Они невыразимы словами. Сначала мне казалось, что Достоевскому это удалось. Перечитываю — но и ему это не удалось.
Через мою квартиру идут потоком. Каждую ночь другая. Я знакомлюсь на улицах, в театрах, в кино, где попало. Мне нужно совершенно забыться. Чтобы в голове не рассуждалось и не размышлялось. Ни одной мысли, никакой.
Девушки разные, разно-похожие. Я думал, что, меняя их постоянно, я как-то сбалансирую все происшедшее и стану уравновешенней, спокойней. Я не могу это выразить словами, как будто я платил по какому-то неоплаченному счету, и с каждой платой мне становилось легче, психически. Как будто я смывал с себя грязь — с каждой новой гетеркой. Я не считал, что изменяю Вике, так как у меня не было никаких обязательств перед ней, как и прав, она была в череде многих. Я встречался с ней раз в неделю и только потому, что знал, что она будет обижаться. Я не хотел ее обижать. И будет ждать моего звонка. Я не мог, когда меня ждали.
Хотя звонила она часто. Гораздо чаще, чем раз в неделю. Иногда я просто не брал трубку. Тем более, когда был… Я никогда не врал. Она никогда не спрашивала. Думаю, догадывалась… Зачем я ей нужен был, я не знал, но, видимо, зачем-то был нужен. Когда у ее ног могла лежать вся Москва. Мужицкая…
А «эту» — первые встречные поманили, и она села.
Близился Новый год. Я долго думал и решил, чем идти в какие-то Дома — литераторов, киноактеров, журналистов, композиторов, театральных деятелей, — устроить большую гулянку дома, с Вивьен в роли Маргариты. Я также сознавал, что моей Беатриче на этом вечере будет Вика, и она, естественно, ожидала этого. И что придумать, почему я не с ней в новогоднюю ночь, я не знал и не хотел придумывать. Хотя были уже Вера, Зара, Анна, Злата, похожая на принцессу, и другие, подающие страстные надежды, что с ними я смогу забыться. И не будет так болеть внутри.
Готовиться начали уже тридцатого. Марек, Вивьен и ее подруга, предназначенная мне… в помощь, в случае какого-то случая, развили фантастическую деятельность. На столе, кроме хлеба, не было ничего русского, даже соления были французские. Десять бутылок шампанского «Вдовы Клико» стояли запотевшими на столе. Марек был назначен мною Мастером, а Вивьен — Маргаритой.
— Твой бал, — сказал я и поцеловал ей руку.
Она тонко, по-французски, улыбнулась.
Вика красовалась в обалденном вечернем туалете, с оголенной спиной. За столом собралось человек двадцать, и ждали еще. Судя по мужским взорам-взглядам, Вика составляла нелегкую конкуренцию «Маргарите». Ее подруга Натали (то ли Мари-Натали) сидела от меня по другую руку.
В два часа ночи приехал Иларион со своим электроорганом, ударником и трубачом. Бог джаза — Иларион. И началась такая гулянка, что даже у Вивьен округлились глаза.
Напившись, я предложил Вике пойти спать втроем. Правой рукой я обнимал Натали, то ли Мари-Натали, вернее, я опирался на нее. Чего французы вечно мудрят с именами?! Обидевшись, в шесть утра Вика собралась уехать домой. Кто-то из застольных кавалеров тут же бросился ее провожать. Она ожидала, что я буду просить ее остаться или возражать…
Самое интересное, что все очутились в одной постели: Марек, Вивьен, Натали и я. А вот что было потом, я совершенно не помню. (Но, кажется, для Вивьен это было не в первый раз…)
Проснулись мы к пяти часам. И сели догуливать, выпивать за Новый год — уже в Новом году.
Только наш умный институт открыт второго января. Зачеты, сессия. Я вырываюсь из него, как из ада, когда стемнело, и слышу позади шаги. Я не верю, но поворачиваюсь, думая, что это… Это Светочка.
— Я подумала, Новый год, нужно поздравить Алешеньку.
Она наклоняется, целуя меня в щеку.
— Очень мило с твоей стороны. — Я поздравляю ее, целуя в другую.
Она смотрит ожидающе на меня.
— Еще не время? — спрашивает она доверительно.
— Еще нет, — говорю я с улыбкой, думая об ожидающей меня в кровати Натали. Или Мари-Натали. Светочка все же не француженка… Ее могли смутить французские методы любви. (Я, как всегда, глубоко ошибался!)
— Обещанного три года ждут, Алешенька? — говорит Светочка, прощаясь.
Я смотрю на ее выточенную спину, скольжу взглядом вниз. «Надеюсь, не так долго», — говорю я себе. Кажется, я выздоравливаю.
Но если я приглашу ее, это будет самый большой удар по змее. Сразу узнает весь курс.
Двадцать пятого января мой день рождения. Я захожу на Главпочтамт и получаю сразу два письма и пакет, надписанные одинаковым почерком. Я раскрываю пакет, разрывая бумагу: красивый шарф тонкой выделки, — я выбрасываю его вместе с письмом в мусорник.
Вечером раздается звонок. Это Вика.
— Я хочу поздравить тебя с днем рождения. И пожелать тебе…
— Себя! — шучу я.
Она улыбается, я чувствую.
— Я хотела бы заехать и подарить тебе подарок.
— Я не один, если тебя это не смущает…
Трубка вешается. Что я опять сделал не так?!
Похожая на принцессу Зара деликатно говорит:
— Я не вовремя приехала? Я могу уйти и приехать в другое время.
— Что ты, наоборот, — говорю я и приглашаю ее за стол, доставая бутылку итальянского и грузинского вина. Я не знал, какое ей понравится.
Около института меня ждет машина знакомого цвета. Я не сопротивляюсь, это без толку, и сажусь в нее. Уже темно, уютно мерцают фонарики на приборах.
— Добрый вечер. Проезжал мимо, подумал, подвезу по пути.
— Нам не по пути. У нас разные дороги. И проезжали вы не мимо.
— Я звонил домой, мама сказала, что ты там не живешь. Но телефон не смогла дать.
— Я вас слушаю?
— Куда?
— Вы не похожи на шофера. И я не могу позволить себе такую роскошь. Не получая стипендии.
— Алеша, она целые дни напролет сидит и плачет. Или кладет голову на телефон и, как безумная, ждет звонка. Мне кажется, она сошла с ума. Она только повторяет твое имя. И две фразы: «Что я наделала?» и «Почему он должен опять страдать».
— О чем-нибудь другом. Мне это совершенно неинтересно, или лучше я выйду из машины.
— Алеша, не надо выходить, давай поговорим как мужчина с мужчиной. Я знаю, что ты гордый и никогда ей не простишь. Я знаю эту боль. Вера мне изменяла.
Я с удивлением посмотрел на него.
— Один раз. На отдыхе. Курортный роман.
— Это совсем другое.
— Но ты понимаешь, она так сойдет с ума.
— Пусть позвонит, с которым… он ее вылечит. При чем здесь я?
— Алеша, она спит, видит и бредит тобой и твоим именем. Она готова изрубить себя на куски, лишь бы замолить свой грех.
Он расковыривал углубление в моем сердце и все глубже и глубже залезал в душу.
— Если ты ее простишь, она для тебя…
— Да вы, видимо, с ума там все сошли, если предлагаете мне такое.
Я на полном ходу дергаю дверь, она открывается, он резко тормозит, я выпрыгиваю на снежный тротуар и падаю. Он хочет мне помочь.
Сучка, самка, греховодница, блядина, порушившая и предавшая все, все, все!.. Сгори она в геенне огненной.
Около дверей меня ждет Вика, притоптывая мушкетерскими сапогами до колен. Поистине вечер неожиданных встреч.
— Здравствуй, Алеша. Я была не права тогда, прости меня.
— Когда — тогда? — Я уже не помню, что было когда. Вроде у меня сегодня свободный вечер…
— Можно я зайду, я замерзла, пока ждала тебя.
Я киваю, открывая дверь. Она снимает свою, каракульчой подбитую, кожанку и остается в тонкой юбке и белой батистовой рубашке со стоячим воротником.
— Я привезла тебе подарок. Как ты жил, как ты был? Скучал по мне?
— Нет, — говорю я правду. Я всегда говорю правду.
Она вздрагивает.
— А по моему телу?
— Нет, — говорю я.
Она расстегивает верхнюю пуговичку воротника. Потом вторую.
— Шее, коже, плечам?
Она расстегивает еще несколько пуговичек до груди. Она без лифчика. У нее впечатляющая попа, но маленькая грудь. Вообще-то ей не нужен лифчик…
— Это что, новая роль, ты репетируешь? Стриптиз по-русски.
Она расстегивает кофту до пояса и сбрасывает ее.
— Когда ты целовал меня последний раз? Обнимал?
— Не помню.
— В прошлом году.
Она протягивает руки ко мне.
— Поцелуй меня, обними. Я люблю тебя, я не могу без тебя.
Она приближается и опускается на колени передо мной. Я обхватываю ее плечи.
Мы терзаем друг друга, пока не насыщаемся.
В двенадцать ночи она говорит:
— Я хочу испечь тебе пирог. В честь твоего дня рождения. Я привезла все с собой.
До двух ночи она действительно печет пирог. Потом будит меня и опускается, голая, в мои объятия.
— Сожми меня, Алешенька, крепко-крепко, чтобы я задохнулась.
Раздается звонок, и трубку, после некоторого молчания, вешают. На окнах мороз выкрасил узоры, как в причудливом калейдоскопе. Я смотрю в пустынный переулок и вдруг вздрагиваю. Напротив моего узкого подъезда стоит одинокая фигура в дубленке с капюшоном и смотрит в окна. Свет падающего фонаря освещает лицо, и я отпрыгиваю от окна, как укушенный.
Бешенству моему и злобе нет предела. Я быстро набираю номер телефона со срывающимся диском.
— Зачем вы ей рассказали, где я живу?
Саша уже два раза заезжал за мной вечером после института и подвозил, но только до метро.
— Я ей ничего не говорил. Я и сам не знаю. Она, видимо, проследила за тобой и выследила, где ты живешь.
— Передайте ей, что, если я еще раз увижу ее под окнами, я раскрошу и переломаю у нее…
— Алеша, Алеша…
Я в бешенстве швыряю трубку. Через секунду раздается звонок, опять молчание. Впечатление, что кто-то слушает мой голос. Выключив свет, я подхожу к окну. Напротив дома никого нет. Идет снег.
Снег идет.
«Февраль. Достать чернил и плакать». Писал поэт. Я не поэт. Возможно, им легче выражать накопившееся на душе.
Я знал, в моей душе, хотел я этого или не хотел, жила она. И ненавидел себя за это. Все эти приходящие и уходящие девочки-девушки не могли выскоблить, испепелить, выбелить черное пятно по имени… Меня не столько волновала ее внешность. В ней было что-то родное, близкое, как будто она была создана из моего ребра…
Будь она проклята, сгори в геенне огненной. Она преступила. Переступила.
Да, если б она просто переступила. Нет, у нас все по-особенному. Она необыкновенно переступила, через кровь. Боже правый…
Я попробовал быть один. На третий день мне стало невыносимо скучно. И я сразу вызвал спасительниц. Утопающего. Тоска — спутница жизни, отчего я тоскую, я сам не знаю. По кому я тоскую? Я обобщенно тоскую. Свои чувства ближе к нам, чем чувства других. Мы всегда верим в исключительность своих чувств. К чему я это? Ни к чему…
Уже март. Письма продолжали приходить «до востребования». Звонки и последующее молчание раздавались вечером. «Скорая помощь» подъезжала периодически к институту; он говорил со мной, сидя в машине, и старался разрушить мою плотину. Воздвигнутую высоко-высоко… На улице была слякоть. Я не хотел слушать, слушая.
— Она сидит все дни, часы дома, кроме института. Не ест, не пьет, вздрагивает от каждого телефонного звонка. Поговори с ней. Просто выскажи все, что в душе накипело. Это вернет ее к жизни. Ведь она ж сходит с ума… без тебя.
— Почему меня должна волновать ее жизнь? Ее не волновала моя, когда она все это творила. И не раз, и не два. А много раз! Теперь я понимаю, почему она себя так странно вела в августе и сентябре. Не захотела впервые со мной пойти на выставку художников. Заманила на свой день рождения и переспала со мной, будучи блудницей. Да что ж за исчадие должна быть женщина!..
Я ударил кулаком со всей силы в ладонь левой руки.
— Не надо, Алеша, не надо. Я знаю, что ты добрый, ранимый мальчик. Я знаю, что она доставила тебе очень много боли. Невероятное количество. Боли. Я знаю, что у тебя и сейчас все болит, спустя полгода… Я знаю, что только святой мог бы ее простить. Но если бы ты ее простил… Нет, нет, не дергайся. Единственное, о чем я прошу, — поговори с ней, не надо ее прощать. Дай двум сердцам излиться. Излить весь яд, и желчь, и боль и прижечь хотя бы рану.
Ведь невозможно зимы жить с открытой раной. Ты не сможешь… И ты не залечишь ее, пока вы не встретитесь и не поговорите.
— Абсолютный абсурд. Как просить у палача — сострадания. Или сожаления.
— Алеша, все, что ты ни скажешь, ты будешь прав. Но ведь она волнует тебя…
Господи, неужели это так?.. Будь я проклят и тот, кто создает душу. А потом в эту душу…
— Тогда в парке ты не бросил ее, а поймал ей такси, а потом позвонил проверить, доехала ли она. После такого ужасного признания… У тебя громадное сердце. Для этого надо быть великим и выше всего. Для меня это говорит больше, чем любые слова. Смилостивься, снизойди, ненавидь ее, но поговори с ней. Не дай ей зачахнуть. Ее жизнь в твоих руках.
— Я могу идти?
— Я подвезу тебя к дому.
— Лучше к метро…
— Я все равно знаю, где твой дом. Я подвозил ее несколько раз… Она сидела и молилась на твой подъезд. Что ты в него входишь.
— Как трогательно. Больше этого не делайте. Я не ручаюсь за себя, если она попадется мне на глаза.
— Алеша…
Но яд его слов разливался в моем сердце.
— …позволь мне завтра заехать к тебе. Я куплю бутылку вина, и мы посидим с тобой, поговорим как мужчина с мужчиной. Только мужчина мог бы выдержать то, через что ты прошел.
«Через что она меня проволокла…»
— И проходишь. Мне жаль ваши сердца. Как ужасно все то, что случилось. Как трагично, что ничего нельзя вернуть вспять. Что это ломает две прекрасных, созданных друг для друга жизни.
Я вздрогнул.
Завтра. Вечер. Он привозит бутылку коньяку и бутылку вина.
— Я не знал, что ты будешь.
Через час должна приехать Вика после съемок, она снимается в каком-то водевиле «Волшебный циркач», на телевидении.
Я хочу выставить защиту, заслонку, возможно увидев ее, он оставит меня в покое и не будет работать надо мной: моей психикой, чувствами, нервами, эмоциями. Я понимаю, что он чего-то от меня добивается, не понимая. Я никак не мог понять чего. Но даже не хотел об этом думать или размышлять. Любовник ее сестры. Может, она с ним тоже спала. А почему нет, ей сподручно. Она всегда тянется к близлежащему.
— Скажите, а Лита с вами тоже спала?
— Алеша… Как ты можешь такое подумать?..
— А почему нет, она спала с моим братом, она легла сразу с двумя.
— Алеша, не надо так говорить… На нее нашло затмение.
— Взяла в рот, едва целованный мной, член…
— Алеша!
— Заразила венерическим заболеванием. Предала, изменив с моим собственным братом, упорно добиваясь свидания, переступив через собственную сестру. Продолжала жить с ним, спать, встречаясь со мной. Не слишком ли много затмений. Я думал, что они бывают минутные, пускай часовые, но не хронические же.
— Ты прав, ты во всем прав. Но давай посмотрим с другой стороны. Лита — своеобразная девочка, весьма красивая, когда она идет по улице, на нее все оборачиваются.
— Вы не видели ее поутру без грима…
— Видел и не раз, когда заезжал за Верой, везти ее в институт.
— Пустоцвет это, а не красота. Никому радости от нее нет. Значит, если она красивая или необычная, ей можно переступать? Становиться преступницей? Заниматься кровосмешением? В древние времена это было преступление…
— Нет, нет, никому этого нельзя. Но ты несешь наказание.
— Почему вы так заботитесь о ней и стараетесь для нее?
— Она молода и не всегда понимает, что творит. Голова ее моментами не соображает, что делает.
— Удобное объяснение. Тогда ей нужно лечь в психушку, чтобы голова ее сознавала.
— К этому и идет. Если ты не…
Внизу хлопнула дверь и раздался звонок. Вика влетела свежая, раскрасневшаяся с мороза. Без всякого прошлого.
— Познакомьтесь, это Виктория.
— Меня зовут Саша, очень приятно. Алеша, я не буду тогда отвлекать и мешать, позвоню вам завтра, если вы не против?