В первый понедельник ноября Хелена Зеленич снова потребовала меня к себе. Готовясь к встрече, я переоделся, побрился и прыснул на себя «Импульсив» от «Армани». Уж и не знаю, кто подсунул мне флакон с туалетной водой. Я злился, что оставил свои лучшие брюки дома, и как мог прятал старые джинсы под длинный темно-синий кардиган. Стоило мне переступить порог кабинета следователя, как перед глазами снова поплыли красные крути.
— Как поживаете? — поинтересовалась она тоном моего домашнего врача и предложила стул.
Ее черный пуловер в обтяжку как нельзя более соответствовал ситуации.
— Спасибо, не жалуюсь, — ответил я, стараясь выглядеть бодро.
Она улыбнулась, вероятно желая вознаградить меня за мои усилия. Когда она растянула губы, на щеках появились крохотные пугливые ямочки, которые исчезли, как только она заметила, что я их разглядел.
— Я прошу вас рассказать немного о себе.
Теперь она не выглядела беспристрастной, и голос ее звучал слишком приветливо, что насторожило меня.
— Охотно, — солгал я. — Что именно вас интересует?
— Меня интересуете вы.
Такого мне давно никто не говорил. Слышал ли я вообще когда-нибудь что-нибудь подобное?
9 глава
На сей раз она не спрашивала меня о причинах содеянного. Решила зайти с тыла. Я был честен и ни разу не намекнул, что ей это удалось. Она терзала меня почти два часа, так ничего и не выудив для протокола.
Поначалу я сильно мучился. Моя жизнь представлялась мне чем-то ничтожным, о чем не стоило упоминать. В сознании всплывали отдельные факты, события. Они падали мне в руки, как созревшие яблоки. Мимо некоторых я проходил, не нагнувшись. О другие спотыкался и, подобрав, шел дальше. Я брел прямой дорогой через тоскливый пустынный ландшафт, не видя вокруг ни холмика, ни развилки.
Я миновал несколько перекрестков, не сменив направления, — я не хожу окольными путями. Насыпи по обочине дороги всегда казались мне слишком высокими. Так я и двигался, никуда не сворачивая, пока не постарел. И что мне теперь сказать этой умной, красивой женщине? Нужно ли утомлять ее, знакомую, может, с интереснейшими мужчинами, подробностями однообразного ландшафта моей жизни?
Заметив, что я безнадежно застрял на своем «счастливом детстве» и ухмылка не сходит с моего лица, она вдруг принялась рассказывать о себе. Если это и был всего лишь особый прием, применяемый на допросах, то воспользовалась она им профессионально.
Хелена начала с того, на чем в эту минуту остановился мой взгляд. Она поведала мне, какими роскошными рыжими локонами наделила ее природа с рождения. «Красивые волосы», — заметил я, хотя считал, что они бесподобны. Потом я узнал о ее младших сестрах-двойняшках и их золотых хомячках Билли и Лилли, которых она из ревности к малышкам заперла в холодильнике. До сих пор, признавалась Хелена, она не открывает холодильник без крайней необходимости и каждый раз сначала осторожно заглядывает в него: не притаились ли там жаждущие мести души Билли и Лилли? Она поинтересовалась, нет ли у меня сестер или братьев, и высказала сожаление, услышав, что я один. «Зато я без проблем открываю холодильник», — нашелся я. Мы оба рассмеялись, хотя не находили в этом ничего веселого.
Далее Хелена сообщила о театральной школе и крушении иллюзий покорить сцену. О «самой большой страсти в своей жизни», — первой, второй, третьей, — которая каждый раз катастрофически быстро переходила в разряд легкой влюбленности. Об учебе и дальнейших победах разума над чувствами. О помолвке и браке, например. И о своем учителе танцев — отчаянном реванше страсти. О разводе, заброшенном деревенском доме и двухэтажной новой квартире в городе. Она, наверное, догадывалась, о чем я думал: что она рассказывает мне о своих случайных увлечениях, цену которым она всегда узнавала слишком поздно; и о трех свободных вечерах в неделю, какие теперь вряд ли захочет с кем-нибудь разделить. Без малого час ворошила свое тридцатишестилетнее прошлое. За это время на ее щеках успели появиться и исчезнуть сотни ямочек.
Я, в свою очередь, кое-что поведал о нас с Делией. Старался говорить о самом несущественном, и это оказалось несложно. О немногочисленных значимых фактах моей жизни, — например, о том, что Делия связалась со мной случайно, из любви к приключениям, — я умолчал. Тогда я потерял голову, и Делия ничего не могла с этим поделать. Дальнейшая наша история описана в романах, тех самых, которые я редактировал, а она продавала. Но читали-то их мы оба, поэтому всегда находили о чем поговорить. Делии оказался нужен тот, кто писал книги и жил, как литературный герой. Наконец она встретила его, и я благословил их союз. Последнее было неправдой, но я не мог признаться в этом Хелене Зеленич. Слишком мне нравилась ее улыбка. И я боялся спугнуть ямочки с ее щек.
— Что вы собираетесь сегодня делать? — спросила она, слишком рано, поскольку время нашей беседы еще не вышло.
Ее вопрос меня рассмешил.
— Весь день проваляюсь дома, — ответил я.
Хелена улыбнулась.
— И вы не хотите на свободу? — поинтересовалась она.
— Нет.
— Почему? — удивилась она. — Это всего лишь несколько затянет дело.
Хелена не слушала меня. Объяснила, что, поскольку в моем случае нет опасности бегства или рецидива преступления, она готова немедленно ходатайствовать об освобождении под залог, правда достаточно высокий. Она уверена, что убийство не более чем несчастный случай. Мне остается найти хорошего адвоката. Я кивнул, хотя не нуждался ни в каких адвокатах. Я вообще не хотел, чтобы меня защищали. Мне было бы достаточно, чтобы кто-нибудь поверил мне без лишних вопросов.
— И когда я должен буду явиться к вам в следующий раз?
Я специально задал вопрос в такой форме и подчеркнул слово «должен». Это далось мне не без усилия, и теперь мы глядели друг на друга. Ее взгляд остановился. Я хотел, чтобы это мгновение продолжалось бесконечно.
— В следующий раз мы начнем работать, — сказала она.
Ее голос звучал тихо. «Вам не следует так смотреть на меня», — добавила бы она в дешевой мелодраме, героем которой мне так хотелось тогда стать.
— Хелена, — прошептала она, протягивая мне руку.
Мою она сжала крепко, желая убедить меня в искренности своего расположения. Тем не менее рукопожатие получилось фальшивым.
— Ян, — произнес я, вероятно покраснев.
— Но только в этих стенах, — предупредила она, подняв указательный палец.
— Только здесь, — кивнул я и повторил эту фразу, когда за мной явился «дворецкий».
Лишь в стенах ее кабинета я и чувствовал себя заключенным.
Ночи теперь проходили быстрее и не так мучительно. Благодаря Хелене я стал видеть фигуру в красной куртке не столь отчетливо, как раньше. Однако во сне я по-прежнему убивал, просыпаясь в холодном поту и стараясь уснуть снова. Например, сочинял для моего следователя письмо, полное утопических мечтаний. «Дорогая госпожа Зеленич, — писал я. — Вы окажете мне большую честь и не меньшее удовольствие, если в удобный для вас день — желательно в один из ближайших трех, а еще лучше сегодня, — согласитесь выпить со мной в моей скромной квартире чашечку кофе. В моем надежно защищенном от хомячков холодильнике лежит кусок шоколадного торта, — подарок заботливого персонала, — который с нетерпением ждет прикосновения ваших губ». Закончив, я перечеркнул и переписал заново последнюю фразу: «…кусок шоколадного торта ждет… когда вы им насладитесь». В третьей версии я заменил «им насладитесь» на «съедите его». На следующее утро я вложил листок в конверт с надписью: «Дополнения к протоколу для следователя Зеленич» — и отдал своему «дворецкому». Тот подмигнул мне: его не проведешь.
Теперь по утрам и вечерам охрана выводила меня во внутренний двор на пробежку. Раньше я этим не увлекался. У меня никогда не было желания обострять свои чувства и усиливать переживания. Физическая нагрузка, несомненно, идет на пользу телу и укрепляет дух, однако нелишне задаться вопросом: чего вы все-таки в итоге хотите добиться? Теперь все изменилось. Я бежал, чтобы устать, вымотать себя, обессилеть, израсходовать энергию, которая в противном случае уйдет на мучительные переживания. Я хотел выбить, вытеснить из своей головы образ человека в красной куртке, дать ему полностью раствориться. И это мне никак не удавалось, хотя ноябрьский туман, размывающий очертания предметов, казалось бы, должен способствовать выполнению данной задачи.
С каждым разом я старался бегать дольше и быстрее, чтобы оторваться от своей жертвы. При этом был втиснут в определенные временные рамки: не более часа утром и столько же вечером. И каждый раз на финише я снова видел его лицо — невыразительное, как на фотографии на паспорт. Тюрьма не самое лучшее место, чтобы убежать от своей судьбы.
А между пробежками я принимал посетителей. И поскольку силы мои были на исходе, получилось так, что я пригласил к себе в камеру ту, кого меньше всех хотел видеть. Но она настойчиво добивалась встречи со мной: Мона Мидлански из «Абендпост».
— Ни слова о покойнике! — закричал я, лишь только она переступила порог моей камеры, и загородился от нее выставленными вперед ладонями с растопыренными пальцами.
В ответ несколько раз щелкнула камера — безболезненные выстрелы исподтишка. Двое тюремных охранников приготовились наброситься на Мону, чтобы вырвать у нее из рук фотоаппарат.
— Все в порядке, — сказал я им, загородив ее собой. — Это ее работа.
Мона просияла. Она вспотела от напряжения. Сейчас у нее во рту была жевательная резинка, а челюсти ходили, как у лошади. На висках надувались жилы.
Мона села напротив меня и склонилась над столом. Между второй и третьей пуговицей слишком тесной блузы, не столько прикрывающей, сколько подчеркивающей ее пышные формы, я мог (или должен был) видеть грубый сетчатый бюстгальтер, выгодно контрастирующий с нежной кожей. Меня не удивило бы, если бы Мона позволила мне за несколько снимков до самой моей смерти ежедневно трогать ее грудь. Фотографии должны удвоить стоимость самой Моны как журналистки. Уже одно это многое говорит о ее профессии.
Тем не менее она не остановилась на достигнутом.
— Ян, — заговорщически прошептала она, приближаясь ко мне.
Я дышал запахом ее пота, а она гипнотизировала меня взглядом. Как подозреваемый в убийстве я возбуждал ее еще больше.
— Ты ведь все это разыграл, Ян?
Я тряхнул головой.
— Готовишь грандиозный репортаж о жизни в тюрьме?
— Нет, — ответил я.
— Что же тогда? Откройся мне, Ян, — умоляла она.
Мне стало жаль ее.
— Мне, Ян, и никому больше…
Мона ведь всего лишь делала свою работу.
— Ты гей, Ян? Разве ты гей? Ведь нет, — продолжила она, все ближе наклоняясь ко мне.
Теперь ее грудь лежала на столе. Мне было неудобно перед тюремными охранниками: что они обо мне подумают?
— Ты можешь написать, что я признал себя виновным, — произнес я. — В конце концов, кто-то должен объявить об этом.
Полицейские как будто ничего не слышали. Они демонстративно поглядывали на часы и зевали. Мона застыла с открытым ртом.
— Это безумие, Ян, — прошептала она. — Я никогда такого не напишу. Кто мне поверит? Меня немедленно уволят.
Я вымученно улыбнулся.
Это было самое трагичное в моей истории. Какое там убийство, когда Мону Мидлански могут уволить, в то время как она должна делать карьеру! Я пожал плечами. Мона склонила голову и прижалась к столу так, что ее груди наполовину вывалились из бюстгальтера. Я не мог оторваться от того, что увидел. Еще немного, и я бы захотел ее. Любовь и смерть, отвращение и сексуальное влечение расположены в крайних точках жизненного круга. Иногда они подходят друг к другу слишком близко, можно сказать, стоят спина к спине. И тогда им остается только развернуться и слиться в единое целое.
— Ты убийца? Ян, не молчи, — сказала Мона почти ласково и вдруг выпрямилась.
Разговор снова вошел в официальное русло. Охранники словно очнулись и опять обратили на нас внимание. Каждый посмотрел на свои часы и постучал пальцем по крышке циферблата. Я не стал возражать: действительно пора.
— А ты хитрец, — усмехнулась Мона, отблагодарив меня на прощание поцелуем в щеку.
Это было лишним.
10 глава
Вот уже неделю как о моей чемпионке по прыжкам в воду не было ни слуху ни духу. То что она проигнорировала приглашение на чашечку кофе в мой президентский люкс, меня не удивило: терять работу, вероятно, в ее планы не входило. Однако паузы между нашими допросами стали непозволительно долгими, а она мне ничего не объясняла. Снова и снова я читал во взгляде моего «дворецкого», что сегодня мне рассчитывать не на что. Сначала я по нескольку раз в день спрашивал о ней. Потом решил сдерживаться. Я слишком уважал свои чувства к ней, чтобы демонстрировать их без необходимости. Вскоре мне пришло в голову, что Зеленич могли отстранить от дела, и меня охватил ужас. Она не оставила мне никакой возможности бороться за нее. В то же время она должна была понимать, что самое тяжелое в моем положении — ждать неизвестно чего. «Такая у нее, наверное, теперь тактика, — утешал я себя. — И пока она играет со мной, я не потеряю ее».
Ответ Алекс окончательно разбил мне сердце. «Я понимаю, что ты хороший человек, Ян, — писала она. — За тридцать лет своей жизни я не встречала лучше. Именно поэтому я не могу простить тебе того, что ты со мной делаешь. Хотя бы потому, что это не укладывается у меня в голове. Твоя загадочная история каждый день обсуждается в газетах. Я не решаюсь включить телевизор, чтобы снова не увидеть на экране твое лицо. Все в недоумении. У тебя много друзей, Ян! И они постоянно звонят мне. Они ошеломлены случившимся. Многие плачут, и я вместе с ними. Михаэла, Геральд, Беньямин, Дорис. Неужели ты забыл о них? Я перестала брать трубку. Других тем для разговоров у нас просто не существует. Никто не считает тебя преступником. И то, что ты до сих пор сидишь в тюрьме, сводит нас с ума. Я хочу тебя видеть, Ян, но у меня совсем не осталось сил. Твоя Алекс.
P. S. Грегор переехал ко мне. Я сдалась. Без него мне не встать на ноги. Ты нужен мне, идиот! Тебя нет — и все идет не так».
Я не мог плакать: боль выжгла мне глаза. На дворе еще было темно, но мне надо было срочно наружу. Разносчик пищи раздобыл мне разрешение выйти на свежий воздух. Правда, перед этим он ныл целый час, уговаривая меня отложить прогулку.
Мне хотелось сделать десять больших кругов: мимо гаража, вниз, к котельной, вдоль так называемой берлинской стены, потом в сад, мимо небольшой столярной мастерской, и назад. Все это время мой охранник будет курить в раздевалке. Он доверял мне, как и все остальные здесь.
Дистанция в несколько раз превышала мою обычную дневную норму. Я обогнул гараж и побежал к Алекс, которая до сих пор стояла на лестнице, прислонившись к дверной коробке. Я снова падал в ее объятия, гладил светлые волосы, словно мы с ней решили еще одно мгновение принадлежать только друг другу.
Возле сада, похожего сейчас на кладбище, мне в лицо ударил порыв холодного ветра. Это был привет от Делии. Теперь я пробегал свою первую с ней зиму. Тогда за окном мело, а мы с ней забрались в постель и целовались. Никакой мороз не страшил нас. Наша любовь казалась нам устойчивой к холоду, а мы — созданными друг для друга. Зима могла длиться вечно.
В котельной горел свет, и я представил, что меня ждет там Хелена Зеленич. «Кофе готов», — скажет она, кладя мои ладони себе на бедра. И это были не какие-нибудь пустые фантазии. Мы стояли одни в тесной комнатке. Я чувствовал ее наполовину обнаженное тело и больше не мог себя сдерживать.
Приключение оборвалось внезапно. Когда я восьмой раз пробегал мимо котельной, свет в окошке уже погас. Мне показалось, что я слышу голоса. Вероятно, это всего лишь мои собственные хрипы повисали в ноябрьском воздухе. Я ускорил темп, и они усилились. Теперь они приближались ко мне. Я никогда не принадлежал к числу тех, кто разворачивается, ощутив опасность. При всей моей трусости я был для этого слишком неповоротлив.
На полого спускающейся тропинке сада почву под моими ногами поглотила темнота. Внезапно я обо что-то споткнулся. Потеряв равновесие, ударился о бетон, вероятно налетев на берлинскую стену. Вскоре я сообразил, что произошло, хотя еще некоторое время отказывался в это верить.
Я не видел, сколько их было, двое или трое. Один связал мне руки, завернув их за спину. Другой схватил меня за горло и встряхнул. Взявшись за мои тренировочные штаны, кто-то из них перебросил меня через плечо. Меня протащили несколько метров, словно мешок с мукой. Хлопнула дверь. Мы оказались в тесном, темном помещении, вероятно столярной мастерской. Один привел меня в полулежачее положение, прижав к земле нижнюю часть моего туловища, как в бобслее, и обхватив мой живот своей огромной рукой. Другой надавил мне пальцами на щеки, заставив открыть рот. В меня влили жидкость — водку или чистый спирт. Я подумал, что сейчас меня обольют бензином и подожгут, и мысленно попрощался с жизнью. Однако, похоже, спиртное играло роль наркоза, а мне предстояло перенести какую-то операцию.