидных предлогов в виде звонка или срочного вызова Тим предъявить не смог — просто схватил рюкзак и был таков. Крониш, скорее всего, уже успел сообщить и выше, то есть Водице. Как теперь объясняться? Это ведь юристы — зубастые, прожженные, на лету секущие любые попытки навешать лапшу на уши. На мнимой болезни Джейн далеко не уедешь.
Впервые со времени последнего обострения Тиму не хотелось возвращаться в офис.
В участке лейтенант извинился за жесткие меры. На стоянке оставляют правительственные грузовики, поэтому полиция бдит, опасаясь терактов.
— Терактов?
— Всякое бывает, — кивнул лейтенант. — Кстати, вы в сомнологическую клинику не пробовали обращаться? Мой зять тоже во сне ходил. Обратился в клинику в Бостоне, так теперь сестра говорит, этого паршивца из кровати тягачом не вытащишь.
— Спасибо за совет. Видимо, придется, — вздохнул Тим.
На выходе из участка он позвонил доктору Багдасаряну и попал на домработницу, но та, услышав, что дело срочное, согласилась разбудить хозяина. Едва в трубке раздался голос врача, Тим без лишних предисловий сообщил, что готов попробовать новый прибор. Терять уже нечего.
— Просто из любопытства… Что вас заставило передумать? — уточнил Багдасарян.
Тим не стал рассказывать ему про уход с подготовки свидетеля и про то, как все сложнее становится придумывать оправдания на работе. Он просто хочет иметь на руках факты. Хочет вернуться в офис с доказательством, что не свихнулся, а болен, и потому заслуживает понимания и даже сочувствия. А еще ради Джейн. Пора признать, что эта напасть свалилась не на него одного. Джейн шла с ним по темному сужающемуся тоннелю рука об руку, неужели справедливо будет оставить ее теперь, когда забрезжил свет?
Он ждал на скамейке, пока за ним приедут. Ждал и ждал, никогда прежде еще не приходилось ждать так долго.
Она притормозила, и Тим забрался на сиденье. По дороге домой рассказал, где проснулся, про грузовики и лейтенанта, посоветовавшего сомнологическую клинику.
— Можно подумать, мы там не бывали.
Джейн не ответила.
— Джейн, ты слушаешь?
— Слушаю.
— Тогда что молчишь?
— Три часа ночи. Я устала.
В прошлое обострение он согласился на наручники не только для того, чтобы избежать арестов на стоянках через три поселка от собственного дома. Он хотел оградить Джейн от тревожных звонков в любое время суток, а также от обязанности ездить за ним, тяготившей — с каждым днем и с каждой неделей — все больше.
— Я позвонил Багдасаряну, — сообщил Тим. Джейн не ответила.
— Хватит с меня пробуждений в грузовиках.
— Да, наверное, хватит.
Остаток пути они провели в молчании.
19
Доктор Багдасарян достал из магазинного пакета импровизированный прибор. Тим повертел его в руках. Обычный велосипедный шлем. Пусть нашпигованный датчиками и изготовленный за большие деньги по спецзаказу, но все равно не верится, что этот тривиальный предмет сможет как-то послужить разгадке тайны. Полный сомнений, Тим водрузил шлем на макушку и застегнул ремешок под подбородком, всем сердцем ощущая безнадежность предприятия. Где-то в мягкой подкладке шлема спрятались датчики; на пояс брюк легко цеплялся беспроводной приемник, регистрирующий деятельность мозга. Дурацкий беспочвенный оптимизм Багдасаряна, который Тим подогрел своей минутной слабостью, воздушные замки и только. Ощущение призрачности только усиливали впивающаяся в подбородок застежка и смех Джейн, не удержавшейся при виде этого комичного зрелища. Он, конечно, все выполнит, будет носить шлем и надеяться на результаты, но это последний отчаянный рывок, последняя попытка выкарабкаться, пока соломинка, за которую он цепляется, не полетела в ревущий поток. От МРТ и прославленных клиник он докатился до кустарных поделок без всяких гарантий и так более чем сомнительного успеха. Ни диагноза, ни назначений — какой, напомните, в этом смысл? Джейн все еще смеялась — беззлобно и ласково, и даже доктор заулыбался, а Тиму, наоборот, хотелось зарыдать от тоски. Этим шлемом он пробивал, словно тараном, врата в жизнь, сотканную из уступок и компромиссов, оставляя позади здоровое, полноценное прошлое, которое дразнило и мучило, как дразнит едва отлетевшую душу бренная земля.
— Он поможет?
— Увидим, — сказал доктор. — Главное — носите его все время, не снимайте. А голову придется побрить. Чтобы точнее были показания.
Сперва он обкорнал волосы ножницами, затем, ориентируясь на отражение в зеркале, принялся скрести лезвием по шишковатому черепу. С подбородка капала мыльная вода. Обнажившаяся бледная кожа пугала. Тим и не подозревал, что все это время под приличной аккуратной стрижкой скрывалось такое. То ли уголовник, то ли больной, то ли вылупившееся из яйца нечто.
Одевшись, он нацепил шлем и забрался в кровать к Джейн.
— Я рада, что ты передумал.
Тим прокручивал в голове возможные последствия. На работу теперь путь заказан, и обмен получается неравноценным — жизнь за лотерейный билет. Однако выбор сделан, а значит, разгадка, один-единственный крошечный ответ для него важнее самой жизни со всеми ее тайнами.
— Не очень-то мне верится, что наступит ясность.
— Может, оно и к лучшему, — проговорила Джейн.
— Это почему?
— Не так будет обидно, если вытянешь пустышку.
Тим повернулся на бок, к жене.
— Я должен кое-что сказать. — Он смотрел на Джейн с тихим пристыженным отчаянием. — У нас уже давно не было секса…
Джейн молчала. Оказывается, даже после двадцати лет супружеской жизни существует еще молчание, которое можно вызвать неожиданным упоминанием о сексе.
— Прости меня, бананчик, — продолжал Тим. — Просто от всего этого либидо по нулям. Не знаю почему.
— Ничего, — выдохнула Джейн.
— Ходишь, ходишь, ходишь, ходишь. А потом тебе уже просто не до того.
Молчание затягивалось. Джейн сменила тему.
— Доктор считает, что тебя нужно посадить на антидепрессанты.
— Это он когда сказал?
— Когда я провожала его к выходу.
Да, он действительно впал в депрессию. Депрессия следовала за ним по пятам при каждом обострении — мрачная погруженность в себя, оцепенение, которым он наполнял любую комнату, застывая до той минуты, когда ноги снова понесут его неведомо куда. Однако ее власть не была постоянной. Уныние всегда сменялось всплеском бунтарства, мыслями: «Я эту сволочь одолею!» Он сильный, он особенный, у него есть внутренние резервы, у него есть зачем жить, другим и хуже доставалось, время дорого, на все есть причина и нет худа без добра, так что нужно лишь настроиться на борьбу и победить, и ничто его не сломит, и завтра будет новый день.
Потом он вдруг встал с постели. Прихватил рюкзак на ходу. Джейн подождала немного, протянула руку и выключила свет.
В следующий раз повезет, думала она в темноте. В следующий раз звезды сложатся по-другому. Вот было бы удобно, если бы прорицатель перед заключением брака мог поглядеть в хрустальный шар и расписать молодой парочке все их будущее — в болезни и в здравии, со всеми оттуда вытекающими. Вот этот — пальцем в жениха — тебе не подходит. Вскоре после старта, милочка, он сломается, и придется тянуть лямку самой. А воз там нелегкий. Так что соскакивай сейчас, пока еще не поздно, либо примеряй ярмо. Потому что «слабое здоровье» — не причина для развода. Слабое здоровье — заметим, не твое собственное — это крест, который нести почему-то тебе. Справедливо? Мечта всей жизни?